щат.  Вспомни,
чертов хрыч, сколько раз казалось на фронте - все, конец, целовались даже,
как перед смертью. И все проходило. Да что я тебя  агитирую  за  Советскую
власть! Я тебя лозунгами прошибать не буду! Знаешь, что главное  сейчас  -
бороться, но не наворотить глупостей, не подставлять под удар задницу!
   Твердый  голос  Косова  отдавался  в  ушах   Сергея,   а   Косов,   все
раскачиваясь, цепкой походочкой ходил странными  спиралями  вокруг  стола,
рубил маленьким кулаком воздух. Сергей чувствовал  озноб  на  затылке,  он
зяб, руки в карманах плаща не согревались, и болью резал  по  глазам  свет
оголенной - без колпака - лампы, висящей на шнуре  над  столом.  И  черный
бушлат Косова, черные окна с потеками дождя, голые кровати  со  свернутыми
матрацами - все было неуютно, тускло, обдавало словно сырым сквозняком,  и
не верилось, что Косову было жарко  -  грудь  обнажена  под  бушлатом,  не
верилось, что в этой сырой комнате  Морковин  в  трусах  сидел  на  своем,
казалось, холодном чемодане и затаенно снизу вверх глядел то на Косова, то
на Сергея.
   Сергей спросил:
   - Хочешь сказать - мне не уходить из института? Ждать, когда  Луковский
попросит? Хватит! Хватит, Гришка.  Я  не  пропаду.  Будет  время  -  кончу
институт. Думаешь, я с охотой ухожу? Разыгрываю оскорбленную гордость?
   - Забываешь про нас! - разгоряченно сказал Косов и качнулся к Сергею. -
Я соберу ребят, мы пойдем к Луковскому, в райком...
   - Мне Свиридов сказал, - Сергей усмехнулся.  -  Мое  исключение  -  это
борьба за меня. Партия не карает, а воспитывает.
   - Партия - это не Уваров и Свиридов, леший бы задрал совсем! -  крикнул
Косов. - Партия - это миллионы, сам знаешь. Таких, как ты и я!
   - Но в райкоме верят Свиридову...
   - Мы слишком много учитываем и мало  действуем!  -  не  дал  договорить
Косов. - А надо действовать. Бог не выдаст, свинья не съест!
   - Я все время придерживался этого.  Но  я  уже  решил,  Гришка.  Ничего
переигрывать не буду. Все уже сделано. Я уже был  у  Луковского.  Поеду  в
Казахстан.
   - Это что - твердо? - спросил Косов.
   - Я не пропаду. Разве во мне дело сейчас?
   Он чувствовал едкий запах известки из коридора,  до  боли  резал  глаза
яркий свет лампы на голом шнуре. И лица Косова,  Подгорного,  стоявшего  в
одних  носках  на  полу,  и  похожее  на  блин  робкое   лицо   Морковина,
наблюдавшего за ним со своего чемодана, вроде бы  отдаленно  проступали  в
этом оголенном свете лампы. И в эту минуту он  понимал,  что  знает  нечто
большее, чем все они.
   - Самое страшное, Гришка, не во мне.
   Одновременно взглядывая на Морковина,  Косов  и  Подгорный  замялись  с
каким-то недобрым напряжением. И тот, обняв круглые колени, придавив их  к
груди, растерянный, вдруг густо покраснел и покорно и тихо потянул  из-под
матраца брюки, начал, не попадая ногой в штанину, надевать их.
   - Тю! - произнес Подгорный. - Ты куда ж?
   -  На  вокзал,  -  уже  натягивая  рубашку,  путаясь  в  пей,   ответил
срывающимся голосом Морковин. - Я мешать не буду. Я ведь не партийный... В
одной комнате живем, а разговоры врозь. Как же жить вместе? А может,  я...
как и вы... Сергея тоже понимаю... понимаю... Может, вы думаете, что  я...
думаете, что я...
