Будь смелою!...  Будь бурной!...  И...  мятежною!
Будь чем в мечтах смутительных была...
...Она пришла... и туловище нежное
Небрежно мне, как муфту отдала...

     34.  СИСТЕМНЫЙ РОМАНС(x)

Хиляй ко мне скорей моя герла.
Оттянемся.  Сегодня вечер клевый.
Не обломает кайфа нам урла
И хомуты-дебилы из ментовок.

Хидай меня: прикольные стишки,
Как ширево, и можно шизануться
С тобой найтуя и твоей руки
Имея радость цивилом коснуться.

Растусовался я со всей хипней,
Тебя одну налукав из системы.
Но ты -- умат!  И ты теперь со мной,
Как Ленноном обклеенные стены.

Протрешь глаза -- вернуться стремаки:
Стебовый факт безмазового лайфа,
Крутняк крызовый и стриты -- враги
В крутом напряге долбанного драйва...
___________
*в романсе использован сленг хиппи

     35.  ФРАНЦУЗСКИЙ РОМАНС

Мари!  У вас в мансарде
На пляс де Этуаль
Бывал я часто в марте,
А после не был... жаль!

Там объявились скопом
Жак!  Франсуа!!  Анри!!!
Жан-Клод!!!!  Рэнье!!!!!  И Боба!!!!!
Еще каких-то три

Зуава!!!!!!!!  Сенегалец!!!!!!!!!
И низкий... па-пу-ас!!!!!!!!!!
И мирно я отчалил,
Забыть пытаясь вас...

Угар ночей... Вас - кошкой,
Мурлыкавшей "амур"*,
Душой моей... как брошкой...
Играли вы тужур**...

Мадам!  Вы -- игнорантка!
Сифон на ваш альков!!!
Вы... даже ниже ранта
Вот этих...  башмаков!

Что ж, предавайтесь блуду,
Жизнь обратив в бордель!
И больше я не буду
Грустить... о, натюрэль***...

*любовь; **всегда; ***натурально

     36.  ГИШПАНСКИЙ РОМАНС

Карасон мой бьется мучо*, мучо,
Только на тебя я погляжу...
Ты наделена красой могучей
Что понятно даже и ежу...

Я пришел с гитарой и кинжалом
В полночь к тебе тихо под балкон,
Ты одна без Педры возлежала
Меж его узорчатых колонн...

Я ударил в млеющия струны
От любви трясущейся рукой...
Для тебя, пленительной и юной,
Потерял я волю и покой...

Сразу на балконе ты воздвиглась,
Персями вздымая декольте...
Я взлетел к тебе по стенке вихрем!
Ураганом я тебя раздел...

...Вся Севилья тут же пробудилась --
Очень... ты стонала от любви...
И фигурой крепкой в ложе билась...
Что ж, губи, проклятая!  Губи!!!

В спальню Педра прибежал с оравой
Родственников, мамушек и слуг...
Но успела ты принять отраву --
Испустить свой очень пылкий дух...

Заколол я Педру... А гитару
Я сломал об голову слуги...
Что ж!  Адьес!**  Адьес, моя Амаро***!!!
...Для меня в раю прибереги

Рот вишневый... вздыбленныя перси...
Пылом обжигающий свой стан...
Все... что сволокла в долину смерти
Эта ночь... ушедшая в туман...

* очень;
**прощай;
***любимая (исп.)

     37.  ЯМЩИЦКАЯ

Ночь...  Январь... Буран метет...
Лошади рыдают...
В бороду слеза текет,
На армяк стекает...

Ни огня в пустой степи...
Волки близко воют...
Эх, потерпи, да потерпи,
А потом зароют...

...Сидит Муркин-удалец,
Натирает щеки,
А мороз -- хитер, стервец,
Лезет во все щелки...

Цепенеют пальцы ног,
Уж не шевелятся...
Значит, вот такой итог
И пора прощаться?...

Уж не чуешь ни ушей,
Ни спины, ни бока...
Обернулась, неужель,
Смертушкой дорога...

