Питера Лели, а  в  глазах  и  улыбке  -
удивительное отражение невинного счастья.
     "Какое наглядное предостережение против честолюбия, которое  прелестная
представительница более  позднего  поколения  могла  бы  пробудить  во  мне,
являешь ты собою,  о  пленительный  образ!  -  рассуждал  про  себя  Кенелм,
обращаясь к портрету. - Сколько десятилетий это полотно хранило твою красоту
на радость и гордость всему роду. Владелец за владельцем говорил восхищенным
гостям: "Да, прекрасный портрет, кисти Лели. Она  была  моей  прабабушкой  -
Флитвуд из Флитвуда". Теперь же, чтобы  гости  не  вспомнили,  что  один  из
Трэверсов некогда сочетался браком с девушкой из рода Флитвудов, тебя скрыли
от глаз людских; даже кисть Лелн не может придать тебе цену, спасти невинную
от осуждения. Последний из Флитвудов, без  сомнения  самый  честолюбивый  из
них, наиболее стремившийся восстановить и вновь позолотить  древнее  знатное
имя, умер мошенником; позор одного живого человека  так  ужасен,  что  может
обесславить умерших".
     Кенелм отвел глаза от улыбающегося портрета и вошел в свою комнату. Сев
за письменный стол, он придвинул к себе бювар и почтовую бумагу,  взялся  за
перо, но, вместо того чтобы писать, глубоко задумался. Лоб  его  был  слегка
нахмурен, что случалось редко. Он был очень недоволен.
     "Кенелм, - начал он обычные рассуждения с самим  собою,  -  очень  тебе
пристало, нечего сказать, разглагольствовать о чести родов, которые не имеют
никакой связи с твоим! Сын сэра Питера Чиллингли, оглянись на  себя.  Вполне
ли ты уверен, что ничего не сказал  и  не  сделал  или  взглядом  не  вызвал
чего-нибудь способного внести горе в дом, где тебе оказывают гостеприимство?
Какое право имел ты эгоистично ныть, не думая, что слова твои воспринимаются
сострадательными ушами и что подобные слова, услышанные девушкой при  лунном
свете, могут возбудить в ней жалость и  нарушить  ее  спокойствие?  Стыдись,
Кенелм! Стыдись! И это - зная планы ее отца и зная  в  придачу,  что  ты  не
можешь оправдываться желанием завоевать любовь этого  прелестного  создания.
Что ж ты делаешь, Кенелм? Я тебя не слышу - выскажись!  О,  я  самонадеянный
фат, вообразивший, что понравился ей. Да, как иначе меня  назвать?  Искренне
надеюсь, что все это-плод моего воображения. Одно утешительно:  не  было  и,
должно быть, не будет уже времени  для  большой  беды.  Завтра,  Кенелм,  мы
уедем. Соберись и уложись,  напиши  письма  и  потом  потуши  свечу,  потуши
свечу!"
     Но этот оратор, обращавшийся к собственной особе, не сразу принялся  за
дело, как было решено его двумя я. Он встал и беспокойно заходил по  комнате
взад и вперед, то и дело останавливаясь перед портретами на стенах.
     Некоторые из них,  худшей  работы,  были  обречены  висеть  в  комнате,
занимаемой Кенелмом. Эту самую старинную и обширную из спален в доме  всегда
отводили холостому гостю, потому что в ней не было большого зеркала; к  тому
же она находилась далеко от главных комнат, и вела к  ней  только  небольшая
лестница,  выходившая  на  площадку,  куда  изгнана  была  Арабелла;  другой
причиной была молва, будто в этой комнате водится нечистая сила, а дамы,  по
общему мнению, более склонны к  суеверному  страху,  чем  мужчины.  Портреты
перед которыми останавливался Кенелм,  были  разных  эпох:  от  царствования
Елизаветы до Георга III; ни один из них  не  принадлежал  кисти  знаменитого
художника, ни один не изображал предка, оставившего имя в истории, - словом,
это были портреты, какие часто встречаются  в  поместьях  сквайров  хорошего
рода. В чертах и выражении  лиц  на  всех  этих  портретах  преобладал  один
фамильный тип - черты резкие и смелые, выражение открытое и честное. И  хотя
никто из этих отошедших в иной мир не заслужил славы, каждый из них просто и
непритязательно внес лепту в события своего времени.
     Этот достойный Трэверс в брызжах и латах выставил на  собственный  счет
корабль с командой против армады. Он никогда не был вознагражден  бережливым
Берли за потери и убытки, которые весьма сократили его родовое наследство, и
не был даже возведен в рыцарское достоинство. Вон тот джентльмен с короткими
прямыми волосами, падающими на лоб, который одной рукой опирается на  саблю,
а в другой держит открытую  книгу,  был  представителем  своего  графства  в
Долгом парламенте, сражался под предводительством Кромвеля на  Марстон-муре,
и, восстав против протектора, когда тот отбросил  "погремушку",  оказался  в
числе патриотов, засаженных в "Адскую яму". Он тоже  сократил  свое  родовое
наследие тем, что содержал на свой счет двух кавалеристов  и  двух  лошадей.
Единственной его наградой была "Адская яма". Третий, с  гладким  лицом  и  в
большом парике, процветал в мирное время царствования Карла  II,  был  всего
только мировым судьею, но живость его взгляда заставляла предполагать в  нем
весьма дельного судью. Он не увеличил и не уменьшил своего родового  имения.
Четвертый, в костюме эпохи царствования Вильгельма III, несколько прикопил к
наследью отцов, избрав карьеру юриста. Должно быть, он в ней  преуспел.  Под
портретом стояло:  "доктор  прав".  Пятый,  молодой  офицер,  был  убит  под
Бленхеймом. На портрете, написанном за год  до  его  смерти,  он  был  очень
красив. Портрет жены его висел в гостиной, так как был работы  Неллера.  Она
тоже была хороша собой и после смерти  мужа  вышла  вторично  за  дворянина,
портрет которого, разумеется, не  находился  в  семейной  коллекции.  Дальше
хронологический порядок несколько нарушался, так как наследник  офицера  был
еще ребенком. Но в эпоху Георга  II  другой  Трэверс  оказался  губернатором
Вест-Индской колонии. Сын его принимал участие в совершенно  противоположном
движении века. Он был изображен беловолосым старцем почтенного  вида,  внизу
стояла подпись: "последователь Уэсли". Его наследник завершал  собрание.  Он
был написан во весь рост, в морском мундире и с деревянной ногой. В качестве
капитана королевского флота он, как гласила надпись, "сражался под  командою
Нельсона при Трафальгаре". Этому портрету было бы отведено почетное место  в
гостиной, если б лицо не было отталкивающе безобразным, а  сама  живопись  -
просто безвкусной мазней.
     "Понимаю, - вдруг сказал себе Кенелм, - почему Сесилия Трэверс приучена
видеть во всем служение долгу. Все эти люди  минувших  времен,  по-видимому,
только для того и жили, чтобы исполнять свой долг, а не участвовать в погоне
за денежным мешком - кроме одного, но тот ведь был адвокатом.  Кенелм,  будь
внимателен и выслушай меня: какими бы мы ни были, деятельными или  ленивыми,
разве не верно и не справедливо  мое  любимое  изречение:  "хороший  человек
приносит пользу  уже  тем,  что  живет  на  свете"?  Однако  для  этого  ему
необходимо быть аккордом,  а  не  диссонансом.  Кенелм,  ленивец,  нам  надо
укладываться".
     Он упаковал чемодан, приклеил к  нему  билет  с  адресом  Эксмондема  и
написал следующие три письма:

