представил  Константин,  перчаткой
смахивая крошки со стола. - Шурочка, мы торопимся!
   Парень подхватил костыль, ковыльнул к Сергею, протянул  жилистую  руку,
сказал:
   - Павел. Сержант. Бывший шофер. При "катюшах". - И озадаченно  спросил:
- А ты капитан? Когда же успел? С какого года? Лицо-то у тебя...
   - С двадцать четвертого, - ответил Сергей.
   - Счастли-и-вец, - протянул Павел и повторил  тверже:  -  Счастливец...
Повезло.
   - Почему счастливец?
   - Я, брат, по этим врачам да комиссиям натаскался, - заговорил Павел  с
хмурой  веселостью.  -  "С  двадцать  четвертого  года?  -  спрашивают.  -
Счастливец вы. К нам, -  говорят,  -  с  двадцать  четвертого  и  двадцать
третьего года редко кто приходит". А я с двадцать третьего...  Ранен  был,
капитан, нет?
   - Три раза.
   - Все равно счастливец, - упрямо повторил Павел. - Только оно, капитан,
счастье-то, по-разному выходит...
   - Эй, хватит там про счастье! Его как подарки на  елке  не  раздают!  -
крикнул Константин, раскладывая на тарелке бутерброды. - Садись,  Сережка!
А ты, Павел?
   - Нет, не буду я. Пива можно, - ответил Павел, садясь  возле  Сергея  и
вытянув левую ногу. - Нельзя мне с градусами  пить.  Спотыкнешься  еще.  Я
ногу лечу. По утрам часа два гимнастику ей делаю.
   - А что с ногой? - спросил Сергей.
   - Так. Ничего. Осколком под Кенигсбергом. А работать  надо?..  -  вдруг
спросил он высоким голосом. - Работать-то надо? Как же жить?  И  вот  тебе
оно, капитан, мое счастье... Куда ни кинь - везде клин. Ни в грузовые,  ни
в такси не берут. Кому нужен я? Нога... Как жить? Вот и говорю: счастливец
ты, капитан, - с откровенной завистью сказал Павел, жадно  осушил  кружку,
перевел дух, раздувая ноздри коротенького носа.
   - Завидовать мне нечего, - сказал Сергей. - Профессии  никакой.  Десять
классов и четыре года войны.
   - Ты бы, дорогой Павлик,  на  курсы  бухгалтеров  поступал.  Сам  читал
объявления,  -  сказал  Константин.  -  Милая,  тихая  профессия.   Счеты,
накладные, толстая жена. У бухгалтеров всегда толстые жены,  много  детей.
Верно, Шурочка? - Он подошел к стойке, бросил  новенькую,  шуршащую  сотню
перед улыбающейся продавщицей, ласково потрепал  ее  по  розовой  щеке.  -
Сдачу потом, Шурочка.
   - Счастливцы, - упорно бормотал Павел, глядя в пол. - Эх, счастливцы...
   - Ты хочешь сказать - ни пуха ни пера? - спросил Константин. - Тогда  -
к черту!
   Они вышли на морозный воздух, на яркое зимнее солнце.
   Рынок этот был  не  что  иное,  как  горькое  порождение  войны,  с  ее
нехватками, дороговизной, бедностью,  продуктовой  неустроенностью.  Здесь
шла  своя  особая  жизнь.  Разбитные,  небритые,  ловкие  парни,  носившие
солдатские шинели с чужого плеча, могли сбыть и  перепродать  что  угодно.
