т мускульное христианство Кенелма проявляло себя в полном блеске.
В академических занятиях он не особенно старался отличиться.  Тем  не  менее
одним из первых сдал выпускные экзамены, получил две университетские награды
и хороший диплом, после чего вернулся домой еще  более  странным  и  угрюмым
молодым человеком - словом, стал еще менее похож на других людей.  Из  нитей
собственного сердца он соткал вокруг себя одиночество  и  притаился  в  нем,
тихий и настороженный, как паук в паутине.
     Благодаря ли природному темпераменту или воспитанию  под  эгидой  таких
наставников,  как  Майверс,  для  которого  новые   идеи   означали   полное
пренебрежение  ко  всему  старому,  или  Уэлби,  который   принимал   рутину
настоящего как реалистическую и презирал  всякие  пророчества  будущего  как
идеалистические,  -  характерной  чертой   ума   Кенелма   стало   спокойное
безразличие ко всему. В нем  трудно  было  обнаружить  те  стимулы,  которые
обычно побуждают человека к действию: тщеславие или честолюбие, жажду похвал
или жажду власти. Для женского очарования он до сих пор был неуязвим. Сам не
испытав любви, он, однако, много читал о ней, и  эта  страсть  казалась  ему
непонятным помрачением человеческого рассудка  и  бесславным  отречением  от
невозмутимого спокойствия духа, необходимого мужчине.
     Одна красноречивая книга в пользу безбрачия под названием  "Приближение
к ангелам",  написанная  выдающимся  оксфордским  ученым  Децимусом  Роучем,
произвела на юношеский ум Кенелма такое сильное впечатление,  что,  будь  он
католиком, то непременно сделался бы монахом. Если у него и была склонность,
то только к отвлеченной истине, то есть к тому, что он считал истиной. А так
как то, что представляется истиной одному, непременно кажется ложью другому,
это пристрастие влекло  за  собой  ряд  неудобств  и  даже  опасностей,  как
читатель убедится из следующей главы.
     В то же время, чтобы  вернее  оценить  последующее  поведение  Кенелма,
умоляю тебя, о чистосердечный читатель  -  хотя  какой  же  читатель  бывает
чистосердечен! - умоляю тебя вспомнить, что  Кенелм  был  переполнен  новыми
идеями, которые при столкновении с глубоким и враждебным потоком старых идей
образуют сильные волны, подобные морскому прибою.

ГЛАВА XII

     В Эксмондеме  -  большое  торжество:  праздновалось  великое  для  мира
событие, заключавшееся в том, что Кенелм Чиллингли  соблаговолил  прожить  в
этом мире двадцать один год.
     Молодой наследник произнес  речь  перед  фермерами  и  другими  лицами,
допущенными к пиршеству,  -  речь,  мало  способствовавшую  оживлению  среди
гостей. Он говорил уверенно и с полным самообладанием, удивительным в юноше,
в первый раз обращавшемся к толпе. Но речь его была не из веселых.
     Главный арендатор предложил тост за  здоровье  наследника,  естественно
упомянув о длинном ряде его предков. Гости неустанно восхваляли  достоинства
его отца как человека и  землевладельца  и  предсказывали  счастье  и  удачу
будущей карьеры сына, основываясь  отчасти  на  превосходных  качествах  его
родителя, отчасти на его собственных успехах в университете.
     Кенелм Чиллингли в своем ответе широко использовал новые идеи,  которые
должны были оказать влияние на подрастающее поколение и с  которыми  он  так
основательно ознакомился по газете Майверса и в беседах с Уэлби.
     На вопросе  о  предках  он  останавливался  недолго.  Он  заметил,  что
какой-нибудь род или династия может  необычайно  долго  процветать  в  любом
уголке мира, не выказывая умственных способностей выше  тех,  которые  можно
обнаружить в сменяющихся урожаях овощей.
     - Совершенно верно, - сказал он, - что Чиллингли живут в этом месте  на
протяжении вот уже почти четверти всемирной истории, считая с того  времени,
когда, по мнению сэра Исаака Ньютона, произошел потоп. Но,  насколько  можно
судить по летописям, свет не сделался  от  их  существования  ни  умнее,  ни
лучше. Они рождались, чтобы есть, а когда больше  не  могли  есть,  умирали.