                               Письмо первое
                             МАРКИЗЕ ГЛЕНЭЛВОН

     Дорогой друг и наставница! Ваше последнее письмо я целый месяц оставлял
без ответа. Я не  принял  Вашего  поздравления  по  поводу  достижения  мною
двадцати одного года. Подобное событие - лживая условность, а Вам  известно,
как ненавистны мне ложь и все условное. Говоря  по  правде,  я  или  гораздо
моложе двадцати одного года, или гораздо старше.
     Что касается планов, направленных против  моего  спокойствия,  то  есть
намерения избрать меня депутатом от нашего графства на будущих выборах, то я
хотел их разрушить и своего добился. Теперь же я предпринял  продолжительное
путешествие. Сначала  я  думал  ограничиться  одною  родиной.  Но  намерения
меняются. Я еду за границу. Я сообщу Вам о своем местопребывании.  Теперь  я
пишу из дома Леопольда Трэверса, Вашего родственника - как я слышал  от  его
прелестной дочери, -  человека,  в  высшей  степени  достойного  уважения  и
горячей дружбы.
     Нет, несмотря на все Ваши лестные предсказания, я никогда  в  жизни  не
буду представлять собой ничего более замечательного, чем теперь.
     Позвольте мне, леди Гленэлвон, остаться Вашим благодарным другом.