...Вдруг... навстречу мчит фонарь
В виде желтой розы,
А за ним -- искра и гарь,
Морда паровоза!

И откуда ж он возник!
Нет ни рельс, ни шпал здесь...
А оттуда -- проводник
Муркину: "Пожалте!"

К тендеру один вагон
Голубой прицеплен...
И уж Муркин входит в звон
Рюмок, в визги женщин...

Шла гулянка там внутри,
Деушки плясали...
"-- От сосулек оботри
Бороду и с нами

Пей голубчик!  Веселись!
Позабудь бураны.
А коли хочешь, хучь ужрись!..."
...И звенят стаканы...

Скоро Муркин забурел,
Огурцом все хрупал...
А потом - романсы пел,
Девок красных щупал...

...А к утру, с грудей привстал
Чьих-то, за... рассолом...

...В чистом поле снег сверкал,
В чистом поле голом...

Паровоза нет как нет!
Лошадь паром дышит...
А в руке его - кисет
БИСЕРОМ весь вышит...

Что не БИСЕРИНА, то
Почитай планета,
А в кисете том - листок
С мыслями про это...

      * ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЕ ПРИТЧИ *

ИЗ цикла "О МАСЕНЬКИХ И ХОЛЕСИХ"

     1.  МУХА

     Одна  муха  очень  любила  играть на баяне вальс "Амурские
волны". Играла  она  старательно,  с  большим  чувством,  но  в
некоторых  местах немножечко фальшивила. Фальшивила она потому,
что баян был тяжелый и отдавливал ее хрупенькие ножки, а иногда
даже  ломал  их.  Ей долго приходилось ждать, пока переломанные
ножки срастутся и перестанут болеть.
     Кроме того, крылушки у нее были мягкие и липкие, и они все
время прилипали к пуговкам баяна. Поэтому длинные пьесы,  вроде
"Полонез"  Агинского, она, бывало, уже доигрывала без крылушек,
одними их оторвышами. Надо было терпеливо ждать, пока  крылушки
снова отрастут и окрепнут.
     Были  проблемы  и с хоботком. Когда она клала в сладостном
изнеможении головку на лакированную досточку, под которой в три
ряда  убегали  вниз  белые  пуговки, хоботок, иногда, попадал в
меха баяна. Ей сразу  становилось  ужасно  жарко,  и  абсолютно
нечем  было  дышать...  В  общем,  не  игра это для нее была, а
кошмар  какой-то,  но  она  хотела  еще  и  еще  отдаваться   и
отдаваться томившему душу звуку.
     Так  и  вижу  ее,  склонившую  к баяну каштановую, скромно
убранную коричневой лентой головку, а баян... плачет и плачет в
ее тонюсеньких, поломанных лапках...

