осил Константин.
   - Да не знаю, противный какой-то, - шепотом ответила Шурочка,  наморщив
брови. - Целыми днями тут торчит. - И договорила по-прежнему  виновато;  -
Может, придешь, Костенька, а?
   Константин грустно потрепал ее по щеке.
   - Я однолюб, Шурочка. К сожалению.
   - Ох, Костенька, одна ведь я, совсем одна...
   - Рад был тебя видеть, Шурочка.
   С треском дверей, с топотом вошла в закусочную компания молодых  парней
в каскетках и обляпанных глиной резиновых сапогах - видимо, метростроевцы;
здоровыми  глотками  закричали  что-то  Шурочке,  спинами  загородили  ее,
осаждая  стойку,  и  Константин  из-за  их  плеч  успел  увидеть   ставшее
неприступным  Шурочкино  лицо;  она  еще   искала   глазами   Константина,
передвигая на стойке пустые кружки. Он кивнул ей:
   - Привет, Шурочка! Всех тебе благ!
   Константин вышел из закусочной - из душного запаха одежды,  из  гудения
смешанных разговоров, - жадно вдохнул щекочущий горло воздух,  зашагал  по
Климентовскому.
   Пятницкая с ее огнями, витринами, дребезжанием  трамваев,  беспрестанно
кипевшей, бегущей толпой на тротуарах затихала позади.
   Климентовский был тих, весь покоен; и  была  уже  по-ночному  безлюдной
Большая Татарская, куда он вышел возле наглухо  закрытых  ворот  дровяного
склада; темные заборы, темные окна, темные подъезды. Лишь пусто белел снег
под фонарями на мостовой.
   Он двинулся по улице - руки в карманах, воротник поднят, шагал нарочито
медленно, ему некуда было торопиться, знал: домой он не пойдет сейчас.
   "Такую бы Шурочку, кокетливую, красивую и преданную, - думал он,  пряча
подбородок в воротник. - Жизнь была бы простой и ясной, как  кружка  пива.
Понимание, покой, обед, теплая постель... И все было бы как надо.  Но  все
ли?"
   - Все спешат, все спешат... Бутафория!
   Впереди за углом дровяного склада,  против  уличного  зеркала  закрытой
парикмахерской покачивался с пьяным бормотанием черный силуэт  человека  -
он делал что-то, нелепо двигая  локтями;  похрустывал  под  его  ботинками
снег.
   - Салют! - сказал Константин. - Вы, кажется, что-то ищете?
   Человек этот,  неверными  движениями  поправляя  шляпу,  вглядывался  в
зеркало, почти касаясь его лицом, говорил прерывистым сипящим баритоном:
   - Ш-шля-ппа - это бутаф-фория!.. Бож-же мой, бутафория! - И качнулся  к
Константину в клоунском поклоне, едва устоял на  ногах.  -  Добрый  вечер,
молодой челаэк! Я р-рад...
   Лицо  было  властное,  бритое,  темнели  мешки  под   глазами;   пальто
распахнуто, кашне висело через шею, не закрывая  крахмального  воротничка,
спущенного узла галстука.
   - Все спешили домой, к очагам и  чадам...  В  объятия  усталых  жен,  -
заговорил человек. - В домашней постели в любовной  судороге  забыться  до
утра, уйти от насущных проблем. Дикость! Бутафория... Трусость!  Философия
кротов!.. - Он горько засмеялся, все лицо исказилось, и не смеялось оно, а
будто плакало.
   Константин сказал:
   - Банальный конец.
   - Как вы?.. - внимательно спросил человек.
   - У всех бывали банальные концы, -  ответил  Константин.  -  Вы  где-то
здесь живете? Может быть, вас проводить? Я охотно это  сделаю  из  чувства
товарищества.
   - Где я живу, - забормотал  человек,  угловатыми  движениями  обматывая
кашне вокруг шеи. - На земле... Частичка природы,  познающая  самое  себя.
