ашинально  подливал  водку
Михаилу Никифоровичу - после магазинов ужинали в десятом часу вечера.
   Михаил Никифорович,  довольный  покупками,  согретый  до  пота  водкой,
которую пил  безотказно,  устроясь  на  диване  среди  разложенных  вещей,
пакетов с сахаром, кульков и свертков, вытирал  платком  осоловелое  лицо,
возбужденно обострял слипающиеся глаза, борясь с дремотой.
   - Дети, конечно, за  родителев  страдают,  -  говорил,  прочищая  горло
кашлем, Михаил Никифорович. -  И  женщины,  жены  то  есть.  А  разве  они
виноваты? Скажем, отец супротив власти  делов  наворотил,  а  они  слезьми
умываются.
   "Каких же делов наворотил Николай Григорьевич?" - хотелось  усмехнуться
Константину и  жестокими,  как  удары,  словами  объяснить,  рассказать  о
честности Николая Григорьевича, о давних взаимоотношениях его с Быковым; и
когда он думал о Быкове, что-то нестерпимо злое, бешеное  охватывало  его.
"Быков, - думал он, плохо слыша Михаила Никифоровича. - И Ася, и Сергей, и
Николай Григорьевич, и я - все Быков, все  от  него...  И  это  письмо,  и
надзиратель. И  Николай  Григорьевич  -  враг  народа.  Что  докажешь!  Да
Быков... Нет, и от него,  и  не  от  него.  Очная  ставка  -  знали,  кого
вызывали! Ах, сволочь! Что же  это  происходит?  Зачем?  Очная  ставка?  И
поверили ему, хотели ему поверить!.."
   - Женщины очень уж страдают... - говорил Михаил Никифорович, и каким-то
серым цветом звучал его голос. -  К  эшелонам  повели  колонну,  несколько
сотен. И тут, значит, такая несуразица случилась.  Недалеча  от  товарного
вокзала бабы откуда ни возьмись - из дворов, из закоулков, из-за  углов  к
колонне бросились. Кричат, плачут, кто какое имя выкликает. Они, значит, к
тюрьме из разных городов съехались, прятались  кто  где.  Ну,  крик,  шум,
плач, бабы в колонну втерлись, своих  ищут...  Конвойные  их  выталкивают,
перепугались, кабы чего не вышло  до  побега.  Затворами  щелкают...  И  -
прикладами. Командуют колонне: "Бегом, так-распротак!"  Побежала  колонна,
баб отогнали прикладами-то. И тут, слышу,  один  заключенный  слезу  вслух
пустил, другой, вся колонна  ревмя  ревет  -  бабы  довели,  не  выдержали
мужчины, значит. Кричат: "За что женщин? Дайте  с  женами  проститься!"  А
разве это разрешено? Не положено никак. А ежели какой побег?  Конвойные  в
мат: "Бегом! Бегом!" Как тут не обозлиться?
   - Перестаньте! - послышался ломкий и отчужденный голос Аси.
   Она вышла из комнаты, стояла у двери, не закрыв ее.
   - Перестаньте! - повторила она брезгливо.
   Сухими огромными глазами Ася глядела на сморщенное сочувствием,  потное
лицо Михаила Никифоровича, сразу замолчавшего растерянно; в  ее  опущенной
руке белел конверт, и Константин почему-то отчетливо заметил - как кровь -
чернильное пятнышко на ее указательном пальце. И  быстро  посмотрел  ей  в
глаза, спрашивая взглядом: "Что? Что?"
   - Передайте отцу это письмо, если сможете! - сказала Ася холодно. -  И,
если не трудно, ответьте мне одно:  он  здоров?  Я  врач  и  хочу  послать
лекарства... с вами. Но я должна знать.
   - Очень даже, можно сказать,  здоров.  -  Михаил  Никифорович  зачем-то
незаметно потрогал детское пальто на диване. - Так и велел передать он.  А
что у нас? У вас газы, автомобили, дышать  невозможно,  а  у  нас  воздуху
много. Очень даже много. Для детей хорошо. Продувает. Скажу вам так. Перед
отъездом ходил я тут с Николаем Григорьевичем, то есть  папашей  вашим,  в
медпункт...