   Его пальцы никак не могли найти пуговицы на  рубашке,  и  когда  Сергей
увидел его опущенное и будто что-то ищущее лицо и слезы  обиды,  внезапная
жалость кольнула его. И он,  как  и  Косов  и  Подгорный,  недолюбливавший
Морковина за его постоянную расчетливость, за  его  излишнюю  бережливость
(деньги от стипендии прятал в сундучок на замке, живя иногда  впроголодь),
сказал дружески:
   - Посиди, Володя. Никто из нас не думает...
   Тогда Подгорный с нарочитой ленцой почесал в затылке, сказал: "Ах, бес,
ну воображение!" - и тут же грубовато-ласково обхватил Морковина,  посадил
на чемодан.
   - Ну шо ты козлом взбрыкнул? И слухать не хочу - ухи въянуть. На вокзал
вместе поедем. Уразумел?
   Морковин,  съежившись  на  чемодане,  все  искал,   тормошил   пуговицы
старенькой черной, приготовленной в дорогу рубашки, - и Косов выругался, с
сердцем отшвырнул носком ботинка кусок ватмана на полу. Сказал:
   - Забудь про эти слова!  С  ума  сойти  от  твоих  слов  можно.  Понял,
Володька?
   И долго смотрел под ноги себе.
   - Это долго не может быть, не может, Сережка. Знаешь, - заговорил он, -
мне вчера один тут... знакомый рассказал. Одного журналиста арестовали  за
то, что у него в мусорной корзине газету с портретом Сталина нашли. Ну  за
что, спрашивается? Кому это нужно? Бред!  Может  так  долго  продолжаться?
Нет. Уверен, как черт, что нет.
   - Знаю, - ответил Сергей. - Если бы я не был уверен! Не знаю - дождутся
ли _там_?
   Подгорный, сузив глаза, подтвердил задумчиво:
   - От главное. Ой, чи живы, чи здоровы все родичи гарбузовы,  есть  така
песенка, братцы...
   Косов,  как  бы  отталкиваясь  маленьким  кулаком  от  железных  спинок
кроватей, кругами заходил по комнате.
   - Когда я набирал  себе  в  разведку,  то  всегда  узнавал  ребят  так.
Подходил к какому-нибудь верзиле сзади  и  стрелял  над  ухом  из  нагана.
Вздрагивал, пугался - не брал. Пугливых в разведке не надо. И  пугливых  в
партии не надо. Мы что - трусим? Полны штаны? Нет,  надо  идти  в  райком,
братцы! Сами себя перестанем уважать. Нет, Сережка, надо, надо! Все  равно
надо! Этот дуб Свиридов под ручку с Уваровым  такую  чистоту  в  институте
наведут - ни одного стоящего парня не останется! Ну ты как, Мишка? Ты как?
   Подгорный ответил после раздумья:
   - Дашь сигнал  к  атаке  -  пойду.  Танки  артиллерию  поддерживали.  И
наоборот. - И темно-золотистые глаза его улыбнулись Сергею не весело, не с
фальшивой бодростью, а как-то очень уж грустно.
   В ознобе Сергей прислонился спиной к косяку двери, стараясь  согреться,
но чувствовал, как мерзли от  промокшего  плаща  лопатки,  а  голова  была
туманной, горячей, - и смутно появившаяся на секунду мысль о том,  что  он
может заболеть, вызывала странное, похожее на  облегчающий  покой  желание
полежать несколько дней в чистой постели, забыться, не думать ни о чем. Он
знал, что этого не сможет сделать.
   - Я провожу вас до  автобуса,  -  сказал  он.  -  Вам,  наверно,  пора?
Собирайтесь - я подожду.
   - А! - отчаянно произнес Косов, рубанув рукой по воздуху. - Деньки, как
в бреду... беременной медузы! Собирай,  братцы,  манатки!  И  -  гайда  до
осени. А осенью - или пан, или пропал. Или грудь в крестах,  или...  -  Он
поднял свой чемодан и резким движением бросил на стол.
   - Пан. Прошу пана - пан, - без улыбки отозвался Подгорный.