Когито эрго сум! Декарт. Смешно подумать!  Сжигание  самого  себя  во  имя
идеи. Свой дом, стол, кровать, жена... Сжигание! Боимся потерять все  это.
А он доказал...
   - Кто? - спросил Константин.
   - Человек. Профессор Михайлов. Он... Один из всего ученого совета... Он
в глаза сказал декану, что тот бездарность  и,  мягко  выражаясь,  калечит
студентов... А мы... мы предали его.  Человека...  Мы  молчали...  Во  имя
собственной безопасности. Мразь! Отвратительные животные. Молча похоронили
светило с мировым именем. А Михайлов был вне себя. Он один декану  заявил:
"Вы вне науки, вы по непонятным причинам сели  в  это  кресло,  вы  просто
администратор в языкознании... вы... лжец, карьерист и догматик!" А  мы...
не смогли...
   - Какого же черта? - пожал  плечами  Константин.  -  А  впрочем,  ясно.
Идемте, я вас провожу.
   - Вам незнакома, молодой человек, работа "Вопросы языкознания"?  Истина
уже не рождается в спорах. Нет столкновений мнений.  Есть,  мягко  говоря,
директива.
   - Где ваш дом? Застегнитесь хотя бы.
   - Простите, я дойду сам... Я должен дойти, -  запротестовал  человек  и
начал искать на пальто пуговицы. - Подлость  живуча.  Подлость  вооружена.
Две тысячи лет зло вырабатывало приемы коварства,  хитрости.  Мимикрии.  А
добро наивно, в  детском  чистом  возрасте.  Всегда.  В  детских  коротких
штанишках. Безоружно, кроме самого добра... Не-ет, добро должно быть злым.
Иначе его задавит подлость. Да, злым! А  я  ученик  профессора  Михайлова.
Я...
   - Дойдете? - прерывая, спросил Константин.
   Его раздражали вязкая  цепкость  слов  актерски  поставленного  голоса,
холеное лицо, круглые мешки под  глазами  этого  незнакомого  и  неприятно
пьяного человека.
   - Бут-тафория, - выдавил человек, в горле его странно забулькало,  лицо
вдруг съежилось, и он, бросив под ноги  шляпу,  стал  топтать  ее  ногами,
вскрикивая: - Мы  не  интеллигенты,  нет!..  Мы  не  интеллигенты.  Мы  не
представители науки. Мы не соль земли. Мы не  разум  народа.  Мы  попугаи.
Комплекс бутафории!
   Константин смотрел на него удивленно:  человек  неожиданно  вцепился  в
рукав  Константина,  прижал  трясущуюся  голову  к  его  плечу  -  запахло
одеколоном.
   - Знаете, - Константин со злостью отстранился. - Что я вам  -  жилетка?
Рыдаете в меня? Вы профессору порыдайте! Какой вы там еще... разум народа?
Идите спать. Ведь проснетесь завтра,  будете  вспоминать,  что  наговорили
тут, и сами себя за шиворот к декану отведете. Привет, дорогой товарищ!  -
Константин  сделал  насмешливый  знак  рукой,  зашагал  по  тротуару,   не
оборачиваясь.
   На бульваре среди площади  Павелецкого  вокзала  сел  на  торчавшую  из
сугроба скамью, снова подумал с тоской: "Ася, Ася. Что же?"
   Он сидел один на бульварчике, отдаленно  скрипели  шаги,  у  освещенных
подъездов вокзала  звучали  голоса  носильщиков,  под  вызвездившим  небом
разносились мощные-гудки паровозов. И он не находил  в  себе  сил  встать,
идти домой.



5

   В коридоре не горел свет. Константин в  нерешительности  постоял  перед
дверью; он был уверен, что Ася спала, он хотел этого; потом  вошел  и  так
тихо опустился на диван, что пружины не скрипнули.
   Слабый желтоватый ночник в углу распространял по стене сонный  круг,  и
поблескивал кафель теплой голландки; необычным, настороженным покоем веяло
от закрытой двери в другую комнату.
