а славу поэта  отклонила  меня  от  того
пути, который судьба и те скромные дары,  которыми  наделила  меня  природа,
указывали мне как мою настоящую и  единственную  цель.  Но  какой  странный,
обманчивый блуждающий огонь - любовь к стихотворству! Как редко  человек  со
здравым смыслом обманывается насчет своих способностей к чему-либо другому и
своих шансов на успех. Но дайте ему упиться чарами  стихотворства,  как  эти
чары ослепят его разум, и сколько времени пройдет, прежде чем  он  убедится,
что мир не поверит ему, если он закричит солнцу, луне  и  звездам:  "Я  тоже
поэт!" А с какой тоской, точно душа расстается с телом, приходит он  наконец
к пониманию, что, прав он или прав мир, - результат один. Кто может защищать
свое дело перед судом, который отказывается его выслушать?
     Это было сказано с таким сильным и с таким мучительным  волнением,  что
Кенелм, из симпатии к хозяину собаки с подносом, почувствовал, будто у  него
самого душа расстается с телом. Но Кенелм был таким своеобразным  существом,
что, видя воочию страдания ближнего, он сам сострадал вместе с ним.  И  хотя
стихотворство было совсем не тем, чем желал бы  заняться  Кенелм  Чиллингли,
его душа невольно устремилась на поиски доводов, которые могли  бы  смягчить
горечь поэта.
     - Я читал не много, - сказал он, - но, судя по  тому,  что  встречал  в
книгах, вы разделяете любовь к стихотворству с  самыми  знаменитыми  людьми.
Стало быть, это должна быть очень благородная любовь - Август, Поллий,  Вар,
Меценат, великие  государственные  деятели  своего  времени,  писали  стихи.
Кардинал Ришелье писал стихи. Уолтер  Роли  и  Филипп  Сидней,  Фокс,  Берк,
Шеридан, Уоррен Гастингс, Каннинг, даже  суровый  Уильям  Питт  -  все  были
поэтами.  Стихотворство  не   замедляло,   а   благодаря   родственным   ему
способностям косвенно ускоряло их путь к славе. Какие великие живописцы были
одновременно и поэтами: Микеланджело, Леонардо да Винчи, Сальватор Роза!..
     Одному богу известно, сколько других знаменитых имен  собирался  Кенелм
Чиллингли прибавить к этому перечню, если бы певец не перебил его:
     - Как!? Все эти великие живописцы были и поэтами?
     - Настолько хорошими стихотворцами - особенно Микеланджело,  величайший
из живописцев, - что они приобрели бы славу поэтов, если б, к несчастью  для
этого рода славы, ее не затмила сестра поэзии - живопись. Но когда вы  даете
вашему песенному дару скромное название поэзии, позвольте мне заметить,  что
ваш дар весьма отличается от дара стихотворства. Ваше дарование,  в  чем  бы
оно ни состояло, не может существовать без сочувствия  к  обыкновенному,  не
творящему стихов человеческому сердцу.  Без  сомнения,  в  ваших  пешеходных
странствиях  вы  приобрели  не  только  глубокое  знание  природы;  ежечасно
меняющаяся игра оттенков на отдаленной горе, длинные тени, которые заходящее
солнце  бросает  в  воду  у  наших   ног,   повадки   дрозда,   безбоязненно
опускающегося возле меня на траву, влажную от соседства с купающимся в  воде
тростником, - все это я мог бы описать  так  же  верно,  как  и  вы.  Так  и
какой-нибудь Питер Белл мог бы описать это не менее верно, чем  какой-нибудь
Уильям Вордсворт. Но в тех ваших песнях, какие мне довелось слышать, вы  как
будто ушли от всего случайного в искусстве поэта и  коснулись,  хотя,  может
быть, и слегка, того единственного, что нужно  общему  сердцу  человечества,
нашли звук, который личное чувство  поэта  извлекает  из  сокровенных  струн
этого всеобщего человеческого сердца. А то, что вы называете миром, разве не
есть просто преходящая мода?  Насколько  ее  вес  достоин  усилий  поэта,  я
сказать не берусь. В одном я уверен: как я  не  могу  произвести  квадратуру
круга, так не могу и сочинить простой куплет, который настолько дошел бы  до
сердца простых слушателей, чтобы привлечь их награды на подносик Макса. Зато
я берусь наплести вам  целый  ворох  стихов,  отвечающих  требованиям  самой
последней моды.