Справедливость требует добавить, что в этом они были ничуть  не  хуже  своих
ближних. Ведь многие из нас, здесь присутствующих, - продолжал юный  оратор,
- родились только для того, чтобы умереть, и раз  мы  должны  это  признать,
единственным  утешением  для  нашей  уязвленной  гордости  может  быть  лишь
уверенность, что  наше  потомство  едва  ли  обретет  в  мироздании  большее
значение, чем мы сами.
     Покончив с этим философским взглядом на собственных предков в частности
и человеческий  род  вообще,  Кенелм  Чиллингли  дал  ясный  анализ  похвал,
расточаемых его отцу как человеку и землевладельцу.
     - Как человек, - сказал он,  -  отец  мой,  без  сомнения,  заслуживает
лучших слов, какие человек вообще может сказать о  человеке.  Но  что  такое
человек, даже в  самом  лучшем  его  виде?  Эмбрион,  жалкий,  борющийся  за
существование недоразвитый эмбрион, главное достижение которого  заключается
в смутном сознании того, что он всего лишь эмбрион и ничего не может сделать
для своего усовершенствования, пока не перестанет быть человеком, то есть не
сделается другим существом,  приобретя  другую  форму  существования.  Можно
хвалить собаку, потому  что  она  законченное  ens  {Сущее  (лат.).},  а  не
эмбрион. Но хвалить человека, забывая, что он, в сущности, не что иное,  как
эмбрион, из  которого  впоследствии  выйдет  совершенно  иная  форма,  равно
противно как библейской вере в современное несовершенство  человека,  так  и
психологическому  и  метафизическому  изучению   человеческого   интеллекта,
предназначенного,  очевидно,  для  целей,  каковые   человеку   не   суждено
осуществить, пока он остается человеком. Не подлежит сомнению, что мой  отец
такой же несовершенный эмбрион, как и все присутствующие;  и,  подумав,  вы,
конечно, скажете, что это очень мало говорит в его пользу. Даже  если  взять
хваленое физическое  сложение  человека,  то,  как  вам  известно,  и  самый
совершенный из нас, согласно последним научным  данным,  не  что  иное,  как
потомок какого-нибудь отвратительного волосатого животного,  вроде  гориллы,
которая,  в  свою  очередь,  произошла  от   мелкого   морского   животного,
напоминающего двугорлую бутылку. И вернее всего, что рано или поздно мы  все
будем истреблены в процессе смены видов.
     Что же касается заслуг, приписываемых моему отцу как землевладельцу,  я
положительно  не  могу  согласиться  с  панегириками,  которые  вы  ему  так
необдуманно расточаете. Всякий здравомыслящий человек должен  согласиться  с
тем,  что  первая  обязанность  землевладельца  думать  не  только  о  своих
арендаторах, но и о всей нации вообще. Он обязан заботиться о том, чтобы его
земля давала обществу как  можно  больше.  Для  этого  землевладелец  должен
отдавать свои фермы с торгов, добиваясь самой высокой ренты, какую только он
может получить  от  разумных  арендаторов.  В  наше  время  передовой  метод
соревнования в ходу даже среди людей, профессия и компетентность которых  не
поддаются обычной проверке. К счастью, в земледелии принцип соревнования для
отбора лучших людей встречает меньше затруднений, чем хотя бы в  дипломатии,
где, например,  Талейрана  могли  бы  отстранить  за  то,  что  он  не  знал
иностранных языков, а тем более в армии, где нельзя было бы дать высший  чин
такому офицеру, как Марлборо, который не умел грамотно писать. Но в  области
земледелия - другое дело. Землевладельцу нужно только узнать, кто может дать
большую  плату,  у  кого  капитал  солиднее  и  кто  беспрекословно   станет
подчиняться всем строгостям закона о  соблюдении  контрактов,  составленного
самыми   учеными   агрономами.   Следуя   этим    правилам,    рекомендуемым
либеральнейшими экономистами нашего века, среди которых  некоторые  до  того
либеральны, что вовсе отрицают право собственности на землю, -  следуя  этим
мудрым правилам, говорю я, землевладелец исполняет свой долг перед  родиной.