   Константин разделся, постелил на диване и  лежа  закурил,  поставил  на
грудь пепельницу.  Потемки  пластами  сгустились  под  потолком,  куда  не
проникал  свет  ночника,  тишина  стояла  во  всем  доме,  и   он   слышал
однообразный стук капель в раковине на кухне.
   Ему нужно было уснуть. И он пытался думать не  о  том  разговоре  около
метро, а о Шурочке с ее кокетливым лицом, о том пьяном  человеке,  яростно
топтавшем свою шляпу возле парикмахерской, но все это ускользало  куда-то,
заслонялось  пустынной  площадью,  квадратным  низеньким  человеком,   его
сильным курносым лицом, наклоненным над распластанным на мостовой телом, -
и Константин сквозь наплывающую дрему услышал, как что-то, стукнув,  упало
на пол, и с мгновенно кольнувшим испугом подумал, что это  пистолет  выпал
из бокового кармана...
   - "Вальтер"... - прошептал он и круто  перегнулся  на  диване,  ткнулся
пальцами в пол и сразу увидел пепельницу, опрокинутую, блестевшую  круглым
донышком на полу.
   И уже облегченно вытянулся, положил руку на грудь, в  ладонь  его  туго
ударяло сердце.
   - Костя? - послышался Асин голос.
   Он лежал, не снимая руку с  груди,  красновато-желтый  сквозь  закрытые
веки свет ночника колыхался волнами.
   - Костя... ты не спишь?..
   Он не ответил и не открывал глаз.
   - Костя... - Шаги, легкое движение рядом.
   Красный свет ночника стал темным - и Константин ощутил возле подбородка
осторожный мятный холодок поцелуя, дыхание на щеке; и молча,  не  открывая
глаз, он протянул руки,  с  несдержанной  нежностью  скользнул  по  Асиным
теплым плечам, по материи халатика, ища по ее дыханию губы.
   - Ты только ничего не говори, - попросил он.
   -  Костя...  очень  злишься  на  меня?  -  прошептала  Ася  и  тихонько
прикоснулась щекой к его  виску.  -  Я  просто  сама  не  знаю,  что  тебе
наговорила!
   - Асенька, обними меня. И - больше ничего.
   - Костя, ты знаешь почему?
   - Что?
   - То, что будет...
   Разомкнул веки - увидел близко ее неспокойно поднятые  полоски  бровей,
ее оголенную шею и шевелящиеся, как будто вспухшие губы.
   - Я боюсь этого... Я не сумею. Я становлюсь какой-то другой.  Меня  все
раздражает. Я сама себя раздражаю.
   - Асенька, но ты же врач... Ты должна  знать.  У  тебя  перестраивается
организм. Я это сам читал в твоем справочнике. Я внимательно читал.  Да  о
чем, Ася, я тебе говорю? Ты знаешь это лучше меня в тысячу раз.
   - ...Перестраивается в худшую сторону. Мне кажется, что я  не  перенесу
этого. И вместе со мной он.
   - У тебя ничего не заметно, Ася... у тебя даже фигура не изменилась. Ты
такая же, как была.
   - Мне просто иногда страшно. За него. Очень.
   - Ася, поверь, ничего не случится. Я совершенно уверен. Честное слово -
все будет в порядке. Асенька, полежи со мной. И мне больше ничего не надо.
Ты меня понимаешь немножко? Если бы женщины на этом свете хотя  бы  слегка
любили и понимали мужчин, я бы поверил в бога.
   - Зачем ты это говоришь?
   - Глупость, конечно, говорю. Полежи, пожалуйста, со мной.
   Ася  легла  рядом,  легонько  прижалась  носом  к  его   шее,   сказала
полувопросительно:
   - Я полежу просто так.
   - Да. У тебя холодный нос, девочка.
   - Костя, кто такой Михеев? Он звонил два раза, говорил какую-то ужасную
ерунду. Какими-то намеками. Он завтра  утром  к  тебе  придет.  Почему  он
должен прийти? Что-нибудь случилось?