Здесь из-под полы торговали  хлебом  и  водкой,  полученными  по  норме  в
магазине, ворованным  на  базах  пенициллином  и  отрезами,  американскими
пиджаками  и  презервативами,  трофейными  велосипедами   и   мотоциклами,
привезенными из Германии. Здесь торговали модными макинтошами, зажигалками
иностранных марок,  лавровым  листом,  кустарными  на  каучуковой  подошве
полуботинками, немецким средством для ращения волос, часами и  поддельными
бриллиантами,  старыми  мехами  и  фальшивыми  справками  и  дипломами  об
окончании института любого профиля. Здесь торговали всем, чем  можно  было
торговать, что можно было купить,  за  что  можно  было  получить  деньги,
терявшие свою цену. И рассчитывались разно - от  замусоленных,  бедных  на
вид червонцев и красных тридцаток до  солидно  хрустящих  сотен.  В  узких
закоулках огромного рынка  с  бойкостью  угрей  шныряли,  скользили  люди,
выделявшиеся нервными лицами, быстрым  мутно-хмельным  взглядом,  блестели
кольцами на грязных пальцах, хрипло бормотали, секретно  предлагая  тайный
товар; при виде милиции стремительно исчезали,  рассасывались  в  толпе  и
вновь появлялись в  пахнущих  мочой  подворотнях,  озираясь  по  сторонам,
шепотом зазывая покупателей  в  глубину  прирыночных  дворов.  Там,  около
мусорных ящиков, собираясь группами, коротко, из-под полы, показывали свой
товар, азартно ругались.
   Рынок  был  наводнен   неизвестно   откуда   всплывшими   спекулянтами,
кустарями, недавно демобилизованными солдатами, пригородными колхозниками,
московскими ворами, командированными, людьми, покупающими кусок  хлеба,  и
людьми, торгующими, чтобы вечером после горячего плотного обеда и  выпитой
водки (целый день был на холоде) со сладким чувством спрятать, пересчитав,
пачку денег.


   Морозный пар, пронизанный солнцем, колыхался  над  черной  толпой,  все
гудело, двигалось, сновало; выкрики, довольный  смех,  скрип  вытоптанного
снега, крутая ругань, звонки продаваемых велосипедов,  звуки  аккордеонов,
возбужденные,  багровые  от  холода  лица,  мелькание  на  озябших   руках
коверкотовых отрезов, пуховых платков - все это, непривычное и незнакомое,
ослепило, оглушило  Сергея,  и  он  выругался  сквозь  зубы.  На  какое-то
мгновение он почувствовал растерянность.
   Тотчас его сжала и понесла толпа в  своем  бешеном  круговороте,  чужие
локти, плечи, оттеснив,  оторвали  Константина,  уволокли  вперед,  голоса
гудели в уши назойливо и тошно:
   - Коверкот, шевиот, бостон, сделайте костюмчик  -  танцуйте  чарльстон!
Даю пощупать, попробовать на спичку!
   - Кто забыл купить пальто? Граждане! Сорок восьмой размер!
   - Полуботинки, не будет им износу! Эй,  солдат!  Не  натерли  те  холку
сапоги? Бросай их к хрену! Наряжайся в полуботинки! Гарантирую пять лет!..
   - Что-о? Это кто спекулянтская морда? Сволочь!.. Я Сталинград защищал -
вон смотри: двух пальцев нет! Осколком...  Я  тебе  дам  "спекулянт"!  Так
морду и перекосорылю!
   -  Штаны,  уважаемые  граждане,  кому  теплые  ватные  женские   штаны?
Прекрасны в холодную  погоду!..  Я,  гражданочка,  вполне  русским  языком
ответил: за вашу цену я их сам сношу! Все! Закон!
   -  Вы,  товарищ  капитан,  на  костюмчик,  вижу,   смотрите?   Глядите,
пожалуйста. Модные плечи. Двубортный, на шелку. Прошу вас... Я дешево...
   Стиснутый  кипевшей  сутолокой  и  криками  людей,  Сергей  очнулся  от
искательного  простуженного  голоса,  увидел  перед   собой   морщинистое,
виноватое лицо, красноватые веки, несвежее кашне, торчащее к подбородку из
облезлого воротника; через руку как-то робко перекинут темно-серый костюм.
Сергей резким движением освободился от сковавшей его тесноты,  продвинулся
вперед, к этому человеку, сказал:
   - Да, мне нужен костюм. Вы, кажется, продаете?
