дям  должны
дать. А вы только людей высмеиваете, рты зажимаете. Семенову вот... Я, как
беспартийный гражданин, даже не могу согласиться с вашим объяснением.
   Плещей с зорким удивлением коротко остановил взгляд на Михееве и грузно
ударил кулаками по своим коленям.
   - Сосунок! Телецок вислоухий! - зарокотал Плещей насмешливо. - Ты  меня
будешь учить политграмоте! Когда ты задуман был на печке, я уже  в  партию
вступил, Ленина видел, пятилетки строил. Ты что же, Михеев, ответственней,
значит, коммунист, чем я? Значит, ты патриот и стоишь  на  страже?  А  ты,
круглая голова, два  уха,  по-русски  слово  "правда"  знаешь!..  Здорово,
Костя! - в наступившем молчании, точно остыв и уже  мягче  сказал  Плещей,
заметив Константина, подошедшего в эту минуту сбоку  Михеева;  и  взглянул
Акимов, обрадованно поздоровавшись движением век;  стали  оборачиваться  к
Константину лица шоферов. - Садись с нами, Константин! Где же  пропадаешь?
В  обрез  что-то  приходить  начал,  не  видно  тебя  совсем,   кореш!   -
грубовато-ласково проговорил Плещей и раздвинул место на  скамье  рядом  с
собой и Акимовым. - Посиди-ка, расскажь  что-нибудь,  а  то  тут...  мозги
растопырились!
   - Действительно, пропадаешь где-то, Костя, - сказал Акимов.
   Но Константин не успел  ответить,  кивнуть  Плещею,  Акимову,  знакомым
шоферам  -  на  секунду  встретился  с  глазами  Михеева,  невыспавшимися,
красными, стоячими, как у птицы ночью,  потом,  словно  кто-то  махнул  по
глазам Михеева, мгновенно застлал тенью, - зрачки скользнули книзу.
   - Здорово, Илюша! - проговорил Константин. - А я тебя искал вчера. Или,
говорят, ты меня искал? Простите, ребята!  -  прибавил  он,  обращаясь  ко
всем. - Я  одну  минуту!  Он  давно  хочет  со  мной  поговорить.  Но  без
свидетелей. Пошли, Илюша! Я готов.
   - Заболел? Отстань, дурак! - презрительно сказал Михеев.
   И, багровея, заплетаясь бурками, как-то угловато  пошел  от  курилки  к
машинам, словно бы ожидая удара от Константина, который последовал за ним.
   Возле машин Михеев вдруг спросил срывающимся голосом:
   - Чего от меня хочешь?
   - Ничего, ничего страшного, - обняв его за плечи, ответил Константин. -
Только передам тебе несколько слов от одного человека... По его просьбе.
   - Какого человека? - нахмурился Михеев. - Врешь все!.. Чего пристал?
   - Ты позвонишь этому человеку по телефону -  узнаешь.  Но  тогда  будет
поздно. Для тебя! - Константин поощряюще пошлепал его  по  натянутой,  как
барабан, спине. - Для тебя! Пошли, Илюша. Давай вон туда. За  машины.  Там
никто не помешает. Это секретный разговор. Я при всех не могу.
   - Бешеный дурак! - опасливо проговорил Михеев.  -  Зачем  глупость  при
народе болтал? Что подумают? Тебе за это - знаешь?
   - Спокойно. Не надо волноваться, Илюша. Я сделал это для отвода глаз. Я
ведь всю войну был в разведке, знаю, что такое вторая игра. И конспирация.
А ты еще сопливый мальчик, хотя и хорошо кое-что делаешь...
   - Ты что это болтаешь? - угрожающе произнес Михеев.
   "Вот оно, сейчас, вот оно!" - подумал Константин не с новью  узнавания,
а с каким-то жутким, даже сладостным, удовлетворением.
   - Пойдем, Илюша, - проговорил он. - Я все возьму на себя.
   В закутке - в  самом  дальнем  углу  гаража,  за  старой  колонкой,  за
стоявшими перед  ремонтом  машинами,  тускло  освещенными  солнцем  сквозь
огромные  и  пыльные  окна,  Михеев,   возбужденно   оскалясь,   выкрикнул
Константину:
   - Ну, чего хочешь?
   - Давай здесь, - тихо и веско произнес Константин и положил руку ему на
плечо.