   - Нет.
   - У вас никакого несчастного случая? Ты ничего не скрываешь?
   - Нет.
   Он приподнялся на локте и долго,  задерживая  дыхание,  разглядывал  ее
лицо: одна щека прижата  к  подушке,  возбужденные  глаза  скошены  в  его
сторону ожидающе; и он будто только сейчас заметил, что кончик носа у  нее
чуточку вздернут - он поразился этому.
   -  Асенька,  -  шепотом  проговорил  Константин,  -   ты   когда-нибудь
чувствуешь, что ты...
   - Дурак ты мой, - сказала Ася, - ужасный...
   Она прикусила губу там, где он поцеловал, не отводя от его лица  темных
зрачков.
   - Потуши свет, - попросила она. - Я тебя прошу.


   Константин проснулся с чувством  отлично  выспавшегося  и  отдохнувшего
человека, радостный ощущением ясного и теплого утра, которое  должно  было
быть в комнате, и, не  размыкая  глаз,  наслаждался  и  молодым  здоровьем
своего тела, и бодрыми трелями трамвайных звонков  на  улице,  и  влажными
шлепающими звуками за окнами (казалось, сбрасывают с крыш мокрый снег),  и
поскрипыванием  рассохшегося  паркета  от  движений  Аси  по  комнате,   и
приглушенно тихим голосом радио из-за стены  -  передавали  гимнастику;  а
когда он открыл глаза, то на секунду зажмурился от совсем весеннего  света
и воздуха, который имел запах земляничного мыла, тончайшей пыли.
   Была приоткрыта форточка над диваном, - едва видимыми  тенями  струился
волнистый парок. Разбиваясь брызгами, позванивали  капли  по  карнизу,  и,
загораживая низкое водянистое солнце, что-то  темное  летело  сверху  мимо
оттаявших стекол, и раздавались под окном плюхающие удары.
   - Ася! - громко позвал Константин, потягиваясь. - Асенька,  весна,  что
ли? Как там у классиков? "Весна берет свои права..." Нет, эти  классики  -
ребята молодцы!
   А вся комната была в светлом тумане, и в нем,  располосованном  лучами,
возле тумбочки с телефоном стояла Ася, в строгом рабочем костюме,  который
надевала в поликлинику, теребила провод, говорила удивленным голосом:
   - Да откуда вы, говорите? Не нужно звонить - просто  заходите...  Опять
твой Михеев, - сказала она, вешая трубку. - Представь, звонит из  автомата
в трех шагах от нашего дома. Он что - стеснительный такой?
   - Асенька, - проговорил  Константин.  -  Ты  опоздаешь  в  поликлинику.
Половина десятого. Кто стеснительный - Михеев? Чересчур  осел,  прости  за
грубость. Все напутал. Наверно, говорил с тобой одними междометиями?
   - Я уже к нему привыкла вчера, - сказала Ася,  откинув  волосы;  солнце
отвесно било ей в лицо. - Я все же дождусь его... этого Михеева.  Он  меня
заинтриговал. Просто любопытно: зачем он?
   - Он неотразимый мужчина, ловелас, холостяк. И конечно,  мушкетер.  Это
все у него есть. В избытке. Милый человек. Правда, Кембридж не кончал.
   Константин, уже одетый, только не  застегнута  была  байковая  домашняя
ковбойка, подошел к Асе, успокоительно поцеловал ее в край рта.
   - Ася, я могу поклясться... Ну вот он, черт его подери! Наверно,  будет
просить подменить его. Как всегда.
   Звонок дернулся в коридоре, затрещал и смолк, и Ася, сейчас же выйдя  и
не закрыв дверь, звучно, быстро щелкнула в коридоре замком. Донесся как бы
натруженный голос Михеева: "К Корабельникову  можно?"  -  и  откашливание,
топот, и в вопросительном сопровождении Аси Михеев - в бараньем полушубке,
шапка на голове - медведем шагнул в комнату, не глядя  на  Константина,  а
любопытно, вприщур озирая стены.