   - Очень дешево, - забормотал человек, - именно вам, товарищ  капитан...
Именно вам...
   - Почему именно?
   - Костюм носил сын... Лейтенант... Два раза надел перед  фронтом...  Не
вернулся...
   - Нет, - сказал Сергей.
   - Что вы?
   - Костюм не возьму.
   - Товарищ... Я прошу. Вы  посмотрите  костюм!  -  заговорил  человек  с
мольбой. - Мне нужны деньги... Я прошу очень маленькую цену. Я даже ее  не
прошу. Вы назначьте...
   - Костюм я не возьму, - повторил Сергей.
   Он ничего не мог объяснить этому человеку. Он  никогда  не  брал  и  не
носил вещей убитых. Преодолевая брезгливость, мог снять оружие с  мертвого
немецкого офицера, просмотреть  документы,  записные  книжки  -  это  было
чужое. Но особенно после боя под Боромлей он не  испытывал  любопытства  к
непрожитой жизни своих солдат. Убитый под  станцией  Боромля  лежал  лицом
вверх в смятой пшенице, все тело, лицо  были  неправдоподобно  раздуты  от
жары, будто туго налиты лиловой водой, вздыбленная  грудь  покрыта  коркой
засохшей крови - был убит пулеметной очередью, - трудно узнать: молод  был
или  в  годах.  Сергей  достал  из  кармана  его   гимнастерки   слипшуюся
красноармейскую книжку и тотчас почувствовал, что  задыхается...  "Сержант
Аксенов Владимир Иванович... 1923 года рождения... Домашний адрес: Москва,
Новокузнецкая улица, дом 16, кв. 33..."
   Он, Сергей, жил рядом. В переулке. Пять минут ходьбы. Может  быть,  они
встречались на улице. Может быть, учились в одной школе... И  в  том,  что
убитый был москвич, жил совсем рядом, но они не  знали  друг  друга,  было
что-то противоестественное, разрушающее веру  Сергея  в  то,  что  его  не
убьют.
   - Товарищ... Товарищ... вы посмотрите, вы осмотрите со  всех  сторон...
костюм... Я не спекулянт. Вы лучшего не найдете. Это довоенный материал, -
лихорадочно говорил человек и все виновато, робко, теснимый толпой,  совал
костюм в руки Сергея. - Вы отказываетесь не глядя. Так нельзя. Это  костюм
сына...
   - Эй, чего прилип к  человеку?  -  хрипло  крикнул  кто-то  за  спиной,
протискиваясь к Сергею. - "Костюм, костюм"! Может, военному  брючки  надо.
Есть. Стальные. Двадцать девять сантиметров!  Ну?  По  рукам?  Твой  рост!
Проваливай, папаша!
   Он локтем оттолкнул человека с костюмом.
   - К черту! - сквозь зубы сказал Сергей, увидев  перед  собой  хмельное,
сизое лицо. - Я сказал - мотай со своими брюками!
   - Но, но! Здесь не армия, а рынок... Не черти! Сам умею!
   - Я сказал - к черту!
   Впереди, в гудении голосов, послышался возбужденный оклик  Константина;
он бесцеремонно - против крутого движения толпы - проталкивался к  Сергею;
шарф на шее развязан, меховая шапка сдвинута  назад:  казалось,  было  ему
жарко. И, сразу все поняв, оценивающе окинув  взглядом  робкого  человека,
затем нагловатого парня с брюками, он сказал усмехаясь:
   - Уже атаковали? Я сам тебе выберу роскошный костюм. Пошли!
   Место, куда вывел он Сергея, было тихое - в стороне  от  орущей  толпы,
закоулок за  галантерейными  палатками,  где  начинался  забор.  Несколько
человек с поднятыми воротниками стояли около забора, возле ног  на  зимнем
солнце блестели кожей чемоданчики. Эти люди были похожи на приезжих.  Двое
в армейских телогрейках сидели, как на вокзале, на  чемоданах,  от  нечего
делать лениво играли в карты.