   И Константин, чувствуя, как от слов этих больно начинает давить  виски,
вмешался:
   - Ася, он здоров, Михаил Никифорович мне  подробно  рассказывал.  Нужно
обязательно нитроглицерин. В сорок девятом у него болело сердце.
   - Это я знаю, -  сухо  сказала  Ася.  -  У  меня  на  столе,  Костя,  я
приготовила все лекарства.
   Она повернулась и вышла в  свою  комнату,  на  простившись  с  Михаилом
Никифоровичем даже кивком, и он, ощутив, видимо,  ее  ничем  не  прикрытую
холодность, засовывая оставленное Асей письмо в кожаное портмоне, произнес
с ноткой обиды:
   - Очень сурьезная... жена ваша.
   Он вздохнул глубоко и шумно, потупясь, снова  украдкой  пощупал,  помял
полу лежавшего на диване детского  пальто  и,  оставшись  довольным,  стал
тереть колени под столом.
   - Лекарствов, можно  сказать,  не  надо  бы,  -  внушительно  покашляв,
заговорил  он.  -  У  нас  кто  этими  лекарствами  баловать  начинает   -
залечивается до больницы.
   - Завтра я отвезу вас на вокзал, - сказал Константин, давя  сигарету  в
пепельнице. - Вон там подушка, простыня. Устраивайтесь. Спокойной ночи.


   Ася уже лежала в постели - ладонь под щекой, возле - развернутая  книга
на подушке, - не мигая, смотрела в стену, на зеленоватый круг от ночника.
   Константин разделся в лег рядом, после молчания сказал:
   - Теперь мне кое-что ясно.
   - А мне - ничего, ни-че-го... - шепотом ответила Ася, водя  пальцем  по
зыбкому пятну света на обоях, - был виден краешек ее  напряженного  глаза,
поднятая бровь. - Боже мой, Быков, очная ставка... И  этот  надзиратель  у
нас в квартире. И хоть бы что... Все смешалось. Как же так можно  жить?  -
Она оперлась на локоть; глаза, отыскивая взгляд Константина, требовательно
блестели ему в глаза.  -  Ты  слышал,  что  он  говорил!  Я  не  могу  это
представить. Что-то делается ужасное... Почему, Костя? Для чего? Почему?
   - Асенька, - проговорил Константин. - Можно, я потушу свет?
   Он погасил ночник и снова лег на спину,  подложив  кулаки  под  голову,
чернота сжала комнату,  лишь  лунный  свет  холодной  полосой  упирался  в
подоконник, как зеркалом, отбрасывал блик  в  темь  потолка;  из-за  стены
доносилось всхлипывание, свистящее дыхание носом. Где-то во  дворе  гулким
отзвуком хлопнула дверь парадного.
   - Он спит, - с отчаянием сказала Ася. - Ты видел, как он трогал  руками
это детское пальтишко? Неужели у него есть дети?
   - Трое.
   - Нет. Если так - тогда страшно! Если бы ты знал, как я ненавижу Быкова
и тех... кто поверил ему! Нет, хоть раз в жизни я хотела бы посмотреть ему
в глаза! Именно в глаза!..
   - Ася... - тихо сказал Константин.
   Он прижался лицом к ее груди и, мучаясь от ощущения своей беспомощности
сейчас, робко обнял ее и, зажмурясь, лежал так некоторое время,  потираясь
губами о ее пахнущую детской чистотой шею.
   - Асенька... ты плохо меня знаешь. Я  знаю,  что  делать,  -  убеждающе
сказал Константин. - Этот Быков еще пострижется в монахи. Так должно  быть
на этом свете. Нет, он еще поваляется у меня в ногах. Я знаю  о  нем  все,
чего никто не знает. Вот этого только я хочу!