   - Чего ты хочешь? Чего?
   Михеев, весь напрягшись, враждебно-настороженно бегал взглядом по груди
Константина, широкоскулое, клочковато выбритое, помятое лицо  подрагивало,
как от тика.
   - Чего? Чего ты?.. Что за разговор?
   - Разговор  очень  короткий.  Только  запоминай,  -  размеренно  сказал
Константин. - Запомни, парень... запомни... что на этом свете есть правда.
Я давно хотел тебе это напомнить. Очень  давно.  И  так  уж,  слава  богу,
устроен свет, что всяким сволочам бывает конец! Это первое...
   - О чем ты? Чего ты? - вскричал Михеев, пытаясь вырваться  из-под  руки
Константина, но не хватило силы. - Пусти!
   - А ты потерпи, Илюша.
   - Пусти, говорят! - Михеев астматически задвигал широкой шеей, глаза  с
выражением страха выкатились и будто  отталкивали  Константина.  -  Пусти!
Пусти!..
   - Запомни второе, Илюша, - проговорил Константин, не отпуская его. -  Я
прошел огонь, воды и медные трубы, а ты еще - кутенок. Если завтра  же  ты
не перестанешь клепать на меня, Плещея и Акимова,  на  всех  остальных  из
парка, на кого ты должен клепать, я сделаю так, что в  кармане  вот  этого
твоего полушубка найдут оружие, а в твоей  машине  обнаружат  кое-что,  от
чего можно крепко сесть! Ты меня понял, Илюшенька? Тем более что  в  парке
не найдется ни одного человека, который тебя нежно любит! Запомни,  милый:
все будет сделано, как в ювелирном магазине.  Запомни  еще!  Не  торопись,
милый, не рассчитав силы, - можно самому  себе  к  черту  снести  затылок!
Запомнил? И  еще,  Илюшенька,  -  Константин,  прищурясь,  жестко  стиснул
окаменевшее плечо Михеева. - Я легко могу позвонить Соловьеву по  телефону
ка-ноль... и доложить о тысяче  рублей,  которыми  ты  хотел  купить  свое
молчание. Ты помнишь, как просил у меня тысячу рублей и  обещал,  что  все
будет в порядке?
   - Пусти! Какие деньги? Сволочь! Пусти-и! - придушенно выдохнул Михеев и
вдруг озлобленно, разевая рот, двумя кулаками пнул  Константина  в  грудь,
стремясь оттолкнуть его от выхода  из  закутка,  пронзительно  крикнул:  -
Врешь! Пусти, душегуб!.. Бешеный! Не хочу! Уйди, гад! Пусти-и!..
   - Заткнись, гнусная морда! - Константин схватил его за борта полушубка,
всем телом притиснул к стене, подавляя желание ударить, тряхнул так, что в
горле Михеева екнуло. - Молчи, харя! И запоминай,  что  говорят!  Отвечай,
шкура, запомнил? Запомнил?
   Лицо Михеева расплывалось блином; он горячо дышал в губы Константина и,
ворочая шеей, прижатый к стене, мычал, зрачки чернели, перебегали точками;
и Константин, испытывая отвращение и ненависть, повторил:
   - Запомнил, сволочь? Иди еще не дошло?
   - А-а! Пусти-и! Пусти-и!..
   Михеев с неожиданной яростью забился в  его  руках,  ударил  коленом  в
живот, и Константин, превозмогая острую  боль  в  паху,  притянул  его  и,
выругавшись, изо всей силы кинул спиной к стене, подальше от себя - он  не
хотел драки, зная, что может не удержаться от нее.
   Охнув, Михеев сполз по стене на пол и, раздвинув ноги в бурках, кашлял,
задыхаясь, выдавливал вместе с кашлем:
   -  Убить  захотел?  Убить?  Я  тебя   упеку!..   Пистолет   у   тебя...
разговорчики. Я тебя...
   - Что-что! - крикнул Константин и бросился к нему. - Что ты сказал?
   - Не трожь! - взвизгнул Михеев, засучив бурками по грязному полу.  -  Я
ничего не говорил!.. Не говорил я! Убить хочешь?.. Не трожь!
   "Похоже. Очень похоже, - подумал Константин. - Так и Быков".
   - Убить?..
   - Этого мало, сволочь!