     2. МУХИНА СЕСТРА

     У мухи, которая наяривала на баяне вальс "Амурские волны",
была очаровательная младшенькая сеструшка, и, тоже, не лишенная
талантов.  Она  и пела и плясала и могла изобразить "Умирающего
лебедя", помавая лапками и клоня, какую ни на есть, шейку долу.
Словом,  было  на  что  посмотреть  и  кем  полюбоваться.   Еще
трогательным, махоньким мушоночком, наползавшись  по  страницам
раскрытых  альманахов  до  упаду,  она  зазубрила  чертову кучу
душещипательных стишков и, встав на табуреточку,  исполняла  их
своим  мелодичным  жужжанием  другим  мушаткам, утирая дрожащим
крылушком плачущие карие глазки.
     Детские   еще   дебюты  ее  имели  несомненный  успех.  Ей
оглушительно   жужжали   и   умилено   потирали   оббитые    на
аплодисментах   лапки,   вызывая  на  "Бис"!  От  этого  сладко
кружилась головка и слабели в коленочках ее милые ножки.
     Звали эту чудную мушку Мисюсь, вернее она сама переназвала
себя так для сцены из сомнительного имени Жу-жу, данного ей при
рождении.  Папенька  ее,  всех  своих дочурок, урожденных об ту
пору, окрестил "Жу-жу",  в  честь  любимой  бабульки,  погибшей
трагически  под  мухобойкой...  Портрет  бабульки в паутинковой
рамке всегда стоял на папенькином  туалете,  украшенный  свежею
росинкой, символизирующей неиссыхающую сыновнюю слезку...
     Подросши и набравшись актерского мастерства во ВГИКе, куда
она летала постоянно, Мисюсь  окончательно  уверилась  в  своем
артистическом даровании. Подруги ей завидовали, папенька плакал
от умиления, и только мамашка ее горевала, что она не  пошла  в
летучие санитарки, как другие порядочные девочки.
     Желая   совершенствоваться   в  избранной  окончательно  и
бесповоротно  профессии  артистки,  Мисюсь  летала  на  дом   к
известным педагогам.
     Она  присутствовала при индивидуальных занятиях седовласых
мастеров кино с подающими надежды опытными и неопытными инженю.
Она   усваивала   бесценные   уроки   тщательных   прогонов   и
волнительных  репетиций  в,  так   сказать,   сугубо   интимной
атмосфере,  способствующей  как  расцвету мастерства студенток,
так и большей свободе осуществления глубинной  связи  трепетной
восптанницы  и  опытного  педагога.  Занятия  проходили в очень
волнительной и весьма раскованной атмосфере. И шутке и  хохоту,
и  даже  дружескому,  поощрительному шлепку по заду, находилась
подходящая минутка.  Все  же  остальное  время,  конечно,  было
отдано бурному обучению сценическому движению.
     "Так!  Так  и  только  так!"  - удивляясь, шептала Мисюсь,
перенимая  у  молодых  актрис  наиболее  ценные   артистические
приемы.  Иногда  Мисюсь  замечали  занимающиеся, и тогда в нашу
актрисульку летели ридикюли, трусы, бюстгальтеры,  вафельные  и
махровые  полотенца  и  прочая  дрянь. Может быть причиною этих
нападений  была  сама  же  Мисюсь?   Ведь   когда   студенточки
отлучались  на  минуточку-другую,  наша-то  мушка  пыталась  их
заменить,  и,  допускаю,  может  быть  пыталась  в  не   совсем
тактичной  манере,  которая  увлеченным  питомицами  педагогам,
могла показаться даже и навязчивой.
     Однажды  наша  малышка  была  чуть  не  убита  свернутою в
смертельную  трубку  газетой  "Советская  Культура".   Огромная
выпуклая  буква "С" зловещею кометою, пронесясь за миллиметр от
ее каштанового локончика, чуть не размозжила ее  воспламененную
головку.
     Другой   раз   смерть  промазала  мимо  в  виде  импортной
мухобойки с высушенными смертью, расплющенными мухами...  Кроме
того  Мисюсь  слишком  уж  жужжала  в  неподходящие моменты, но
поделать с собою ничего не могла, так захватывало ее  страстную
натуру искусство.