   Она быстро отвернула лицо, шепотом сказала в стену:
   - Не надо, не надо этого говорить! Не смей! Ты  меня  не  понял.  Я  не
хочу, чтобы оклеветали и тебя. Ты теперь не  один!  Ты  ничего  не  должен
делать, ни-че-го!
   В полночь Константин встал; лунный  косяк  передвинулся  по  комнате  -
теперь твердо освещал стену, были видны цветы обоев.  Свет  этот  был  так
беспокоящ, вливал такое холодное  безмолвие  в  комнату,  что  Константин,
одеваясь, улавливал дыхание Аси сквозь шуршание своей одежды.
   "Не надо, не надо этого говорить!" - звучало  в  его  ушах,  как  через
заведенный моторчик. Он никак не мог  заснуть,  и  эта  давящая  усталость
бессонницы шумела в голове. Тогда, после этих слов Аси,  Константин  вдруг
почувствовал неожиданную отчаянную  растерянность,  какую-то  рвущую  душу
нежность к ней, к этим словам ее, а после, когда она  заснула,  он,  боясь
повернуться, изменить положение, чтобы не  разбудить  ее,  лежал  в  липко
окатившем его поту, замлело, затекло все тело; и когда, измучась,  отгоняя
лезшие в голову мысли, с расчетом взвесить все, что могло быть, поднялся в
полночь, решение было неотступно ясным.
   "Еще ничего не случилось, - убеждал он себя. - Неужели это  страх?  Еще
ничего не случилось. Пистолет... Спрятать надежнее  пистолет.  Немедленно.
Сейчас, сейчас. Зачем я рискую?"
   Он опасался  разбудить  Асю,  заскрипеть  дверцами  книжного  шкафа  и,
осторожно открывая, приподнял створки - они легонько  скрипнули  в  тишине
комнаты, - отодвинул книги и достал толстый том Брема: как в дыму,  гладко
поблескивал в нем под лунным светом "вальтер".
   Он сунул его во внутренний  карман  пиджака,  колющим  холодком  ощутил
грудью плоскую тяжесть, оглянулся  через  плечо  на  тахту  -  Ася  спала.
Постоял немного.
   И опять, опасаясь скрипа двери, на цыпочках, поспешно  вышел  в  другую
комнату. И тотчас натолкнулся на отлетевший стул, заваленный грудой одежд,
поставленный перед порогом. Сразу же оборвался храп,  взлохмаченная  тень,
фистулой свистнув носом, вскочила на диване,  из  окна  высвеченная  косым
столбом луны, - Михаил Никифорович испуганно вскрикнул:
   - А? Кто?
   Константин, от неожиданности выругавшись, запутался  ногами  в  одежде,
упавшей на пол, торопливо стал подымать ее, в тот же миг тупо зашлепали ко
полу босые ноги - он, нахмурясь, выпрямился с чужим пиджаком в руках.
   Михаил Никифорович в исподней рубахе, в кальсонах,  синей  тенью  стоял
перед ним, выкатив остекленные страхом и луной глаза, повторял одичало:
   - Ты что это? А? Как можешь?
   И рванул к себе пиджак из рук Константина, сжал его в горстях, проверил
что-то, твердыми пальцами скользнул по  карманам,  все  повторяя  одичалым
голосом:
   - Ты что  же,  а?  Как  можешь?  Документ  тут  был,  а?  -  И  схватил
Константина за локоть.
   - С ума сошли, черт вас возьми! - Константин резко перехватил  жилистую
кисть Михаила Никифоровича и зло оттолкнул его к  дивану.  Тот  с  размаху
сел, откинувшись взлохмаченной головой. - Вы что - опупели? Сон приснился?
- шепотом крикнул Константин. - Какие документы? А ну проверьте их! Какого
черта стул у двери ставите? Забаррикадировались?