   Они собрались быстро - студенческое количество их  вещей  не  требовало
большого времени для сборов, в пять минут все  было  готово.  Косов  одним
нажатием колена на крышку  управился  и  с  чемоданом  Морковина,  сказал,
небрежно пробуя на вес: "Чемоданчик ничего себе - аж углы  перекосились!",
а Морковин затоптался возле Косова,  отворачивая  свое  круглое  конопатое
лицо, пробормотал с беспокойством:
   - Разве уж тяжелый?
   - Ладно! - обрезал Косов. - Пошли. Понесешь  мой  чемодан,  я  -  твой.
Боюсь, для твоего чемодана у тебя слабы бицепсы.
   А когда выходили они из общежития и Косов  легко  перемахнул  из  одной
руки в другую тяжелейший деревянный чемодан  Морковина,  Сергей  почему-то
вспомнил известную слабость Косова -  демонстрировать  свою  силу:  о  нем
говорили, что, если потребуется перенести все шкафы и столы  из  аудиторий
во двор и обратно, Косов один сделает это с удовольствием.
   И хотя Сергей понимал, что и Косов и Подгорный знали то, что знал он, и
чувствовали все, как он, и оценивали многое так же, однако  он  все  время
ощущал свое отличие от них - это  письме  отца  в  нагрудном  кармане  под
плащом - и думал, что они не знали всего так оголенно, больно и так ясно.
   Они вместе - все четверо -  дошли  до  автобусной  остановки  и  здесь,
остановившись на краю тротуара под фонарем, в стеклянный  колпак  которого
буйно хлестали дождевые струи, стали прощаться.
   - Старик, до осени, - сказал резковато Косов, глядя на  Сергея  угрюмо,
исподлобья, не желая быть растроганным в последнюю минуту, но так  стиснул
кисть Сергея, точно всю силу надежды вкладывал в это рукопожатие.
   - Перемелется, Серега, мука буде. Ось поверь - мука буде,  -  выговорил
Подгорный с дрожащей улыбкой и легонько обнял  его.  -  Ось  поверь,  мука
буде...
   - Счастливо, - сказал Сергей, скрывая голосом рвущуюся нежность к ним и
слабо веря, что они расстаются ненадолго.
   И когда взглянул на Морковина, на  его  как  бы  замкнутое  в  поднятый
воротник куртки и напряженное  желанием  помощи  лицо,  увидел  его  часто
мигающие от дождевых капель веки, он еле внятно услышал его  прерывающийся
от волнения шепот и почувствовал вцепившиеся в его руку пальцы.
   - Ведь я тебя всегда... хорошо к тебе... Ты не замечал, а я уважал... И
сейчас... Прощай покуда, Сергей.
   - Ладно, Володя, ладно, - сказал Сергей. - Счастливо вам.
   Они сели в  автобус,  и  теперь  не  было  видно  лиц  за  замутненными
стеклами, лишь мутно темнели силуэты, и  эти  освещенные  окна  качнулись,
сдвинулись, поплыли в мокрую и жидкую тьму улицы, и  потом  огни  автобуса
стали мешаться с огнями фонарей, совсем исчезли, а тут, на  мостовой,  где
только  что  стоял  автобус,  пустынно  поблескивал   асфальт,   усыпанный
прибитыми к нему дождем тополиными листьями.
   Сергей повернулся и пошел, глубоко засунув руки  в  карманы  промокшего
плаща, пошел по темному тротуару,  один  среди  этой  безлюдной,  шуршащей
дождем улице, а озноб все не проходил, его била нервная дрожь.
   "Что ж, и смерть, мой сын,  бывает  ошибкой...",  "Поверь  мне,  что  я
невиновен..." - вспомнил он, и рвущие бумагу буквы, написанные  химическим
карандашом, всплыли перед его глазами.