   - Подожди здесь, - сказал Константин. - Твои  офицерские  погоны  могут
навести панику. Там иногда ходят патрули. Я сейчас.
   Он подошел к забору, сейчас же двое в телогрейках поднялись  и  не  без
уважения пожали руку Константину. Тот, прищурясь, оглянулся на Сергея,  по
сторонам, потом все трое полезли через дырку в заборе - на  пустырь.  Люди
возле чемоданчиков не обратили на них никакого  внимания:  притопывали  на
снегу, хлопали рукавицами,  крякая  от  мороза,  солидно  переговаривались
простуженными голосами.
   "Черт его знает какая таинственность", - подумал Сергей.
   Рынок своей пестротой, своей накаленной возбужденностью вызывал  в  нем
раздражение и одновременно острое любопытство  к  этому  пестрому  скопищу
народа.
   Рядом с галантерейными палатками, за которыми непрерывно валила,  текла
толпа, метрах в тридцати от забора заметен был высокий, узкоплечий человек
в солдатской шинели;  он  потирал  руки  над  многочисленными  ящичками  с
блюдечками и подставкой, похожей на мольберт, обращаясь к смеющейся толпе,
зазывно-бойко выкрикивал:
   - Граждане, не что иное, как  эврика!  Послевоенное  открытие!  Мыльный
корень очищает все пятна, кроме черных пятен в биографии!
   В двух метрах от него на раскладном  стульчике  перед  разостланным  на
снегу брезентом сидел  парень-инвалид  (рядом  лежал  костылек),  ловко  и
быстро трещал колодой карт, перебирал ее пальцами, метал карты на брезент,
приглашая к себе хрипловатой скороговоркой и нагловатыми черными глазами:
   - Моя бабка Алена подарила мне три миллиона, два однополчанам  раздать,
один - в карты проиграть! Подходи, однополчане, фокусом удивлю,  много  не
возьму! Подходи, друга  не  подводи!  Туз,  валет,  девятка...  По  картам
угадываю срок жизни!
   В  редкой  толпе,  сгрудившейся  вокруг  парня,  ответно  посмеивались,
вытягивали шеи, все любопытно следили за картами, однако никто  не  просил
показать фокус: видимо, не доверяли.
   Со смешанным чувством грусти и любопытства к этому  зарабатывающему  на
хлеб инвалиду Сергей долго глядел на худое зазывающее лицо парня,  наконец
сказал:
   - Что ж... покажи фокус.
   - Трояк будет стоить, товарищ капитан. Загадывайте карту! - обрадованно
воскликнул парень. - Враз узнаю невесту!
   - Загадал.
   Сергей знал нехитрый  госпитальный  фокус,  но  не  подал  виду,  когда
проворный парень этот стремительно выщелкнул из колоды карту  на  брезент;
от движения под распахнутой телогрейкой  зазвенели  медали  на  засаленных
колодках.
   - Дама! - сказал парень. - Червонная. Ваша невеста.
   - Дама-то дама. Да не моя невеста. Давай следующий фокус.
   - На десятой карте угадываю срок жизни.
   - Угадывай.
   Парень выложил карту с неуверенным азартом.
   - Три года!
   - Ба-атюшки светы, такой молодой! - ахнул в толпе голос. - Грехи  наши,
господи!..
   Сергей невольно оглянулся, увидел в черном  пуховом  платке  сморщенное
старушечье личико, жалостливо мигающие веки, ему стало смешно.
   - Не беспокойтесь, бабушка. Я вернулся с надеждой жить сто лет. Сто лет
и три года.
   - Сдается мне, товарищ капитан...  -  неожиданно  проговорил  парень  и
наморщил лоб. - Мы с  вами  нигде  не  встречались?  Голос  и  лицо  вроде
знакомы... А?
   - Слушай, и мне кажется, я тоже тебя  где-то...  -  вполголоса  ответил
Сергей, вглядываясь в дернувшееся лицо парня. -  Ты  был  на  переправе  в
Залещиках? На Днестре? Был?