     Весьма польщенный и очень  заинтересованный,  странствующий  менестрель
повернул просветлевшее лицо, с  которого  исчезли  тени  прежней  печали,  к
своему лениво лежавшему рядом утешителю и весело сказал:
     - Вы говорите, что могли бы наплести  целый  ворох  стихов,  отвечающих
требованиям современной моды. Я хотел бы,  чтобы  вы  показали  мне  образец
вашего искусства в этой области.
     - Прекрасно. Но только при условии, что вы отплатите  мне  тем  же,  то
есть стихами вашего собственного сочинения,  не  отвечающими  моде.  Такими,
чтобы я мог истолковать  их  простыми  словами.  Предупреждаю,  что  вам  не
удастся это сделать с моими стихами!
     - Согласен!
     - Хорошо, тогда давайте представим  себе,  что  мы  перенеслись  в  век
классической английской поэзии и что английский язык  -  язык  мертвый,  как
латынь. Вообразите, что я пишу на конкурс, желая завоевать медаль, пишу, как
когда-то в колледже (но только тогда я писал по-латыни, а не  по-английски).
Конечно, я должен сохранить некоторые особенности, типичные для классической
английской поэзии, а также - передать характер, присущий эпохе  классической
литературы.  Я   полагаю,   каждый   внимательный   критик   признает,   что
отличительные  способности  поэзии,   модной   сегодня,   то   есть   поэзии
классической, - это, во-первых,  выбор  таких  изящных  словесных  оборотов,
какие были особенно ненавистны для варварского вкуса  предыдущего  столетия,
и, во-вторых, гордое презрение ко всем прозаическим снисхождениям к здравому
смыслу и изобилие изысканных, возвышенных туманностей, которые  мистер  Берк
определяет как затемняющие смысл. Приняв в соображение все эти  оговорки,  я
только попрошу вас указать размер. Кстати, белые  стихи  сейчас  особенно  в
моде.
     - Ну, вот еще - белые стихи! Нет,  я  не  собираюсь  избавлять  вас  от
трудностей рифмы.
     - Мне совершенно все равно, -  сказал  Кенелм,  зевая.  -  Пусть  будут
рифмы. Героические стихи хотите или лирические?
     - Героические стихи слишком уж старомодны. Но строфа Чосера, доведенная
до совершенства нашими  современными  поэтами,  я  думаю,  будет  достаточно
крепким орешком. Я выбираю современную чосеровскую строфу.
     - Ну, а тема?
     - О, насчет темы не беспокойтесь! Какой бы ярлык ваш классический  поэт
ни наклеивал на свое произведение, его гений, как гений Пиндара,  не  станет
стеснять себя из-за сюжета.
     - Так слушайте и не давайте Максу подвывать, если он  не  сможет  этого
вынести. Начинаю!
     И приподнятым, патетическим тоном Кенелм стал читать нараспев:

                    Давно когда-то в Аттике свободной
                    Прекрасный Пифий, юный, благородный,
                    В богатстве жил. Но счастья он не знал.
                    И вот Софронию он повстречал.
                    Раз в летний зной над сонными зыбями
                    Скользил Нептун, ленивыми конями
                    Не правя. Трепетала сень олив.
                    "Пока, - тут молвил Пифий, - буду жив,
                    Я твой, о дева!" Дружно закивали
                    Головками цветы, а пчелы стали
                    Носить в подарок золотистый мед.
                    Так власть любви Природа признает.
                    Ну что, история не вышла нудной?
                    О ней дать два-три тома мне нетрудно.
                    Иные критики превознесут
                    Меня и выше Чосера сочтут,
                    Но этих виршей, бог даст, не прочтут,

     - Вы, конечно, сдержали слово, - сказал менестрель, смеясь. -  И,  будь
теперь век классической литературы, а английский язык - мертвым  языком,  вы
заслуживали бы медали.
     - Вы мне льстите, - скромно сказал Кенелм. - Но если я, который никогда
раньше не подобрал и пары рифм, могу так легко импровизировать в стиле наших
дней, что же стоит опытному сочинителю вроде вас  в  один  присест  отмахать
целый том таких стихов? Надо  только  хорошенько  маскировать  заимствования
изящных метафор и почаще включать строки, которые не ложатся в размер,  зато
возносятся  в  такие  эмпиреи,  что  делают  стих  окончательно  непонятным.