   - А? Зачем? - прохрипел Михаил Никифорович  и,  уже  опомнясь  от  сна,
отрезвев, посунулся на диване,  желтые  руки  замельтешили  над  пиджаком,
достал зашуршавшую бумажку, жадно вгляделся в  нее  под  луной.  И  затем,
странно поджав худые ноги в кальсонах с болтающимися штрипками,  потерянно
забормотал: - Это что ж я? С ума тронулся? Аха-ха-ха! Извините, Константин
Владимыч, извините меня за глупые слова...
   - Тише вы! Жену разбудите! - не остывая, выговорил Константин. -  Спите
лучше! И положите пиджак под голову, если боитесь за документы. А дверь не
баррикадируйте!
   - Извиняюсь, извиняюсь я...
   Константин повернул ключ в двери, вышел в темный  коридор,  не  зажигая
света, прошел в кухню, тихую, лунную. Здесь, успокоясь, подождав и выкурив
сигарету, намеренно спустил воду в  уборной,  несколько  минут  постоял  в
коридоре.
   Затем на носках приблизился к порогу своей квартиры.
   Всхрапывание, посвистывание носом доносились из комнаты. "Позавидуешь -
он все же с крепкими нервами", - подумал Константин.
   Потом, вслушиваясь в шорохи спящей квартиры, отпер дверь в парадное.
   Через двадцать минут вернулся со двора.
   Он спрятал "вальтер" в сарае, под дровами.
   Утром Константин поймал такси в переулке, повез Михаила Никифоровича на
вокзал. По дороге мало разговаривал, зевал, делая вид, что плохо  выспался
и утомлен, изредка поглядывал на Михаила Никифоровича в зеркальце.
   Тот молчал, вытягивая узкий подбородок к стеклу.
   Возле подъезда вокзала Константин облегченно и сухо простился с ним.



7

   Когда Константин вошел в насквозь пропахший бензином гараж - в огромное
здание времен конструктивизма тридцатых годов, с уклонными разворотами  на
этажи, вразнобой гудевшими моторами перегоняемых машин, с  шумом,  плеском
воды на мойке, возле которой вытянулись очередью прибывшие "Победы", -  он
увидел в закутке курилки человек семь шоферов заступающей смены.
   Стояли,  сидели  на  скамье   перед   бочкой,   покуривая,   и   лениво
переговаривались - как всегда, отдыхали перед линией.
   Белое и морозное  февральское  солнце  отвесно  падало  сквозь  широкие
стекла.
   Михеев сидел на  краешке  скамьи,  мял  в  руках  Константинову  шапку,
заглядывал внутрь ее, казалось -  не  участвовал  в  разговорах;  круглое,
плохо выбритое лицо было угрюмым.
   - Привет лучшим водителям!  -  сказал  Константин,  пожимая  руки  всем
подряд, а Михеева еще  и  ударил  ладонью  по  плечу.  -  Как,  Илюшенька,
настроение? Что ты видишь в донышке моей шапчонки?
   Слова  эти  вырвались  почти  произвольно,  однако  он  произнес  их  с
испытывающим ожиданием. Михеев резко вскинул глаза на Константина, сомкнул
пухлые губы, и Константин так же неожиданно для себя сказал оживленно:
   - Недавно под настроение махнули с  Илюшей  "головными  приборами".  Он
оторвал мою пыжиковую, а я его - заячью. Пришлось ее поставить  на  комод,
как клобук мыслителя. Показываю соседям по квартире. Ажиотаж. Крики "ура".
Выломали дверь. Был запрос из  Исторического  музея.  Не  успеваю  снимать
телефонную трубку. Что делать, братцы?
   В курилке засмеялись. Михеев, не  разжимая  губ,  молчал,  кончики  его
ушей, полуприкрытые волосами, заалели, ярко видимые под солнцем.
   - За мной, Илюша, в воскресенье сто граммов с прицепом и даже с  двумя,
- произнес Константин,  сел  между  Михеевым  и  пожилым  шофером  Федором
Плещеем, удобно развалившимся на скамье.
   - Его на маргарине не проведешь. Он  тебя,  Костя,  разгуляет  на  твои
деньги! - отозвался Плещей и скосил на Михеева глаза, ясные,  независимые.