   - Чего вас тут надирает? Что за крик еще? - раздался  голос  в  проходе
закутка.
   Константин  оглянулся  и  тут  увидел  торопливо  входивших  в  закуток
насупленного Плещея, Акимова и вместе с ними  весело  изумленного  Сенечку
Легостаева, как  бы  всем  лицом  своим  ожидавшего  скандала.  Константин
сказал, сдерживая голос:
   - Вот визжит парень непонятно почему...
   - Что тут еще, Костя? Что этот... упырь  на  полу  загорает?  -  мрачно
спросил Плещей, быстро окидывая, глазами обоих из-под  сросшихся  лохматых
бровей. - Разговор? А крик зачем? На весь гараж!
   - Был разговор. По душам, - ответил Константин  и  кивнул  на  Михеева,
медленно  вставшего,  злобно,  со  всхлипами  сморкающегося  в  скомканный
платок. -  Илюшеньке  захотелось  посидеть  на  полу,  охладить  поясницу.
Странности у него. Во  время  серьезного  разговора  садится  на  пол.  Не
удержишь.
   Сенечка Легостаев захохотал,  нагло  показывая  стальные  зубы;  Акимов
испытующе поглядел на Михеева, затем на Константина и потупился.
   - Бывает, - равнодушно произнес Плещей и сплюнул с непроницаемым видом,
словно ничего не заметил  здесь.  -  Иногда  полезно  бывает  задний  мост
охладить. Только крика не надо. Лишнее!
   Не подняв головы, Михеев по-бычьи протиснулся к выходу между Плещеем  и
Акимовым, вышел из закутка и заплетающейся походкой двинулся к  машинам  в
сопровождении Сенечки Легостаева, который, ухмыляясь, спрашивал его:
   - Чего бараном орал, гудок?
   - Ну? - хмуро сказал Плещей и подтолкнул Константина  к  выходу.  -  На
линию давай. Все должно быть как у молодого в субботу! Идеально. Ни  одной
придирки в смену! Ясно? Все как надо. И Акимов не понял,  и  я  не  понял.
Ясно? У нас слух плохой... А Сенечка умом не допер.
   - Понял, Федор Иванович, - негромко ответил Константин.  -  Спасибо.  Я
все понял.
   - Давай, давай на линию!


   Вечером, бреясь в  ванной,  Константин  долго  разглядывал  свое  лицо,
темное, смуглое, похудевшее, казалось, обожженное чем-то;  глаза  смотрели
устало и ожидающе - незнакомо.  Прежде,  бреясь  и  любя  эти  минуты,  он
насвистывал и подмигивал себе в зеркало, чувствовал  тогда,  как  молодеет
кожа на пять лет. Теперь бритье не так ощутимо молодило его -  подчеркнуто
открывало чуть тронутые сединой виски, - и мысль о том, что Ася видела это
его новое лицо, была неприятна Константину.
   Потом, ожидая Асю, он приготовил стол к ужину и задумчиво,  со  знанием
дела, как будто всю жизнь  занимался  этим,  заваривал  чай.  Теплый  пар,
подымаясь, коснулся его выбритого подбородка, защекотал веки. И  он  опять
представлял свое лицо темным, усталым, каким видел его в зеркале, и лег на
диван, поставил пепельницу на стул.
   Тишина стояла в квартире теплой неподвижной водой, и звуки  расходились
в ней, как легкие круги  по  воде:  приглушенные  заборами  далекие  гудки
машин, изредка позванивание застывших луж под чьими-то шагами во дворе.  И
было странно: то,  что  произошло  с  ним  в  последние  дни,  и  то,  что
происходило в мире, бесследно тающей зыбью растворялось в этой  тишине,  и
он почувствовал, что смертельно, до тоскливого  онемения  устал,  что  его
охватывает равнодушие ко всему, это бездумное расслабление мысли и тела.
   Он поморщился, услышав затрещавший телефон.
   От неожиданного звонка закололо в висках. Но он не хотел вставать, не в
силах разрушить это состояние бездумного  и  отрешенного  покоя;  затем  с
насилием над собой снял трубку - могла звонить Ася.
   - Да...
   Трубка молчала.
   - Да, - повторил Константин. - Да, черт возьми!
   - Мне Константина Владимировича...
   - Я слушаю. Слушаю! Кто это?