18

   В начале августа  после  трех  суток  езды  сквозь  сожженные  степи  в
прокаленном зноем металлическом вагоне Сергей сошел с поезда на  новеньком
вокзале "Милтукуголь"  и  под  моросящим  дождем  вышел  на  привокзальную
площадь, сладковато пахнувшую углем, незнакомым южным запахом.
   Город начинался за площадью, вокруг которой по-раннему редко  светились
окна, и там меж очертаний домов, меж черными шелестящими  карагачами,  как
показалось ему, в самом центре  города  проходила  одноколейная  дорога  -
свистяще шипел маневровый паровоз, мелькали над крышами багровые всполохи,
и там протяжно пел рожок сцепщика, доносился лязг буферов,  глухой  грохот
по железу.
   Нагружался, видимо, уголь, он гремел в  бункерах,  и  не  сразу  Сергей
различил в сереющем воздухе рассвета справа и слева  над  улицами  неясные
очертания копров.
   Он вдруг удивился тому, что он  уже  здесь,  а  Ася  далеко  отсюда,  в
Москве, под присмотром Мукомоловых,  и  вспомнил  последний  разговор  их,
когда она сказала, что все понимает  и  поэтому  отпускает  его.  Она  все
поняла, Ася.
   На краю площади, до блеска вымытые дождем, виднелись два такси,  как  в
Москве, мирно горели зеленые фонарики. Одна из  машин  тронулась,  сделала
медленный разворот по краю площади, затормозила около  Сергея.  Опустилось
стекло, проворно высунулась голова молодого парня-казаха в модной  кепочке
без козырька. Он крикнул:
   - Салам, начальник! Куда везем?
   - Я не начальник, - ответил Сергей и переложил отяжелевший  под  дождем
чемодан в другую руку. - Нужно в райком.
   - Садись, будь любезен, подвезем. - Шофер мастерски, сквозь щелку зубов
сплюнул на асфальт, весело и охотно раскрыл дверцу. - Давай! Откуда сюда?
   - Из Москвы.
   - Э-э, москвич?
   - Был.
   Он влез на сиденье рядом с шофером и еле успел достать мокрыми пальцами
сигарету,  как  парень  резко  затормозил  машину,  облокотился  на  руль,
подмигнул всем своим выпуклоскулым и подвижным лицом.
   - Все, начальник!
   - Что?
   - Приехали. Райком.
   - Уже? -  не  поверил  Сергей,  плохо  понимая,  и  все-таки  полез  за
деньгами. - Сколько с меня?
   - Веселый парень, анекдоты рассказываешь! - замотал головой  и  озорно,
молодо захохотал шофер. - Какие деньги  -  пятьсот  метров  ехали!  Только
сигарету дай, московскую. "Прима" у тебя? Вот  райком!  Только  рано  еще.
Спят. Может, в гостиницу поедем? Чего думаешь? Давай.
   - Нет. Я подожду. Спасибо. Возьми всю пачку. У меня есть.
   Двухэтажное здание райкома было темным.
   Он присел на чемодан под навесом. Он мог ждать под  этим  навесом  хоть
целые сутки, хоть неделю.


   Только в десять часов утра  он  увидел  секретаря  райкома  Гнездилова.
Невысокий, кряжистый человек в просторном брезентовом плаще, казавшийся от
этого тяжелым, квадратным, грузно ступил в приемную, где пожилая заспанная
машинистка  безостановочно,  пулеметными  очередями  стучала  на  машинке,
задержал  взгляд  на  Сергее,  сидевшем  на  диване,  глянул  на  чемодан,
поставленный у его ног, сказал сочным голосом:
   - Доброе утро, Вера Степановна. Это ко мне товарищ?
   - К вам, Аким Никитич. Сидел, представьте, с  ночи  под  навесом,  пока
райком был закрыт. Из Москвы.
   - Из Москвы? Ну так. Проходите, коли ко мне.
   Сергей вошел в кабинет.
   - Так, так, -  говорил  Гнездилов,  уже  за  столом  прочитывая  письмо
Морозова,   характеристики,   документы   Сергея,    изредка    взглядывая
недоверчивыми глазами. - На шахту? Работать?