Он привлекает арендаторов, которые с помощью своих капиталов могут доставить
обществу больше продуктов, что можно проверить, заглянув в их текущие  счета
в  банках  и  учтя  обеспечения,  которые  они  могут  дать.  Об   этом   же
свидетельствует  строгость  арендных  условий,   разработанных   Либихом   и
впоследствии возведенных Читти  в  закон.  Но  на  земле  моего  отца  сидит
множество арендаторов  с  малыми  сельскохозяйственными  знаниями  и  с  еще
меньшими капиталами, не  знающих  Либиха  и  страшащихся  Читти,  и  никакая
сыновняя любовь не может заставить меня сказать по совести, что мой  отец  -
хороший землевладелец. Свои симпатии  к  отдельным  людям  он  поставил  над
долгом перед обществом. Вопрос, друзья мои, идет вовсе не о том, попадет или
не попадет горсть таких арендаторов, как вы, в работный дом. Вопрос  идет  о
потребителе.  Производите  ли   вы   максимальное   количество   зерна   для
потребителя?
     - При всем моем уважении к самому себе, - продолжал оратор, все  больше
горячась, а холод, которым от него веяло, замораживал его слушателей, -  при
всем  уважении  к  самому  себе,  я  не  отрицаю,   что   благодаря   весьма
несовершенной и чрезмерно сжатой образовательной программе я получил то, что
в  Кембриджском  университете  называется  отличиями,  но   вы   не   должны
рассматривать этот факт как залог моих успехов в жизни. Некоторые совершенно
никчемные люди, особенно узколобые и ханжи,  достигают  в  университете  еще
гораздо больших отличий, чем те, что достались на мою долю.
     Тем не менее я благодарю вас за  все  те  вежливые  слова,  которые  вы
сказали по моему адресу и по адресу моей семьи, но я постараюсь пройти  свой
путь до могилы, неизбежной для всех нас, со спокойным  равнодушием  к  тому,
что люди будут говорить обо мне во время такого короткого пути. Чем  скорее,
друзья мои, дойдем мы до конца нашего земного странствования, тем легче  нам
будет избежать неприятностей, огорчений, грехов и болезней. И, когда  я  пью
за ваше здоровье, вы должны понять,  что  в  действительности  я  желаю  вам
скорейшего освобождения от тех зол и бед, которым подвержена  наша  плоть  и
которые с годами все усугубляются, так как в  старости,  при  упадке  сил  и
способностей, едва  ли  приходится  говорить  о  добром  здоровье.  За  ваше
здоровье, джентльмены!

ГЛАВА XIII

     На другой день после праздничного ликования сэр Питер и леди  Чиллингли
держали долгий совет по поводу  странностей  своего  наследника,  придумывая
способ заставить его глядеть на мир более оптимистически или по крайней мере
поменьше выказывать столь непопулярные чувства, хотя бы и согласные - сэр  и
леди Чиллингли, разумеется, не говорили  этого  прямо  -  с  новыми  идеями,
которым предстояло управлять веком. Придя наконец к некоему решению по этому
щекотливому предмету, они рука об  руку  пошли  искать  сына.  Кенелм  редко
завтракал с ними. Он вставал рано  и  обычно  долго  бродил  в  одиночестве,
прежде чем его родители поднимались с постели.
     Достойная чета нашла Кенелма на берегу ручья,  извивавшегося  по  парку
Эксмондема. Забросив удочку, Кенелм сидел,  сладко  позевывая  и,  очевидно,
находя в этом своеобразное облегчение.
     - Ты любишь ловить рыбу, мой мальчик? - дружелюбно обратился к нему сэр
Питер.
     - Ничуть, - ответил Кенелм.
     - Так почему же ты удишь? - спросила леди Чиллингли.
     - Потому что я не знаю ничего другого, что нравилось бы мне  больше.  -
Ах, вот оно что! - сказал сэр Питер. - Дорогая моя, весь секрет  странностей
Кенелма заключен в этих словах: ему нужно развлечение.  Вольтер  справедливо
говорит: "Развлечение есть одна из потребностей  человека".  И  если  Кенелм
станет  развлекаться,  как  все  другие  молодые  люди,   он,   естественно,
перестанет от них отличаться.
     - В  таком  случае,  -  серьезно  сказал  Кенелм,  вытаскивая  из  воды
маленькую, но юркую форель, угодившую прямо на колени леди  Чиллингли,  -  в
таком случае я предпочитаю вовсе не иметь развлечений.  Меня  не  интересуют
нелепые   поступки   других.   Инстинкт   самосохранения   принуждает   меня
интересоваться своими собственными.