     После  чудовищного  случая  со страшною мухобойкой, Мисюсь
решилась наконец начать свою карьеру киногрезы.  Она  ежедневно
прилетала  на  студию  "Мосфильм"  и,  после  удачно  прошедших
кинопроб, вся себя посвятила пленительному искусству кино...
     Она  садилась, например, главному герою на соленую от пота
лысину и в унисон его шевелящемуся  рту,  из  которого  страшно
пахло вермутом, произносила: "Ты! Ленина!... Не трожь!!!", или:
"Надо посоветоваться с Москвой..." Или, скажем, сидя на пожилой
актрисе, одетой в пахнущую противным нафталином телогрейку, она
задорно с нею кричала: "Ех, девоньки! Берем рельсу!", и т.д.
     Никогда  ее  ниоткуда  не  вырезали.  Кроме  только одного
эпизода,  когда  она  играла  на  носу  замерзающего  во  льдах
полярника.  Впрочем  в  тот день она была не в ударе, да еще ее
постоянно  сдували  с  носа  страшные  ветродуи,   делавшие   в
павильоне буран.
     Артистам   она,  ну  нисколечко  не  мешала  --  ее  и  не
чувствовали сквозь толстый, противный грим. Но  зоилы-режиссеры
таки  попадались.  У  одного, очень старенького, случился из-за
нее инфаркт прямо в павильоне. Но разве она могла  предугадать,
что   прожужжав   режиссеру  битый  час  в  ухо,  о  том  чтобы
"партизану" не бить "фашиста",  грубо  и  несценично  в  поддых
ногой,  она  буквально  доведет  старичка  до  белого  каления,
закончившегося для него приветной могилкой на Ваганькове...
     Все  мухи  Советского  Союза  и  братских  стран  народной
демократии восхищались ею, слали восторженные письма и называли
дочурок  в  честь  нее  Мисюськами. Знакомые и незнакомые мухи,
встречая ее, возбужденно и радостно  потирали  лапками,  что  у
этого,   приверженного   всему   изящному  народца,  есть  жест
величайшего наслаж-ж-ж-дения.
     Однако   наша   взошедшая   звездочка  была  не  то  чтобы
удовлетворена. Ей хотелось  совсем  уж  оглушительной,  мировой
славы!    Ведь    за    ее    спиною   завистницы   жужжали   о
"низкоинтеллектуальном уровне" ее ролей и "похабных интрижках с
нахалами-режиссерами".  "--  Нас  гоняют!  Нас  размазывают  по
стенкам! А ей? Пожалуйста! От нее просто рябит в глазах...  Все
-  посоветоваться  с  Москвой,  да  с Москвой, -- будто уж всех
умных  мух  на  свете  передавили!..."  Вот  такое   неприятное
жужжание раздавалось сзади.
     Вдобавок,    возникла    какая-то    чернявенькая   Жанна,
продвинутая кем-то из "маститых" прямо из какого-то чуть-ли  не
туалета.   И   эта   нахалка   стала  буквально  оттирать  нашу
кареглазенькую Мисюсь  от  сияния  прожекторов  и  софитов.  Ни
особого  таланта,  "ни  кожи  ни рожи" у этой Жанны не было, но
надо признать, что бюст у нее очень напоминал  софилореновский,
а зад и крепенькие ножки были точь в точь брижитбардовские. Что
уж было, то уж у нее было...
     Зритель   стал  отворачиваться  от  нашей  героини  и  все
катилось к безнадежному "кушать подано". Другая бы муха плюнула
и  предалась  приватной,  далекой  от пошлой толпы жизни, но не
такова была наша верная искусству Мисюська.
     Наоборот!  Ее  начали  обуревать  мечты  о  Голливуде! Она
грезила американским успехом. Призраки  мировой  славы,  образы
мужчин,  гибких  как  голодные леопарды... Нет! Она не могла не
попробовать, хоть дорога туда не устелена шелками и  розами,  а
далека   и   очень-очень   опасна.   Ведь  ее  мог  прихлопнуть
какой-нибудь таможенник, или прострелить случайно  ее  молодую,
полную жизни грудь, тупой пограничник...
     Ей  снились  сны,  в  которых  она перелетала Атлантику на
полосатом дирижабле, уходила на лыжах  по  замерзшим  озерам  в
Финляндию,  переваливала  на загривке снежного барса Кавказские