К. Ч.

Письмо второе

     Любезный кузен Майверс,  я  еду  за  границу.  Мне  могут  понадобиться
деньги, так как для возбуждения во мне "движущей силы" я  постараюсь  в  них
нуждаться. Когда я был мальчиком лет шестнадцати, Вы предлагали  мне  писать
для "Лондонца" и нападать на маститых авторов. Заплатите ли Вы мне теперь за
подобную же демонстрацию великой новой идеи нашего поколения - утверждающей:
"чем меньше человеку известно о предмете, тем  он  лучше  его  понимает"?  Я
намерен путешествовать  по  странам,  которых  никогда  не  видел,  и  среди
народов, вовсе мне незнакомых.  Мои  свободные  суждения  о  тех  и  других,
сообщаемые корреспондентом, который разделяет  Ваше  уважение  к  анониму  и
никогда не откроет своего  имени,  должны  быть  неоценимы  для  "Лондонца".
Адресуйте Ваш ответ в Кале, до востребования.

                                                          Искренне Ваш К. Ч.

Письмо третье

     Дорогой отец! Я получил твое  письмо.  Прости,  что  пишу  второпях.  Я
уезжаю завтра за границу и сообщу о себе из Кале.
     Я в восхищении от Леопольда Трэверса. Как развито чувство равновесия  в
этом истинно английском джентльмене. Подбрасывайте его вверх, кидайте  вниз,
как  хотите,  -  он  всегда  станет  на  ноги  -  джентльменом.  У  Трэверса
единственная дочь, которую  зовут  Сесилия,  достаточно  хорошенькая,  чтобы
соблазнить на брак любого смертного, еще не  убежденного  Децимусом  Роучем,
что именно в безбрачии заключается настоящее "приближение к ангелам". К тому
же еще, она девушка, с которою можно вести беседу. Даже ты мог бы беседовать
с нею. Трэверс желает, чтоб она вышла за джентльмена, вполне, как говорится,
"подходящего", достойного всякого  уважения,  красивого  и  многообещающего.
Если  это  сбудется,  она  станет  наравне  с  образцом  совершенства  среди
утонченных представительниц слабого пола - леди Гленэлвон. Отсылаю назад мой
чемодан. Я порядком порастряс свой кошелек на приобретение опыта, но еще  не
вышел за пределы моего месячного содержания. Я намерен и впредь ограничиться
им одним; если же понадобится, то заработаю деньги в поте лица или  потугами
мозга. В случае какой-нибудь  особой  потребности  в  экстренных  фондах,  -
например, для оказания ближнему истинной помощи, и при уверенности, что и ты
оказал бы ее, - мне придется выписать чек на твоего банкира. Но  пойми,  что
это будет твой расход, а не мой, и именно тебе воздадут за него на  небесах.
Дорогой отец, я люблю и уважаю тебя с каждым  днем  все  больше!  Обещаю  не
делать предложения никакой молодой особе, не посоветовавшись  предварительно
с тобой. О дорогой мой отец, как мог ты  в  этом  сомневаться!  Как  мог  ты
подумать, что я способен быть счастливым с женою, которую ты не любил бы как
дочь? Я свято сдержу свое обещание. Но мне жаль, что  ты  не  потребовал  от
меня такого послушания, которое было бы  более  трудным  испытанием  чувства
долга. Я не мог бы повиноваться тебе охотнее, если б ты потребовал  от  меня
никогда не делать предложения никакой девушке. Если б  ты  посчитал  нужным,
чтобы я отказался от достоинства разума ради безумия страсти или от  свободы
человека ради рабства мужа, я и тогда постарался бы  исполнить  невозможное,
но поплатился бы жизнью за такое усилие, и ты познал бы  угрызения  совести,
которые посещают даже тиранов.

                                                       Твой любящий сын К. Ч.