   - Здоров, Константин. В постелях валялся?
   - Привет, Илюша, - сказал Константин. - Поздравляю.
   - С чем это?
   - С весенней погодкой.
   - Какая там весна! Закрутит еще. - Михеев  покосился  на  Асю  с  явным
неудобством от ее внимательного взгляда. - Извиняюсь,  с  вами  это  я  по
телефону?
   - Да. Раздевайтесь и садитесь, - сказала Ася. - Давайте я  повешу  ваши
полушубок и шапку.
   - Да нет. Мне, значит... вот, - хмуро замялся  Михеев  и  неловко  снял
шапку, вытер ею лоб. - Разговор... Промежду мною и вашим мужем.
   Ася, отвернувшись, сказала:
   - Ну, хорошо. Я пошла, Костя, не провожай.
   - До свидания, Ася. Я буду встречать.
   И когда вышла она и потом бухнула пружиной дверь парадного, Михеев, все
стоя, переводил немигающие птичьи глаза с неприбранного дивана на  книжные
полки, от буфета на коврик в другой комнате; коричневое  его  лицо  словно
застыло.
   - Культурно  живешь,  -  проговорил  наконец  Михеев.  -  Чисто,  книги
читаешь. А это жена твоя? Цыганочка, что ли? Нерусская? Так глазищами меня
и стригла, ровно ножницами. Нерусская, так?
   - Француженка, - сказал Константин. - Привез из  Парижа  до  революции.
Балерина из оперы, внучка Альфреда де Мюссе. Раздевайся, Илюша. Ты все  же
шофер такси, культуру, так сказать, в массы несешь!
   - Ладно уж...
   Михеев не снял полушубка, сел, оперся локтем об угол стола,  пристально
и  заинтересованно  продолжая  осматривать  мебель  в  комнате,   задержал
внимание на Асиных тапочках около дивана, поерзал на стуле.
   - Если б я женился, покрепче женщину  взял,  -  сказал  он  завистливым
голосом. - Былинка больно  -  жинка  твоя.  Оно,  конечно,  дело  понятия.
Худенькие да интеллигентные - аза-артные! - И он вроде  бы  улыбнулся,  на
миг показав зубы. - Говорят. Я сам это дело не уважаю.
   - А я  не  уважаю,  когда  ты  бросаешься  в  философию,  -  насмешливо
проговорил Константин. - Так, дорогой знаток женщин, можно и  промеж  ушей
схлопотать. Это я тебе обещаю.
   И, перехватив взгляд Михеева, свернул, сунул  постель  в  ящик  дивана,
задвинул тапочки под стол, спросил:
   - Что новенького скажешь, Илюшенька?
   Михеев  притиснул  рукой  шапку  к  коленям,  произнес,  задетый  тоном
Константина:
   - Ох, Костя, не ссорься со мной. Я тебе нужный человек.  Насмешничаешь?
Как бы не заплакали...
   - Я  же  люблю  тебя,  Илюша.  За  широту  натуры.  За  доброту  люблю.
Завтракать будешь? Есть "Старка".
   Подумав, Михеев прерывисто втянул воздух через ноздри.
   - Не пью я. Завтракал.  -  И  переспросил  угрюмо:  -  Что  новенького,
говоришь, Костя? Хорошо. Я вчерась позже  тебя  с  линии  вернулся.  Туда,
сюда, путевой лист, деньги сдал. Курю. Глядь - начальник колонны  выходит.
И директор парка. Чего-то говорят. У директора рожа - что вон  эта  стена.
Белая. Стали осматривать машины. Ко мне подходят. Посмотрели  "Победу".  И
вопрос: "Вспомните:  на  каких  стоянках  бывали?"  Отвечаю.  А  начальник
колонны: "В районе Манежной стояли?" - "Нет", - говорю.
   - А дальше?