горы, и на верблюде --  жаркую  туркменскую  пустыню  Каракумы.
Никому  она не говорила о тайных своих мечтах. Ведь кругом было
полно стукачей...
     Но  Мисюсь  "голыми руками не возьмешь" и она придумала...
Натурально, она полетела в ОВИР,  выследила  там  некоего  Сему
Швиндлера, молодого человека, намылившегося ехать в Америку.
     Семен был очень чувствительный юноша-программист, странный
на всю голову, как водится среди представителей этой профессии.
Он  ночами  плакал  и  обнимал  старенький,  зеленый компьютер,
видимо единственное на свете "существо", которое его  понимало.
Он очень мучался, очень колебался, очень не решался, словом был
человек типа "еду-не еду-нет еду-или не?"
     В   Шереметьево   он  рыдал!  Было  это  давно  -  уезжали
бесповоротно  навеки.  Как  натура  чувствительная,  он   хотел
прихватить  с собой горсть "родной тульчиной земли", может быть
чтобы  посыпать   свои   редеющие   кудри   в   ностальгические
минуты-часы-годы на неизвестной чужбине, но... уезжая в столицу
поездом из Черновцов, эмигрирующий Семен Швиндлер забыл взять с
собою землю!
     Он  проплакал  всю  ночь  перед отлетом и утвердился диким
волевым решением никуда не лететь! В результате чего, мокрый от
переживаний,  оказался  с  провожающим  его  малаховским  дядей
(Малаховка, кто не знает - полчаса электричкой  от  Москвы)  на
последней  кромке без утешительного праха Родины...   Буквально
за секунду перед шмоном Семен увидел настойчиво вьющуюся  перед
его  заплаканным  носом  Мисюсь,  и  -  О, чудо! - по какому-то
наитию зажал ее в кулаке, и не разжимая кулак, наблюдал  уже  с
презрительной усмешкой, как руки в рыжих волосках перетрясывают
его  носки  и  шуруют  в  тульчинских  фотокарточках.  Наверное
Мисюськина  судьба  приняла  форму спасающего ее от таможенника
кулака...
     Кулак Семену разжали пытливые чины иммиграционной службы в
аэропорте Кеннеди. Брали пальчики, да и  вообще:  "What  is  in
your fist?* " - сказали ему такое стихотворение... Мисюська, не
зевая,    рванула    от    контрабандиста-Швиндлера,    изрядно
замусолившего  ее  крылушки  своим  противным  кулаком,  и  ...
ориентируясь на  магическое  Los  Angeles,  мигом  пересела  на
лайнер,   унесший  ее  навстречу  Голливуду.  Начались  обычные
иммигрантские трудности. По-басурмански она ни  "бе"  ни  "ме".
Друзей,  знакомых  мух  -  нет.  Американские  мухи ее надменно
игнорировали, несмотря на то, что очень  многие  имели  русские
корни. По мордам было видать... Пра-пра-и много раз пра-бабушка
ее  когда-то,  при  "царе  Горохе",  удрала  от   погромов   из
Бердичева.  Жила  на яичных складах в каком-то Балтиморе, имела
сто шестьдесят четыре мужа и девятьсот тридцать тысяч  с  гаком
детей,  а  где  все они? Может все мухи Америки родня Мисюське,
однако нужна она  им  всем,  извиняюсь,  "нафиг".  Ищи-свищи  в
кулак...    Она   даже   плакала,   вспоминая   чувствительного
контрабандиста-Швиндлера...
     Черных  Мисюсь  боялась.  Белых не понимала: квакают, а об
чем? Бог весть... Гиспаников тоже не понимала, но ее  волновала
их  зажигательная  музыка,  склонность  к  танцам  и...  что-то
кошачье  и  очень  чувственное  в  мужских  лицах  трогало   ее
"корасон*  ".  Слышала  она,  что  в Лос Анджелесе полно где-то
русских, но ни один русский Мисюське нигде не попался...
     Она нашла Голливуд почти сразу. Ее с шиком подвезли!
     Мисюсь   случайно  угодила  в  белый  лимузин,  длинной  с
трамвай! Внутри все  было  в  мягком,  пухлом  бархате  и  она,
выбирая  куда бы присесть, спланировала на сверкающее солнечным