ГЛАВА XXI

     На следующее утро Кенелм удивил  общество,  собравшееся  за  завтраком,
явившись в том грубом костюме, в котором он познакомился со своим  хозяином.
Сообщая о своем отъезде, он не глядел на Сесилию, но глаза его  остановились
на миссис Кэмпион, и он улыбнулся, может быть несколько грустно, увидев, как
просияло ее лицо, и  услыхав,  как  она  вздохнула  с  облегчением.  Трэверс
уговаривал его погостить еще несколько дней, но  Кенелм  оставался  тверд  в
своем намерении.
     - Лето проходит, - сказал он, - а мне еще надо  побывать  в  отдаленных
отсюда краях, прежде чем увянут цветы и выпадет снег. На третью ночь я  буду
спать уже на чужой земле.
     - Так вы отправляетесь за границу? - спросила миссис Кэмпион.
     - Да.
     - Какое внезапное решение, мистер Чиллингли! Еще на днях  вы  говорили,
что хотите посетить шотландские озера.
     - Это правда, но я  рассудил,  что  там  будет  полно  туристов,  среди
которых, вероятно, окажется немало знакомых. За границей же я буду свободен,
потому что там меня никто не знает.
     - Можно предполагать, что вы вернетесь к охотничьему сезону?
     - Не думаю, я не охочусь на лисиц.
     - Во всяком случае,  мы,  вероятно,  встретимся  в  Лондоне,  -  сказал
Трэверс. - Я полагаю, что после продолжительной сельской жизни сезон или два
в шумной столице окажутся полезной переменой и для души и для тела.  Сесилии
уже пора представиться ко двору, а ее придворному костюму - быть  упомянутым
на столбцах "Морнинг пост".
     Сесилия, по-видимому, так хлопотала около чайника, что не  обращала  ни
малейшего внимания на толки о своем выезде в свет.
     - Ужасно скучно будет мне без вас! - с искренним жаром  вскричал  через
минуту Трэверс. - Вы меня так взбудоражили. Ваши своеобразные афоризмы будут
звучать у меня в ушах еще долго после вашего отъезда.
     Послышался шелест женского платья за чайником.
     - Сисси, - промолвила миссис Кэмпион, - ты нальешь, наконец, нам чаю?
     - Прошу прощения, - ответила Сесилия. - Я слышу, на лугу визжит Помпеq.
Заперли дверь, и он не может войти. Я сейчас вернусь.
     Сесилия встала и  ушла;  Миссис  Кэмпион  заняла  ее  место  за  чайным
прибором.
     - Удивительно, Сесилия так любит эту уродливую собаку, - сердито сказал
Трэверс.
     - Уродство и составляет ее красоту, - смеясь, возразила миссис Кэмпион.
- Мистер Бельвуар выбрал эту собаку за то, что у нее самая длинная  спина  и
самые короткие ноги, какие можно было найти в Шотландия.
     - А! Ее подарил Джордж, я забыл, - сказал Трэверс, приятно улыбаясь.
     Прошло несколько минут, прежде чем мисс Трэверс возвратилась  со  своим
терьером, и, по-видимому, вместе с этим  новым  украшением  общества  к  ней
вернулась прежняя веселость - она  заговорила  живо,  щеки  ее  разгорелись.
Можно было подумать, что она чем-то возбуждена.
     Но когда полчаса спустя Кенелм у дверей холла стал прощаться с ней и  с
миссис Кэмпион, румянец у Сесилии исчез,  губы  сжались  и  прощальных  слов
нельзя было расслышать. Потом, когда фигуры Кенелма и ее  отца,  пожелавшего
проводить гостя до ворот парка, мелькнули на лугу и исчезли среди  деревьев,
миссис Кэмпион обвила рукой стан Сесилии и поцеловала ее. Сесилия вздрогнула
и с улыбкой взглянула на своего друга, но за этой улыбкой скрывались слезы.
     - Благодарю, дорогая, - кротко сказала она и,  выскользнув  в  цветник,
постояла немного у той калитки, которую Кенелм отворял накануне.  Затем  она
медленно поднялась по зеленым склонам к развалинам приорства.


КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА I

     Прошло несколько более полутора лет с тех  пор,  как  Кенелм  Чиллингли
оставил Англию. Действие переносится теперь в Лондон, в то  раннее  и  более
располагающее  к  дружескому  общению  время  года,   которое   предшествует
празднику пасхи; в то время года, когда прелесть умной беседы еще не увяла в
жаркой атмосфере многолюдных комнат;  в  то  время  года,  когда  собираются
небольшими интимными кружками  и  разговоры  ведутся,  совсем  непохожие  на
пустую болтовню соседей за обедом; в то время года, когда  вы  можете  найти
самых горячих ваших друзей еще не захваченными водоворотом холодных встреч.
     Было так называемое суарэ в доме одного из тех знатных  вигов,  которые
еще сохранили тонкое умение собирать около  себя  приятных  людей,  создавая
круг  подлинных  аристократов,  круг,  объединяющий   деятелей   литературы,
искусства  и  науки  с   носителями   наследственных   званий   и   высокого
общественного и политического положения, -  то  умение,  которое  составляло
счастливую тайну Лэнсдаунов и  Холлендов  предшествовавшего  поколения.  Сам
хозяин, лорд Бомануар, был приветливый, начитанный человек, знаток искусства
и приятный собеседник. У него была  очаровательная  жена,  преданная  ему  и
детям, но любившая успех в обществе и настолько популярная в  модном  свете,
как если бы она искала в его развлечениях прибежища от скуки домашней жизни.
     Среди гостей Бомануаров в  тот  вечер  было  двое  мужчин,  сидевших  в
небольшой комнате и дружески беседовавших. Одному могло быть года  пятьдесят
четыре; он был высок, крепкого сложения, но не толст,  несколько  плешив,  с
черными бровями, темными блестящими  проницательными  глазами  и  подвижными
губами, на которых играла  умная,  иногда  саркастическая  улыбка.  Это  был
Джерард Дэнверс, влиятельный член парламента,  Он  еще  в  ранней  молодости
занимал  высокий   пост,   но   отчасти   из   отвращения   к   повседневной
административной работе, отчасти из гордости, препятствовавшей ему, рядовому
члену кабинета, подчиняться премьер-министру, отчасти же из-за присущей  ему
эпикурейской философии искал в жизни лишь удовольствий,  весьма  мало  ценил
почести и упорно отказывался занять  какую-либо  должность.  В  палате  этот
скептический человек выступал в самых  редких  случаях.  Но  когда  говорил,
оказывал  на   слушателей   необычайное   влияние   и   своими   лаконически
высказываемыми взглядами собирал больше голосов, чем  многие  гораздо  более
красноречивые ораторы.
     Несмотря на недостаток честолюбия, он по-своему  любил  власть,  власть
над людьми, имеющими власть, и в склонности к политическим интригам  находил
развлечение для своего весьма тонкого и деятельного ума. В данный момент  он
занимался подбором нового состава предводителей различных  фракций  одной  и
той же партии, из которой следовало уйти на покой некоторым ветеранам, чтобы
их места могли занять люди помоложе. Одну из  приятных  черт  его  характера
составляла симпатия к молодым; он помог вступить в парламент и  министерство
некоторым самым способным людям молодого поколения. Он подавал  им  разумные
советы, радовался, когда они преуспевали, ободрял их, когда им не везло,  но
всегда только в том случае, когда у них было достаточно способностей,  чтобы
преодолеть неудачу. Если же он убеждался в отсутствии способностей  у  своих
молодых протеже, то  незаметно  уклонялся  от  близости  с  ними,  продолжая
поддерживать  достаточно  дружелюбные  отношения  для  того,   чтобы   иметь
возможность в нужный час рассчитывать на их голоса.
     Джентльмен, с которым он теперь разговаривал, был молод,  лет  двадцати
пяти, - еще не член парламента, но с сильным желанием быть избранным и с той
репутацией, которую юноша уносит из школы и колледжа, опираясь не на почести
чисто академические, а на то впечатление одаренности и силы воли, которое он
производил на своих сверстников и даже старших.
     В университете он, помимо  того,  что  получил  хороший  диплом,  ничем
особенным себя не  проявил,  но  снискал  славу  чрезвычайно  находчивого  и
ловкого оратора. Окончив колледж, он написал  две-три  политические  статьи,
наделавшие шума, и хотя не имел никакой профессии и обладал лишь  небольшим,
хотя и независимым, доходом, общество относилось к нему благосклонно, как  к
человеку, который когда-нибудь  достигнет  положения,  позволяющего  вредить
своим врагам и быть полезным друзьям.
     Что-то в лице и  осанке  молодого  человека  подтверждало  веру  в  его
способности и будущий успех. Его лицо не было красивым, а осанка изящной. Но
в нем чувствовалась сила, энергия, смелость.  Лоб  широкий,  хотя  низкий  и
выпуклый над бровям