   - А что - "дальше"! - вскрикнул Михеев, захлебываясь. - Ночь  не  спал,
все бока проворочал. Завтра в смену выходить, а никакой  уверенности.  Как
теперь работать будем? И чего  тебе  надо  было,  дьяволу,  этих  сопляков
защищать? Родные они тебе? А ты  револьвер  вытащил!  Откуда  револьвер  у
тебя?
   Константин  зажег  спичку,  бросил  ее  в  пепельницу,  потом   вытянул
указательный палец.
   - Из этого можно стрелять, Илюша?
   - Оп-пять двадцать пять! - с горечью выкрикнул Михеев. -  Чего  ты  мне
макушку вертишь? Без глаз я? Или уже за дурака считаешь?
   - Думай что хочешь, Илюша, - сказал Константин. - Только представь себя
на месте пацанов. Тебя бы дубасили, а я бы рядом стоял, в урну  сплевывал.
Как бы ты себя чувствовал, Илюша?
   - А за что меня избивать? Не за что меня избивать!..
   - Да неважно "за что", дьявол бы драл! - Константин вскипел.  -  Ладно,
все это некстати! Не о том говорим!
   Он замолк, уже внутренне ругая себя  за  бессмысленную  вспышку  против
Михеева, а тот глядел в окно - веки  были  красны,  крупные  губы  поджаты
страдальчески.
   - Политика ведь это, - проговорил Михеев. - А знаешь, как сейчас...  Во
втором парке паренек один книжку в багажнике нашел. Ну и  читать  стал.  А
через неделю его  -  цоп!  -  и  будь  здоров.  А  за  твою  пушку,  ежели
раскопают...
   - Какая пушка, Илюша? - перебил спокойно Константин. - О чем ты?
   Михеев потискал  шапку  на  колене,  наклонил  мрачное  лицо  к  столу,
повторил тоскливо:
   - Политика это. Тебе, может, трын-трава, а мне - как же?
   - Ты здесь ни при чем, Илюша, - сказал Константин. - Если что -  отвечу
я. И не думай об этом. Выбрось из головы. Не преувеличивай. Вспомни: никто
нас не видел. Никого не было. Ни черта они нас не  разглядели.  Слушай,  я
жрать хочу - присоединяйся! Бутерброд сделать?
   - Аппетиту нет, - простонал Михеев. - В горло не лезет.
   -  Заранее  объявляешь  голодовку?  -  Константин  отрезал  себе  кусок
колбасы, сделал бутерброд. - Тебе не пришлось воевать, Илюша?
   - Начальника разведки фронта я возил. Генерала Федичева.
   - Так или иначе. Артподготовки нет -  сиди  поплевывай  на  бруствер  и
наворачивай консервы в окопе. Тогда  не  убьют,  не  ранят,  не  контузят.
Аппетит потерял - половины башки недосчитаешься.  Все  мины,  брат,  тогда
летят в тебя. Арифметика войны, Илюша.
   - Пропаду я с тобой, - проговорил Михеев. - Ни за чих пропаду. Какое  у
тебя отношение к жизни? А?  Нету  его!  Беспутный  ты,  глупый,  отчаянный
человек! - Михеев вскинул багрово-красное лицо, зло глянул на Константина.
- Вот сидит... и колбасу жует. Артиста изображает. И  чего  я  связался  с
тобой, с дураком культурным! Разве у тебя какое стремление в  жизни  есть?
Разве тебе в жизни чего надо? Вон  в  квартире  все  имеешь.  С  телефоном
живешь! - Михеев, завозившись на стуле, презрительно и твердо договорил: -
А я, может, в жизни больше тебя понимаю! И мне из-за тебя в каталажку?  За
красивые глазки, что ли?
   Константин отодвинул стакан недопитого чая,  подавляя  внезапный  гнев,
произнес:
   - Сопляк, дубина стоеросовая! "Что я говорю? Зачем я говорю ему это?" -
подумал он и, успокаивая себя, спросил иным, уже шутливым тоном: - Слушай,
Илюша, ты коров видел? Ответь мне: почему корова ест траву, солому,  хлеб,
а цвет дерьма