Напишите-ка подобные стихи, и я обещаю вам пылкий панегирик в "Лондонце".  Я
сам его и сочиню.
     - В "Лондонце"? - воскликнул певец, у которого от гнева покраснели щеки
и лоб. - Это мой заклятый враг, непримиримый враг!
     - Боюсь, вы так же мало знакомы с классической критикой, как ваша  муза
- с  классической  поэзией.  Искусство  писать  требует  особой  подготовки.
Искусство добиться  рецензии  состоит  в  том,  чтобы  водить  знакомство  с
рецензентами. В  век  расцвета  поэзии  -  это  дело  той  или  иной  клики.
Принадлежите к этой клике - и вас провозгласят  Горацием  или  Тибуллом.  Но
если вы будете стоять особняком, конечно, вы останетесь Бавием  или  Мевием.
"Лондонец" никому не враг - он ко всем питает равное презрение. Но  так  как
для того,  чтобы  забавлять,  надо  кого-нибудь  поносить,  он  компенсирует
похвалы, которыми обязан осыпать членов своей клики, издеваясь над всеми, не
принадлежащими к ней. "Бей его крепче - у него нет друзей!"
     - Увы, в том, что вы  говорите,  должно  быть  много  справедливого,  -
сказал певец. - У меня никогда не было друзей в каких-либо кликах. И  одному
богу известно, с каким упорством  те,  от  кого  в  своем  незнании  правил,
управляющих  так  называемыми  органами   общественного   мнения,   я   ждал
сочувствия, одобрения в своей борьбе, - как дружно они  объединялись,  чтобы
сокрушить меня. Им это долго удавалось. Но наконец я могу надеяться, что  их
побил. К счастью,  природа  одарила  меня  сангвиническим,  веселым,  бодрым
темпераментом. Кто никогда не отчаивается, редко погибает.
     Эта речь привела Кенелма в недоумение. Разве сам менестрель не объявил,
что дни его импровизаций прошли, что он решил отказаться  от  стихотворства?
По каким же другим путям к славе, с которых критики не сумели  согнать  его,
шел  он  теперь?  Кенелм  уже  раньше  считал  его   служащим   какой-нибудь
коммерческой фирмы. А может быть, он избрал более легкий путь? Вероятно,  он
пишет роман. Теперь все пишут романы,  а  так  как  публика  читает  их,  не
дожидаясь указаний, а стихи она  читает  только  по  указанию,  может  быть,
романисты в меньшей мере зависят  от  произвола  газетных  клик,  чем  поэты
нашего классического века.
     Однако Кенелм не имел намерения добиваться новых признаний. Его мысли в
эту минуту  весьма  естественно  перешли  от  книг  и  критиков  к  любви  и
супружеству.
     - Наш разговор, - сказал он, - забрел на окольные  пути,  позвольте  же
мне вернуться к  исходной  точке.  Вы  собираетесь  успокоиться  в  домашнем
благополучии. Домашнее благополучие  похоже  на  чистую  совесть.  Дожди  не
пробивают кровли дома, ветры не сотрясают его стен. Если  это  не  дерзость,
позвольте спросить, давно ли вы знаете вашу невесту?
     - Да, очень давно.
     - И всегда любили ее?
     - Всегда, с самого ее детства. Из всех женщин в мире ей  одной  суждено
стать подругой моей жизни и очистительницей моей души. Я  не  знаю,  что  бы
стало со мной, если бы мысль о ней не сопровождала меня как ангел-хранитель.
Как у многих  сошедших  с  проторенных  путей  света,  в  моей  натуре  есть
некоторое своеволие, неотъемлемое от жизнерадостности и жажды приключений, и
пылкость, находящая себе исход в песне, главным образом потому, что песня  -
это голос радости. И, без сомнения, оглядываясь на прошлые  годы,  я  должен
сознаться, что часто отвлекался от  тех  целей,  что  ставили  мне  разум  и
влечение сердца, предаваясь случайным и легкомысленным фантазиям.
     - Вероятно, интерес к юбкам, - сухо перебил его Кенелм.
     - Желал бы по совести ответить: "Нет", - сказал певец, покраснев. -  Но
от наихудшего, от того, что навсегда  испортило  бы  карьеру,  с  которой  я
связываю свое будущее, от того,  что  сделало  бы  меня  недостойным  чистой
любви, которая, я надеюсь, ждет меня и увенчает мои мечты  о  счастье,  меня
спасала постоянно  возникавшая  предо  мной  улыбка  на  безгрешном  детском
личике. Только раз я был в большой опасности,  и  об  этом  опасном  часе  я
вспоминаю с трепетом. Это было в Лакомбе.