   -  Добрый  вечер,  Константин  Владимирович,   -   откуда-то   издалека
зашелестел в мембране мужской голос, и Константин переспросил раздраженно:
   - Да с кем я говорю? Ничего не слышно!
   - Слушайте меня внимательно и не перебивайте. И  не  задавайте  никаких
вопросов. Я звоню вам для того, чтобы дать только один совет.  Я  понимаю,
что Илья Матвеевич трус и деревянный дурак, но и вы  поступаете  не  более
умно, простите за прямоту. Мой вам совет: выбросьте немецкую игрушку  куда
угодно, чтобы у вас ее не было. Если вы  еще  не  выбросили.  И  если  вам
нравится дышать свежим воздухом. Надеюсь, этого телефонного звонка не было
и вы ни с кем не разговаривали. Не говорите об этом и жене. Это все!
   Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках,
пошарил сигареты на стуле и, когда закурил, вобрал в себя  дым,  обморочно
закружилась голова.
   "Ловушка? Это ловушка? Но зачем, зачем? Соловьев... У него был  Михеев?
Озлобился и пошел? Что ж - вот оно, злое добро? А как?  Как  иначе?..  Это
был голос Соловьева? Он говорил! Его голос. Неужели он симпатизирует  мне?
После того разговора? Соловьев? Зачем? Что ему? Для чего?"
   Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая и  не
зная, что нужно делать теперь, лишь чувствуя, что  его  удушливо  опутало,
как сетями, что он не может решиться сейчас на что-то, ничему не веря уже.
   "Неужели? Не может быть!.. И это - правда? - подумал он. -  Все  равно!
Все равно!.."



15

   - Да, умер...
   - Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу.
   - Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание.
   - Го-осподи! А я слышу - музыка... Из Воронежа ведь я, у сродственников
остановилась... Утром встала, брательник на работу собирается. "Плохо",  -
говорит. А я-то говорю: "Разве врачи упустят?" Упустили!..
   - Мамаша, не мешайте! Если идете -  идите!  Со  всеми...  А  вы  -  под
ногами!
   - Бегут, что ли, впереди?
   - Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит.
   - Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог...
   - Как вам не  стыдно,  товарищ?  Со  стороны  пристраиваетесь!  Колонна
оттуда идет! Во-он, оглянитесь!
   - Это что же, родимые, его смотреть?
   - ...Да, не приходил в сознание...
   - Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи!
   - Оживятся они сейчас... Рады!
   - Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем?
   - Кто оживится?
   - Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они  могут
начать войну...
   - Американцы соболезнование не прислали.
   - Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора!
   - К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна.
Как врач говорю.
   - Кто после Аллилуевой был его женой?
   - Да кто-нибудь был...
   - Что-о? За такие слова - знаете? В такой день - что говорите?
   - Я ничего не сказал, товарищ...
   - Что было бы с нами, если бы не он тогда...
   - Впереди есть милиция?
   - Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По  радио
слышно было, как булькало...
   - Иди рядом со мной. Не отставай!
   - Верочка, не плачь! Не надо, милая.  Слезами  сейчас  не  поможешь.  Я
прошу тебя.
   - Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него  снялась  галошка!  Промочит
ноги.
   - Я на всех стройках... И в первую пятилетку, и потом...
   - Социализм вытащил...
   - Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал.
   - Ну? Что вы шепотом?.. А он...
   - Не передали ему, видать, секретари.
   - Девочка, где твоя мама? Ты  одна?  Слушайте,  чей  это  ребенок?  Чей
ребенок?
   - Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома.
   - Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит?
   - Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то...
   - От Курского вокзала...
   - Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную?
   - Слово у него было твердое. Много не говорил.
   - В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет...  А  последнего  Первого
мая его не было...
   - Как это не было? Я сам видел.
   - Да, проститься.
   - Я с сорок первого... Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах.
   - Что там? Опять побежали?
   - Вы ничего не видите? Почему остановились?
   - Почему остановились?..
   - Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины?
   - Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша?
   - Нет, опять пошли...
   - Вся Москва тронулась.
   - Где? Где? Ему плохо, наверно. На  тротуар  сел.  В  годах.  Товарищи,
помогите кто-нибудь Устал, видимо...
   - Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней!