   - Да.
   - Понятно. А отец арестован, так? Осужден?
   - Да. На десять лет. Я узнал только это.
   - А ты что же - обманул партбюро?
   - Нет.
   - Та-ак. Понятно. А Игорь Витальевич твой декан?
   - Да.
   - Что это ты заладил: да, нет, нет, да. Как заведенный. Эдак мы с тобой
и не договоримся. Будем мекать да бекать. Ты что, злой очень?
   -  Я  жду  вашего  решения.  Я  вижу,  что  вас   не   обрадовали   мои
характеристики, - сказал Сергей.
   Очень  тесный  кабинет  секретаря   райкома,   загроможденный   простым
письменным  столом  и  длинным,  закапанным   чернилами   другим   столом,
поставленным к нему перпендикулярно, и деревянной  вешалкой  в  углу,  где
висел брезентовый плащ Гнездилова, представился вдруг серым,  неуютным,  и
вся простота  его  стала  выглядеть  неестественной,  и  простоватый  этот
разговор ненужно наигранным, нарочитым.
   - Вон как ты крепко рубанул:  "Не  обрадовали  характеристики"!  Да,  с
такой характеристикой, дорогой товарищ студент, в золотари не возьмут. Вот
таким образом получается.
   Большое лицо Гнездилова с  резкими  чертами  -  мясистый  нос,  широкие
брови,   широкий   подбородок   -   было   слегка   опухшим   после   сна,
задумчиво-хмуро; голова, наголо бритая, наклоненная над бумагами, казалась
массивной.
   - Эк как ты: "Не обрадовали характеристики", - продолжал  Гнездилов.  -
Что ж, ты не согласен с исключением? Ошибки  не  понял?  Ну  как  на  духу
говори!
   - Нет, с исключением я не согласен.
   - Упрямый ты, что ли? А это что?  Зачетная  книжка?  На  третьем  курсе
науки проходил. Ну что ж,  пятерок  много.  А  это  что,  тройку  схватил?
Характер, что ли, неуравновешен, так? Ну что ж ты мне скажешь? Что с тобой
делать? Что ты будешь делать, если прямо скажу "нет"?
   - Что ж, поеду в другое место.
   - А если и в другом месте? Пятно ведь везешь. И какое пятно!
   - Поеду в третье.
   - Значит?..
   Гнездилов, хмыкнув, пытливо обвел Сергея черными глазами, а крупная его
ладонь не спеша поглаживала шею, наголо, до синевы бритую голову.
   - В грузчики пойду, - ответил Сергей. - Или рыть землю.
   - От отчаяния?
   - Нет. Я в войну много покопал земли.
   Было долгое молчание.
   - Вот что! - наконец сказал Гнездилов, и рука его тяжело опустилась  на
стол, где лежали документы Сергея.  -  Ты  знаешь,  куда  приехал?  Хорошо
знаешь?
   - Знаю.
   - Так вот что - пойдешь рабочим в комплексную бригаду на "Капитальной".
Понял, что это такое? Осваивать в лаве новый комбайн.  Изучал  у  Морозова
небось?
   - Да.
   - Ну вот. Предупреждаю,  на  третьем  участке  все  сложно.  Все  вверх
ногами. Сто потов с тебя сойдет, ночей спать  не  будешь,  ног  и  рук  не
будешь чувствовать - такая работа! Ну?
   "Рабочим комплексной бригады? - мысленно  повторил  Сергей.  -  Что  он
сказал - рабочим комплексной бригады? Он что, шутит?" И немедля  он  хотел
сказать, что очень хотел бы этого, но проговорил вполголоса и сдержанно:
   - Вы, кажется, забыли, что я...
   - Я ничего не забыл! - жестко  перебил  его  Гнездилов  и  снял  трубку
телефона. - Ты мою память еще узнаешь. Я все дела твои  изучу,  парень,  и
запомни; глаз с тебя спускать не буду.