     - Кенелм! - воскликнула леди Чиллингли с волнением, которое она  вообще
обнаруживала очень редко. - Сейчас же убери прочь эту мокрую гадость! Положи
удочку и слушай, что говорит тебе отец. Твое странное поведение внушает  нам
серьезное беспокойство.
     Кенелм снял форель с крючка, положил ее в корзинку и,  подняв  на  отца
свои большие глаза, сказал:
     - Что же в моем, поведении вызывает ваше неудовольствие?
     - Не неудовольствие, Кенелм, - ласково поправил его  сэр  Питер,  -  а,
именно беспокойство: твоя  мать  выразилась  совершенно  точно.  Видишь  ли,
дорогой мой, я хочу, чтобы ты отличился в какой-либо области. Ты можешь быть
представителем графства; как твои предки. Я ожидал  вчерашнего  празднества,
как  прекрасного  случая  представить  тебя   твоим   будущим   избирателям.
Ораторское дарование очень ценится в свободной стране - почему  бы  тебе  не
быть  оратором?  Демосфен  говорит:  дикция,  дикция  и  дикция   составляет
ораторское искусство. А ты говоришь ясно, изящно, классически просто.
     - Извини, дорогой отец! Демосфен говорит не о манере произнесения  речи
или выступлении в обычном смысле этого слова, а об актерском  выступлении  -
'υπόκςισιζ {Лицемерии (греч.).}, об искусстве произносить притворные речи, -
отсюда происходит у  нас  слово  "лицемерие"  {По-английски  -  hypocrisy.}.
Лицемерие, лицемерие и  лицемерие!  Вот,  по  мнению  Демосфена,  три  тайны
искусства оратора. Неужели ты хочешь, чтобы я стал трижды лицемером?
     -  Кенелм,  мне  стыдно  за  тебя.  Ты  прекрасно  знаешь,  что  только
посредством метафоры можно придать слову великого афинянина такой смысл.  Но
если  согласиться  с  тобой  в  том,  что  искусство  оратора  означает   не
произнесение речи, а  выступление,  то  есть  исполнение  роли,  мне  станет
понятным, почему твой ораторский дебют не  был  успешен.  Ты  произнес  речь
превосходно, но играл роль  неудовлетворительно.  Оратор  должен  нравиться,
примирять, убеждать, располагать к себе. Ты же поступил как раз наоборот,  и
хотя ты произвел большое впечатление, оно настолько не в  твою  пользу,  что
теперь ты провалился бы на любых выборах в Англии.
     - Не знаю, верно ли я тебя понял, дорогой отец, - сказал  Кенелм  таким
грустным и  сострадательным  тоном,  каким  благочестивый  служитель  церкви
выговаривает какому-нибудь отпетому седовласому грешнику, -  но  неужели  ты
советуешь своему сыну умышленно лгать из личной выгоды?
     - Умышленно лгать? Ах ты дерзкий щенок!
     - Щенок? - задумчиво, без  малейшего  негодования  повторил  Кенелм.  -
Щенок? Что ж, породистый щенок обычно походит на своих родителей.
     Сэр Питер расхохотался.
     Леди Чиллингли с достоинством встала, отряхнула платье, раскрыла зонтик
и удалилась, не сказав ни слова.
     - Послушай, Кенелм, -  сказал  сэр  Питер,  когда  успокоился,  -  твои
увертки и смешные выходки могут забавлять  такого  чудака,  как  я,  но  для
светской жизни они не годятся. И каким образом в твои юные годы, когда  тебе
посчастливилось вращаться  в  самом  просвещенном  обществе  и  пользоваться
руководством  наставника,  знакомого  со  всеми  новейшими  идеями,  которым
суждено влиять на труды государственных деятелей, -  каким  образом  ты  мог
произнести такую глупую речь - я совершенно не понимаю.
     - Дорогой отец, позволь мне уверить тебя, что идеи, которые я  развивал
в своей речи, и есть те новейшие и популярнейшие,  о  которых  ты  говоришь.
Только обычно они звучат еще проще, или, вернее сказать, еще глупее, чем это
вышло у меня. Ими питают  общественное  мнение  "Лондонец"  и  подобные  ему
газеты самого либерального направления, предназначенные для развития умов.
     - Кенелм, Кенелм, да ведь такие идеи способны  перевернуть  вверх  дном
весь свет!
     - Новые идеи всегда переворачивают вверх дном старые. И сам мир в конце
концов не что  иное,  как  идея,  переворачивающаяся  вверх  дном  с  каждым
столетием.