   Толпа текла, колыхалась, густо и  черно  заполняя  улицу,  с  хлюпанием
месила  растаявший  сырой  пласт  гололеда  на  асфальте;  по  толпе   дул
промозглый  мартовский  ветер,  от  него  не  защищали   спины,   поднятые
воротники; ветер проникал в середину  шагающих  людей,  выжимая  слезы;  и
зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто,  отлетали  за  плечи  концы
головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой  одежды  несло
холодом - низкое, пасмурное, тяжелое небо  неслось  над  крышами,  вливало
резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С  щелканьем  выстрелов
полоскались очерненные крепом флаги  на  балконах,  над  подворотнями;  из
репродукторов из  Колонного  зала  приглушенно  лились  над  толпами,  над
головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением
смерти, непоправимостью уже случившегося.
   - Музыка-то, музыка зачем?  -  закашлявшись,  сказал  кто-то  сбоку  от
Константина. - И так сердце рвет...
   - Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется!
   Толпу несло, вплотную притирая  к  цепочке  стоявших  под  обледенелыми
тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком
Шуме ног по мостовой не слышно было, как,  закрыв  лицо  руками,  плакала,
рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но  рядом
сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями,
уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала  девочка,
крича испуганно: "Мама! Мама!" -  тотчас,  как  бы  подхватив  этот  крик,
истерически  взвизгнули,  зовя  детей,  несколько   женских   голосов,   и
несдерживаемые вопли прокатились  по  толпе,  охватывая  ее,  вырываясь  в
каком-то упоенном ужасе горя - и от мелодий Шопена, и от непонятности  при
виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто-то крикнул:
   - Стойте же! Стойте же,  стойте!  Она  не  успела  выйти!  Она  была  с
девочкой! Я видел...
   - Помогите ей!
   - Да это кондуктор.
   - Какой кондуктор? Ни одного нет!
   - Боже мой, Костя, что это? Нас все  время  сжимают...  Откуда  столько
людей? Ты слышишь - там впереди кричат!
   Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало  их,  сжимало  стенами
домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти  и
плач детей заглушались каким-то слитным ревом голосов,  этот  рев  катился
спереди на людей. Никто не знал, что случилось там,  -  вытягивали  шеи  и
подымались из толпы над спинами, оглядывались  растерянные  и  недоуменные
лица.
   - Что там? Что?
   - Ася! Нам нужно вернуться!  -  крикнул  Константин.  -  Нам  не  нужно
ходить! Нам нужно вернуться!
   Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи,  защищая  ее  от
натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, - нельзя было понять,
почему  так  плотно  сдавило,  так  закачало  толпу.  Но  он  еще  пытался
раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их  раздвинутыми,  и
вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил  чье-то  прерывистое,
трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление  человеческой
массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже  изо  всей  силы  вырывая
свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он  с  тревогой  увидел  ее  добела
прикушенную губу, увеличение напряженные глаза.
   Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее  побелевшему
лицу, крикнуть:
   - Ася! Идем отсюда! Здесь нельзя! К  тротуару,  к  тротуару!  За  мной!
Охватывай меня руками за пояс!
   "Зачем я послушался ее? Зачем мы пошли? Она хотела посмотреть? Зачем  я
послушался?"
   Впереди опять закричали женщины. На мгновение разорвало и  стремительно
понесло  в  прореху  толпу,  какие-то   цепляющиеся,   раздирающие   руки,
набрякшие, задыхающиеся лица втиснулись между ним и  Асей,  и  тут  же  их
оторвало друг от друга.
   - Ася! Ася!..
   Константина несколько  раз  повернуло  в  круговороте  тел  и  неистово
потащило, поволокло на чьих-то плечах, ногах куда-то  наискосок,  боком  к
оглушительно надвигающемуся реву, это теперь не были человеческие голоса -
казалось, рокочущая, вставшая до серого неба волна океана накатывалась  на
людей, готовая опрокинуть, утопить их.
   - Ася!.. Ася!.. - Константин уже не крикнул, а крик этот  выдавился  из
его стиснутой чужими локтями груди. - Ася-а!..
   Он не понимал, не мог понять, что случилось и почему случилось это,  он
только, вырываясь из тисков человеческих тел, увидел возникшее среди голов
бледное и какое-то незащищенное лицо Аси с  умоляющими  глазами,  намертво
прикушенной губой, и, ожесточенно расталкивая живую с