   Бросив колоду карт, тот медленно привстал, не  отводя  от  глаз  Сергея
растерянного  взгляда.  По  толпе  прошелестел  шумок  удивления;   кто-то
прерывисто-длинно вздохнул, старушка в пуховом платке  набожно  зашевелила
губами, мелко перекрестилась; засуетившись,  локтем  пощупала,  прижала  к
боку свою кошелку, попятилась - и тотчас стали расходиться люди,  улыбаясь
с сомнением, - все могло быть здесь разыграно: рынок не вызывал доверия.
   - Не был я на Днестре, - выговорил парень. - Может, на Одере, на Первом
Белорусском. В разведке. Я в полковой разведке...
   - Мы шли через Карпаты, в Чехословакию, - ответил  Сергей,  еще  минуту
назад веря, что они где-то встречались.
   -  Обознались!  -  засмеялся  парень  и   разочарованно   повторил:   -
Обознались, значит! Эх, елки-палки!..
   Сергей смотрел на его узкий,  решительный,  с  горбинкой  нос,  на  его
медали под распахнутой телогрейкой - был он похож на тот заметный на войне
тип людей, о которых говорят: этот не пропадет.
   - Сколько зарабатываешь тут в день?
   - Полсотни. - Парень запахнул  телогрейку.  -  Инвалид  второй  группы.
Пенсия - с воробьиный нос. Чихнуть дороже!
   - У меня только тридцатка. Возьми, - проговорил Сергей. - На  кой  тебе
этот цирк! Придумать что-то нужно.
   - Ежели бы эту тридцатку на год! - едко  хохотнул  парень.  -  С  тебя,
капитан, денег не возьму. С тыловиков беру.
   - Сергей, давай сюда!
   От забора к палаткам быстро шел Константин, с  веселым  видом  призывно
помахивая снятыми перчатками.
   - Ну как? - спросил Сергей.
   - Все в порядке. Можешь швырять чепчик в  воздух,  Не  полторы,  а  две
косых дали за твои часики. - Константин  перчатками  похлопал  по  боковым
карманам. - Здесь твои - две, здесь мои - пять. Вернули долг.
   - Кто вернул? -  Сергей  взглянул  на  забор,  где  стояли  люди  возле
чемоданчиков. - Те двое, в телогрейках?
   - Долго объяснять. Не все ли равно? Пошли, выберу костюм. Только  прошу
- в торговлю не лезь. Все испортишь. Кстати, тебе пойдет строгий цвет. Ну,
темно-серый. Верно?
   - Этого я не знаю.



3

   В комнате Константина было жарко натоплено.
   Сергею нравилась  хаотичная  теснота  этой  комнаты  с  ее  холостяцкой
безалаберностью, старой мебелью; громоздкий книжный шкаф, потертый  диван,
на котором валялись  кипы  английских  и  американских  военных  журналов,
голливудских выпусков с фотографиями улыбающихся кинозвезд, и  везде  были
беспорядочно разбросаны книги  на  креслах,  висели  галстуки  на  спинках
стульев; раскрытый патефон стоял на  тумбочке  -  веяло  от  всего  чем-то
полузабытым, мирным, довоенным.
   Сергей лежал на  диване,  распустив  узел  нового  галстука,  рассеянно
листал затрепанный иллюстрированный" журнал сорок второго года. Константин
брился  перед  зеркалом  в  белейшей,  свежей  майке,  задирая  намыленный
подбородок, говорил, указывая глазами на книги:
   - Все это покупал на Центральном  рынке,  когда  вернулся.  Два  месяца
лежал на этом диване и читал, как с цепи сорвался. Хотелось копнуть  жизнь
по книгам. Запутался к дьяволу - и пошел в шоферы. То, что говорили нам  в
школе о жизни, - примитивная ерунда. Помнишь, только думали о подвигах  на
пулеметной тачанке. "Если завтра война..." Красиво несешься на  тачанке  в
чапаевской папахе и полосуешь из  пулемета.  "Полетит  самолет,  застрочит
пулемет, и помчатся лихие тачанки..."