- Ну, выдай-ка, Илюха, последнее сообщение.  Стоит  ли  масло  покупать  в
магазинах и лекарстве в аптеках? Ну? Откровенно! С плеча лупани! Ты хорошо
обстановку в стране понимаешь.
   Было Плещею лет сорок пять, тяжелый, крупный, даже грузноватый,  с  уже
белеющими висками - от фигуры его, от умного и как  бы  неотесанного  лица
веяло самоуверенностью человека, знающего себе цену.
   Работал он когда-то в грузчиках, и, может быть, вследствие этого и  его
нестеснительной прямоты, особенно густого баса, звучавшего иногда  на  все
этажи гаража, сумел прочно и независимо поставить себя в парке.
   - Так как же, Плюха? - повторил Плещей. - Масло можно  покупать  -  или
отравили его... эти самые? Или разве одну картошку можно? Расскажи-ка! Что
говорил мне - сообщи всем. Полезно для  высокой  бдительности.  Мы,  брат,
разных пассажиров возим. Ухо надо пристрелять. Ну, нажми на акселератор  -
и рубани за жизнь! И все станет ясным!
   - Вы всегда разыгрываете и преувеличиваете, Федор  Иванович,  -  сказал
шофер Акимов, сдержанно обращаясь к Плещею.
   - Добряк! - захохотал Плещей. - Иисус Христос ты, Акимов!
   Михеев поерзал, обеспокоенно перевел глаза на Акимова, на лицо  Плещея,
потом на молча раскуривавшего сигарету Константина.
   Акимов - бывший летчик, - без  шапки,  светловолосый,  в  короткой,  на
"молниях"  меховой  куртке,  стоял,  прислонясь  к  бочке,   с   серьезной
задумчивостью покусывая спичку. Сказал:
   - Ну что мы все время Илюшу разыгрываем? Хватит.
   - Майор милиции вынул лупу и посмотрел на физиономию  пострадавшего,  -
вставил дурашливо Сенечка Легостаев.
   С бутылкой молока в руке Легостаев топтался на цементном полу, легонько
выбивал щегольскими полуботинками чечетку и в перерывах отпивал из бутылки
- подкреплялся перед линией. Младенчески розовый  лицом  Сенечка  выглядел
старше своих лет из-за вставных передних зубов, делавших его лицо наглым и
отчаянным.
   Сенечка кончил выбивать чечетку,  навалился  сзади  на  плечи  Акимова,
ухмылкой выказывая стальные зубы, спросил:
   - Слушай, Илюшенька, а не... этих ли отравителей у нас искали? Директор
и  механик  по  машинам  шастали,  опрашивали  насчет  стоянок  и   всяких
происшествий?
   Константин быстро посмотрел на Легостаева.
   - Что, всех? - Константин пожал плечами. - Меня  нет.  Бог  миловал  от
разговора с начальством.
   - Да и тебя сегодня кадровик искал, -  отхлебнув  из  бутылки,  добавил
Легостаев. - И конечно, Илюшу. С самого утра бегал тут Куняев. Но  тебя-то
наверняка повышают, Костя! И Илюшу - как чикагского детектива. Дадут  пару
"кольтов". Пиф-паф! Налет на аптеки!
   - Уверен - повышают. А почему нет? - сказал  Константин.  -  Давно  жду
министерский портфель. Но только вместе с Илюшей. Отдельно не согласен.
   "Значит, его вызывали? - взглянув на угрюмо молчавшего Михеева, подумал
Константин. - Так! Значит, меня и его. Обоих..."
   - Сопи, сопи, Михеев, - снисходительным басом произнес  Плещей.  -  Это
помогает. А у меня, знаешь, дети масло едят. У  меня  четверо  пацанов.  С
аппетитом.
   "К кадровику? - думал Константин. - Вызывали в отдел кадров? Зачем? Для
чего я  понадобился?"  И  уже  смутно  слышал,  что  говорили  рядом,  но,
успокаивая себя, по-прежнему сидел, невозмутимо развалясь на скамье  между
Михеевым и Плещеем, цедил дымок сигареты.