   - Значит, вы серьезно?.. - почти шепотом выговорил Сергей. - Спасибо...
Я ведь... я ведь готов был и в грузчики, - доверительно и тихо добавил он.
- Мне уже было все равно, Аким Никитич.
   Телефонная трубка задержалась над столом,  Гнездилов  строго  покосился
из-под бровей.
   - А не справишься с работой - в  грузчики,  в  сторожа  переведем!  Это
обещаю. - И, набрав без спешки номер, заговорил своим крепким  голосом:  -
Бурковский? Привет, мученик! Опять горишь? Долго  у  тебя  будет  дым  без
огня? Когда я на твоем месте сидел, у меня, брат, дыма не было!  Врубовки?
А ты проси и врубовки! Что,  я  тебе  буду  ходатайства  писать?  Нажимай,
требуй, из рук выхватывай! Экий у тебя дамский характер! Вот  что.  Закажи
от своей шахты номер в гостинице и давай немедленно ко мне. Разговор есть.
Ну! - Бросив трубку, он тяжело поднялся над столом, проговорил:  -  Давай,
Вохминцев. А через месяц позову тебя сюда. И  спрошу  на  всю  Ивановскую.
Спрошу строго. Иди. Гостиница направо за углом. Рядом. Сегодня  отдохнешь,
а завтра - под начальство к Бурковскому. Твой начальник участка.  Если  он
тебя возьмет. Тут я, знаешь, не виноват.
   Только возле самой гостиницы он понял, что произошло. Он еще не верил в
то, что он будет жить здесь и что  сюда  может  приехать  Нина.  Моросило.
Расстегнув плащ, откинув капюшон, Сергей стоял  около  подъезда  каменной,
по-видимому недавно выстроенной,  четырехэтажной  гостиницы  с  новенькими
вывесками: "Парикмахерская", "Ресторан" - и не входил в нее,  -  сдавливая
дыхание, билось сердце, и он губами ощущал - дождь был тепел.
   А вся неширокая улица перед гостиницей  была  затянута  водяной  сетью,
мимо домов двигались, скользили мокрые зонтики,  и  пронесся,  шелестя  по
мостовой,  глянцевито-зеленый  автобус,   тесно   наполненный   людьми   в
брезентовых комбинезонах. И где-то близко звучал  в  сыром  воздухе  рожок
сцепщика. С  лязганьем  буферов,  замедленно  пересекая  улицу,  прошли  к
железному копру шахты, черневшему за крышами, товарные платформы, их тяжко
подталкивала "кукушка". Пар от нее с шипением вонзался в туман.
   Дождь не переставал, и небо было низким, мутным. А он все не  входил  в
гостиницу - смотрел на железный копер шахты, на "кукушку",  на  платформы,
на дома - а по лицу его скатывались теплые капли.
   И в эту минуту он чувствовал себя непобежденным.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1953 ГОД


1

   - Такси, стой!
   Человек выскочил из пустого арбатского переулка,  спотыкаясь,  бросился
на середину мостовой навстречу машине, -  Константин  затормозил;  человек
закоченевшими пальцами стал рвать примерзшую дверцу и не влез  -  упал  на
заднее сиденье.
   - До Трубной! Быстрей, быстрей!
   Константин из-за плеча взглянул на пассажира -  молодое,  острое  книзу
лицо спрятано в поднятом воротнике, иней солью блестел на мехе; кожаный  и
весь будто скользкий от холода чемоданчик был поставлен на колени.
   - Ну а если поменьше восклицательных знаков? -  спросил  Константин.  -
Может, тогда быстрей?
   - Быстрей - ты не понимаешь? - визгливо крикнул парень. - Оглох?
   Ночной Арбат был глух, пустынен, с редкими пятнами  фонарей  на  снегу,
посверкивала изморозь в воздухе, на капоте машины, на стекле, по  которому
черной  стрелкой  ритмично  пощелкивал,  бросался  то  вправо,  то   влево
"дворник".
   - Что ж, поехали до Трубной, - сказал Константин.