бликом зеркальце расхлебяненной дамской пудренницы... Она очень
любила  именно  эти  вещи,  парфюмерию,  приятно пахнущее мыло,
варенье и, если предоставлялся выбор всегда садилась именно  на
эти   предметы   или   на  напудренный,  скажем,  дамский  нос.
Нюхнуть-насладиться и  улететь,  так  как  на  носу  ее  всегда
почему-то   преследовали.   Она  никогда-никогда  не  садилась,
например, на унитаз или на засаленную кастрюлю...
     Не успела Мисюсь поблаженствовать на тепленьком зеркальце,
как какая то кисло-пахнущая гора белого порошка  вдруг  выросла
сама-собой  рядом  с  ее  правым крылушком. Над ней наклонилась
одуряюще пахнущая ноздря, с прыгающими огромными порами, и чуть
не  втянула  ее  в  себя  -  в  исполинскую,  черную,  сопящую,
волосатую  дыру...  Мисюсь  опрокинулась  на  спинку  в   самой
соблазнительнейшей позе и лишилась чувств...
     ...Очухавшись  от полета на какие-то лиловые звезды, где к
ней не без успеха клеились бесконечные кошколицые мужчины,  она
оказалась  в  Голливуде.  Черный  шофер в белой фуражке сначала
выпустил  ее  из  бархатного  салона  лимузина,  потом   учтиво
распахнул перед нею дверь "фабрики грез". Сказав ему машинально
рассеянное "Мэрси...", пролетев скучный корридор, она оказалась
на съемочной площадке.
     Тут  уж  ее-то  учить  было нечему. Она даже всплакнула от
счастья,  но  быстренько  опомнилась  и  вытерлась  щечками  об
какой-то  ковер  на  полу:  слезы  ужасно портят цвет лица, а в
артистическом мире не манкируют даже и состоянием, пардон, даже
дамского задика...
     Мисюська  облюбовала себе партнера в закапанном клюквенным
морсом желтом смокинге. Она сразу определила, кто здесь звезда,
да и аромат морса был ей очень приятен.
     Артист  стоял  в  напряженной  позе, вытянув вперед руку с
черным пистолетом в сторону явного  негодяя.  Артист  произнес,
угрожающим тоном, не пойми чего... Мисюська в дубле попробовала
с ним это "не пойми чего" проговорить. У  нее  только  и  вышел
первый,  вполне  ясный  звук  "ю-у",  а  дальше  --  туман... и
пропасть...
     ...Шестнадцать  дублей  она  пыталась  сказать с артистом:
"Ю-у! Андэр аррэст!!! *" и  шестнадцать  раз...  ничего  у  нее
хорошего   не   получилось.  Кончилось  все  слезами  и  вторым
обмороком.
     Когда  она  пришла  в  себя,  какая-то подлая американская
муха-мафиозница, с явно,  между  прочим,  рязанской  рожей,  на
бреющем  полете  кинула ей в головку окаменевший кусок известно
чего..., чем раскидываться в мушинных  кругах  по  всему  свету
считается   крайним   и   мерзейшим   оскорблением.   От  этого
чудовищного удара по затылку  лапки  ее  подогнулись  и  она  в
третий раз за один день (!) лишилась чувств. Хорошо, что на нее
не наступили рабочие кованными  ботинками,  когда  сматывали  с
пола пыльные кабели...
     Сестра-баянистка  пыталась  связаться  с ней. Писем ждала,
звонка... Ничего... На экранах в голливудских фильмах Мисюська,
увы,  не  появилась. Канула на чужбине, где горек хлеб и высоки
ступени чужих лестниц...
     Вечерами,  горько осознавая всю тщетность, всю напрасность
зова, отпихнув хрупкой ножкой баян, переждав  стон  его  мехов,
сестра   надсадно  кричит  в  растворенную  на  багровый  закат
форточку:    "Мм-и-и-сю-сь!    Мис-сю-у-ся-а-а!     Где     ты,
Ми-сю-ууу-сь"... И только гулкое потолочное эхо доносит до нее,
искаженное   пространством   тихой   комнаты,    прерывающееся,
тоненькое "Жжж-жжж-...жж...жжжж"!

     3. ОГУРЕЦ

     Один  огурец  служил  в  банке. Кроме него в банке служили
многие другие огурцы: белые,  черные,  красные  и  зеленые.  По
причинам экономического спада их становилось все меньше. И надо
было что-то сро