   Константин усмехнулся, сделал жест бритвой, будто рассеивая  пулеметные
очереди.
   -  Какими  романтичными  сопляками  мы  были!  -  снова  заговорил  он,
разбалтывая кисточкой пушистую, лезущую из стаканчика пену. -  Сейчас  мне
ясно почему. Вспомни: везде  побеждали  -  челюскинцы,  рекорды  летчиков,
Стаханов. В этом-то и дело. О, все легко, все доступно!  И  наше  школьное
поколение жило, как на зеленой лужайке стадионов. Нас  приучали  к  легкой
победе. Но зачем? А, бродяга! - Константин наклонился к  зеркалу,  пощупал
щеку. - Режется, кочерга несчастная! Выпускают лезвия как для  лошадей.  А
войну выиграли, леший бы драл, большой кровью. Не дай бог нам этих зеленых
лужаек!
   - Противоречишь сам себе, -  сказал  Сергей,  рассматривая  на  обложке
молодого светловолосого оберста, из бронетранспортера в бинокль  глядящего
на солнечно-снежный пик Эльбруса. - Мне хочется, чтобы вернулось то время.
Но без криков "ура". По каждому поводу. Я хотел бы еще пожить в то  время,
среди ребят...
   Он отбросил журнал, заложил руки под голову, стал глядеть в потолок  на
абажур, наполненный зеленым огнем. Было тихо,  тепло.  Сквозь  зашторенное
окно отдаленно, слабо донесся шум и звон трамвая.  Сергей  с  размягченным
задумчивым лицом прислушался к этому  быстро  стихшему  шуму,  долетевшему
сюда, во двор, через вечерние заснеженные крыши замоскворецких  переулков,
сказал:
   - Иногда вот так, как сейчас, лежишь ночью, а на улице где-то прозвенел
трамвай, и вдруг вспомнишь школу, метель, сидишь у окна, дребезжит стекло,
последний урок... Витька Мукомолов сидит рядом, рисует яхты. Хотели  пойти
в мореходку, в торговый флот... Черт знает  о  чем  только  мы  с  ним  не
мечтали.
   Константин в зеркале  посмотрел  на  Сергея,  двумя  пальцами  погладил
выбритый подбородок.
   - Я понял так: ты хотел, чтобы то вернулось?
   - Может быть, - ответил Сергей.
   - А мне кажется - только начинаю жить. Понял, Сережа? Только начинаю!
   Рывком Константин стянул майку, перекинул полотенце через плечо,  вышел
на кухню. Стало слышно в тишине, как зашепелявила  вода  в  кране,  звонко
полилась, заплескала в раковину, как принялся фыркать, звучно шлепать себя
ладонями по телу Константин,  восклицая:  "Ах,  хорошо,  дьявол!  Отлично!
Превосходная  штука  -  вода!"  Видимо,   он   испытывал   возбуждение   и
удовольствие не только потому, что был здоров, крепок, но  и  оттого,  что
многое было отчетливо ясно ему, раз и навсегда понято в жизни,  точно  все
знал, что надо делать, - и  Сергей  подумал  с  удивлением:  Константин  в
чем-то опытнее его, может быть, потому, что вернулся он раньше. И от  этой
его легкой уверенности возникало ощущение покоя, не хотелось думать о том,
что не было решено и было туманно, непонято.
   - Долго будешь плескаться? - сказал  Сергей  задумчиво,  хотя  сам  все
время чувствовал странную тягу к воде, как будто  хотелось  смыть  прошлую
окопную грязь, пот, едкую гарь - порой даже казалось, что от рук  все  еще
дымно пахнет порохом.
   - Ах, дьявол! Ах, здорово, ах, вундершен! - ахал Константин,  умываясь,
и крикнул из кухни: - Я тебе  покажу  сегодня,  Серега,  роскошную  жизнь!
Завалимся в ресторан. В "Астори