     - В Лакомбе?
     -  Уже  близкий  к  ужасному  преступлению,  я  вдруг  услышал   голос,
сказавший: "Вспомните о ребенке!" В этом вмешательстве,  которое  так  легко
было принять за божественное предостережение, когда  воображение  болезненно
воспламенено и когда совесть, задремав на минуту, все же спит так  тревожно,
что вздох ветерка, падение листа могут заставить ее пробудиться с ужасом,  я
принял эти слова за голос моего ангела-хранителя.  Но,  раздумывая  об  этом
после и сопоставляя этот голос с моралью тех  странных  стихов,  которые  вы
прочли мне так кстати на следующий день, я пришел к заключению,  что  голос,
спасший меня, исходил из ваших уст.
     - Признаюсь в этой дерзости - вы простите меня?
     Певец схватил Кенелма за руку и крепко пожал ее.
     - Прощу ли я? Если б только вы могли знать, почему я  должен  быть  вам
признателен, вечно признателен! Этот внезапный возглас, мое раскаяние и ужас
перед самим собой, а к тому еще эти суровые стихи на другой день, - все  это
заставило  меня  с  отвращением  отшатнуться  от  "заветного  греха".  Затем
наступил поворотный момент в моей жизни. С того дня беспутный бродяга во мне
был убит. Конечно, я говорю не о любви к природе и песням, увлекшей  меня  в
бродяжничество, нет! Ненависть к размеренным привычкам и серьезному труду  -
вот что было убито. Я больше не пренебрегал моим призванием,  а  считал  его
своим священным долгом. А когда я увидел ту, кого судьба уберегла  для  меня
как невесту, лицо ее уже не казалось мне лицом шаловливого  ребенка,  в  нем
угадывалась  душа  расцветающей  женщины.  Всего  два  года  прошло  с  того
знаменательного для меня дня. Но мое счастье теперь уже обеспечено.  Если  я
еще не достиг славы, то по крайней мере нахожусь в таком положении,  которое
дает мне право сказать любимой: "Пришло  время,  когда,  не  боясь  за  твое
будущее, я могу просить тебя стать моей".
     Он говорил с такой горячей страстью, что  Кенелм  молча  ждал,  пока  к
певцу вернется его обычное самообладание, находя сам удовольствие в молчании
и тишине этого часа. Следя  за  переходом  от  розового  заката  к  звездным
сумеркам, он шептал про себя: "Для меня тоже настало это время!"
     Вскоре певец снова заговорил, но теперь уже легко и весело:
     - Сэр, теперь ваш черед, скажите, как давно вы знаете - судя  по  нашим
прежним разговорам, вы не могли любить давно, - девушку, готовую стать вашей
женой?
     Так как Кенелм еще не получил согласия Лили, он счел излишним входить в
подробности истории своей любви, и ограничился общим замечанием:
     - Мне кажется, что любовь приходит как весна: нельзя  определить  число
по календарю. Она может приближаться медленно и  постепенно,  может  явиться
быстро и внезапно. Но когда утром  мы  просыпаемся  и  замечаем  перемену  в
окружающем мире - зелень на деревьях, цветы на лужайке,  тепло  в  солнечных
лучах, музыку в воздухе, мы говорим: "Пришла весна!"
     -  Мне  нравится  ваш  пример.  И  так  же,  как  напрасно   спрашивать
влюбленного, давно ли он полюбил свою возлюбленную, почти  так  же  напрасно
спрашивать его, хороша ли она собой.  Он  не  может  не  видеть  в  ее  лице
красоты, которой она одарила весь окружающий мир.
     - Верно. Ваша мысль очень поэтична и напомнила мне, что я ведь  усладил
ваш слух первым плодом моего стихотворства на условии, что вы отплатите  мне
плодом вашего поэтического искусства.  И  я  заявляю  о  моем  праве  самому
выбрать тему. Пусть это будет...
     - Бифштекс?
     - Фу! Вы уже достаточно часто отпускали эту неостроумную шутку  на  мой
счет. Нет, воспойте любовь,  и,  если  вы  можете  сымпровизировать  две-три
строфы, выражающие только что высказанную  вами  мысль,  я  буду  слушать  с
удвоенным вниманием.