   - Да что вы, друзья,  атаковали  Илюшу?  -  сказал  удивленным  голосом
Константин. - Парень он - гвоздь. Молоток.
   Плещей поддержал Константина своим внушительным басом:
   - Во-во, почти все знает, как в аптеке!
   - Пресс! - согласился Легостаев и хохотнул. - Сам видел:  в  пельменной
он масло жрет, аж затылок трясется на третьей скорости.
   - Что напали, отбоя нет! - внезапно зло огрызнулся  Михеев  и  неуклюже
встал, напружив шею. - А ты, Легостай, молчи!  Знаю,  как  пассажиров  под
мухой с бабами знакомишь! С простигосподями... Чего ощерился? -  Обернулся
к Плещею: - Говорить с вами нельзя,  Федор  Иванович!  Странно  вы  как-то
разговариваете!
   И пошел, раскачиваясь, к машинам, надевая на ходу шапку, оттопыривая ею
алеющие уши.
   - Обиделся никак - за что, кореш? - крикнул Легостаев и зашагал  вместе
с ним, размахивая бутылкой, стал что-то объяснять, снизив голос.
   - Ну что вы сердите парня? - сказал Акимов умиротворяюще. - Есть  люди,
которые не понимают шуток, - ну и что? Я с ним  одну  комнату  снимаю.  Во
Внукове. Честное слово, он обижается.
   - Молоток, говоришь? -  Плещей,  точно  не  расслышав  Акимова,  двинул
плечом в плечо Константина. - Молоток, да  не  тот.  Не  обтешется  никак.
Трепло! - Он постучал пальцем по скамье. - А? В Москве, говорит, мальчиков
в родильных домах умерщвляют. Врачи, мол, и все такое.  Все  знает.  Спасу
нет. Орел - вороньи перья. Так, Костя, или не так?
   - Не совсем уверен, Федор Иванович.
   - Вы очень его прижимаете в  самом  деле,  Федор  Иванович,  -  вставил
миролюбиво Сенечка Легостаев, подходя. - Больно он злится на ваши слова...
Переживает. Ну его в гудок!
   - Чихать я на обиды хотел, Сенечка, левой ноздрей через  правое  плечо!
Мещанскую темнотищу из него выколачивать надо!  -  без  стеснения  грудным
басом загремел Плещей. - В затишках говорить не умею. Не мышь я,  Сенечка,
чтоб под хвост шуршать!
   - Не совсем уверен, Федор Иванович, - повторил Константин.
   - Это в каком смысле? - не понял Плещей.
   - В том же... Значит, меня вызывали в кадры?
   - Я-то тебя не разыгрываю! Давай к  Куняеву!  -  крикнул  Легостаев.  -
Повышают, видать, студентов!


   Отдел кадров находился в самом конце коридора.
   Сюда из гаража слабо проникал подвывающий рокот моторов,  здесь  всегда
была тишина с запахом пыли и засохших  чернил,  с  таинственным  шуршанием
бумаг на столах. Здесь шоферы невольно снижали до шепота крепкие голоса  -
всех овеивало  непривычной  официальной  устойчивостью,  стук  пресс-папье
казался секретным и значительным, как и поставленная печать на справке.
   В то время, когда Константин постучал: "Можно?" -  и  излишне  уверенно
дернул зазвеневшую стеклом дверь, начальник отдела кадров Куняев в старом,
из английского сукна кителе  сидел  за  простым  двухтумбовым  столом  (на
плечах серели невыгоревшие полосы от  погон),  листал  папку,  разглаживал
листы,  скуластое  лицо  было   неподвижным,   прямые   пепельные   волосы
свешивались на лоб.
   - Вызывали?  -  спросил  Константин  и  бесцеремонно  бросил  шапку  на
облезлый сейф. - Кажется, вы интересовались мной, если я не ошибаюсь!
   - А, товарищ Корабельников! - Куняев, весь  подтянуто  плоский,