     -  Из-за  тебя  я,  кажется,  скоро  возненавижу  слово  "идея".  Брось
метафизику и изучай реальную жизнь.
     - Именно реальную жизнь я и изучал под руководством мистера  Уэлби.  Он
провозвестник реализма. Ты же предлагаешь мне изучать притворную,  фальшивую
жизнь. Что ж, я готов, если это доставит тебе удовольствие. В сущности,  это
должно быть очень приятно. Реальная жизнь не очень-то весела; скажем  прямо,
она - прескучная штука.
     И Кенелм снова зевнул.
     - Неужели у тебя нет друзей среди университетских товарищей?
     - Друзей? Безусловно, нет. Но полагаю, что у меня есть враги,  которые,
по правде говоря, ничем не хуже друзей, только они не причиняют такой боли.
     - Ты хочешь сказать, что был в Кембридже совершенно одинок?
     - Нет, почему  же,  в  мою  жизнь  много  вносил  Аристофан  и  кое-что
конические сечения и гидростатика.
     - Античные авторы и научные книги? Сухая компания!
     - По крайней мере невинней любителей  выпить.  Скажи,  ты  когда-нибудь
бывал пьян?
     - Пьян?
     - Я пробовал однажды напиться в компании молодых товарищей, которых  ты
рекомендуешь мне в друзья. Мне это плохо удалось. На другой день я проснулся
с головной болью. Университетская жизнь вообще способствует головной боли,
     - Кенелм, мой мальчик,  для  меня  ясно  одно:  ты  должен  отправиться
путешествовать.
     - Как тебе угодно, отец. Марк Антоний говорит, что для камня все равно,
бросают его вверх или вниз. Когда же я должен отправиться в путь?
     - Очень скоро. Разумеется, необходимы кое-какие приготовления -  прежде
всего тебе нужен спутник. Я не говорю: гувернер - ты слишком умен да  уже  и
не в том возрасте, чтобы нуждаться в гувернере, - но кто-нибудь  твоих  лет,
приятный, разумный и благовоспитанный.
     - Моих лет? А что, лицо это будет мужского или женского пола?
     Сэр Питер попытался нахмурить брови, но мог только произнести с  важным
видом:
     - Женского! Если я сказал, что ты  уже  вырос  для  гувернера,  то  это
потому, что до сих пор ты, по-видимому, мало поддавался женским чарам.  Могу
я узнать, включил ли ты в свои научные занятия предмет, которым  не  овладел
вполне еще ни один мужчина - изучение женщины?
     - Да, конечно. Ты ничего не имеешь  против,  если  я  поймаю  еще  одну
форель?
     - Бог с ней, с твоей форелью! Итак, ты изучал женщин. По правде говоря,
я этого не предполагал. Где же и когда ты постигал эту отрасль науки?
     - Когда? С десяти лет. Прежде всего в твоем собственном доме, а потом в
колледже. Тише: кажется, клюнула!  -  И  еще  одна  форель,  покинув  родную
стихию,  прыгнула  прямо  на  нос  сэру  Питеру,  откуда  была  торжественно
препровождена в корзинку.
     - С десяти лет, в моем доме?  Это,  должно  быть,  вертихвостка  Джейн,
младшая горничная...
     - Джейн?  Нет,  сэр:  Памела,  мисс  Байрон,  Кларисса  -  все  женщины
Ричардсона, которые, по словам  Джонсона,  "заставляли  страсти  подчиняться
велениям добродетели". Надеюсь, что утверждение Джонсона не ошибочно, ибо  я
нашел всех этих женщин в твоих личных комнатах.
     - Вот как! - сказал сэр Питер. - Только и всего.
     - Все, что я помню из того  времени,  когда  мне  было  десять  лет,  -
ответил Кенелм.
     - А у мистера Уэлби или в колледже, - робко продолжал сэр Питер, - твое
знакомство с женщинами было такого же рода?
     Кенелм покачал головой.
     - Гораздо хуже. В колледже женщины были совсем испорченные.
     - Еще бы, когда такое множество молодых людей гонялось за ними!
     - Очень немногие гонялись за женщинами, о которых я говорю,  их  скорее
избегали.
     - Тем лучше.
     - Нет, отец, тем хуже; без близкого знакомства с этими женщинами нечего
и поступать в колледж.
     - Выражайся яснее.
     - Всякий