     - Увы, я не импровизатор! Но я  постараюсь  отомстить  вам  за  прежнее
пренебрежение к моему искусству и пропою одну безделку, как  раз  отвечающую
вашему желанию. Вы не остались послушать ее  в  Тор-Эдеме,  хотя  и  бросили
шиллинг на подносик Макса. Эго одна из песенок, которые я пел в тот вечер, и
она неплохо была принята моей скромной аудиторией:

КРАСОТА ЛЮБИМОЙ В ГЛАЗАХ ВЛЮБЛЕННОГО

                      Правда, милая моя Мейбл Мэй?
                         Но "да" не скажет никто в ответ.
                      Блещет она красотой своей?
                         Если по правде сказать, то - нет!

                      Милую деву моей мечты,
                         Кроме меня, не понять никому.
                      С неба - сиянье ее красоты, -
                         Видеть его мне дано одному.

     Окончив эту бесхитростную песенку, менестрель встал и сказал:
     - Теперь я должен проститься с вами. Мой путь идет по тем лугам, а ваш,
без сомнения, по большой дороге.
     - Вы ошибаетесь.  Позвольте  мне  сопровождать  вас.  Я  снял  квартиру
недалеко отсюда, и к ней кратчайший путь по полям.
     Певец бросил на Кенелма удивленный и немного подозрительный взгляд. Но,
помня, что сам скрыл от спутника свое имя и звание, он не счел  себя  вправе
спрашивать о том, о чем тот не говорит ему добровольно, и, любезно  заметив,
что  желал  бы,  чтоб  дорога  была  длиннее,  раз  у  него  такой  приятный
собеседник, пошел быстрым шагом.
     Сумерки почти перешли уже в светлую, звездную летнюю ночь, и  ничто  не
нарушало  тишины  полей.  Оба  шли  рядом  и   чувствовали   себя   безмерно
счастливыми. Но счастье похоже на вино: на различные характеры оно действует
различно. Здесь один был словоохотлив, немного  хвастлив,  горяч,  чувствен,
впечатлителен ко  всем  внешним  явлениям  природы,  как  Эолова  арфа  -  к
налетевшему или  стихшему  ветерку,  другой  -  молчалив,  скромен  в  своих
высказываниях, угрюм, задумчив. Он не был  совершенно  глух  к  воздействиям
внешней природы, но просто не придавал им цены,  кроме  случаев,  когда  они
переходили из области чувственной в область интеллектуальную и душа человека
диктовала бездушной природе ее же вопросы и ее же ответы.
     Менестрель взялся поддерживать разговор и  совершенно  очаровал  своего
слушателя.  Он  сделался  красноречив  и  увлекал  ясностью  и  искренностью
изложения,  но  я  не  способен  описать  его  речь,  как  стенограф,  верно
передающий каждое слово оратора, не может описать того, что,  помимо  всяких
слов, принадлежит личности говорящего.
     Поэтому, не осмеливаясь передать язык этого своеобразного скитальца,  я
только упомяну, что он говорил  о  предмете,  который,  как  уверяют,  может
возбудить красноречие во всех, - о себе самом.  Он  говорил,  что  с  самого
раннего возраста стремился приобрести имя, говорил о том, как затрудняли его
путь  низкое  происхождение  и  недостаток  средств,  говорил   о   внезапно
открывшейся для  его  честолюбия  дороге,  когда  он  еще  ребенком  привлек
внимание одного великодушного богача,  который  сказал:  "У  этого  мальчика
блестящие способности. Я дам ему образование, и он со временем заплатит миру
свой долг мне". Он рассказывал о занятиях, так горячо  начатых,  которые  он
ревностно продолжал, а потом - увы! - должен был прервать еще в  юности.  Он
не сказал, как и почему это случилось, но стал рисовать перед Кенелмом,  как
он боролся, чтобы снискать пропитание себе и тем, кто от него зависел, и как
в этой борьбе он был вынужден отклониться от той цели, которую  давно  перед
собой поставил. Нужда в деньгах заставила отложить мечты о славе.
     - Но даже, - горячо воскликнул он, - даже за те торопливые  и  незрелые
проявления моего духовного "я",  которые  обстоятельства  не  позволили  мне
отточить, я уверен, должен был встретить поощрение  и  похвалу  у  тех,  кт