вич.  На  Варварке изба  сгорела.  Новой  Четверти
подьячего Анкудинова Тимофея Демьянова.
     - Одна изба?  -  быстро спросил Беглецов, еще не понимая, что заставило
Коростина заявиться к нему домой чуть ли не среди ночи.
     - Изба-то одна,  да хозяин ее не простой человек.  Я и подумал: не грех
бы мне тебя, Никита Наумович, упредить.
     - А я чаю, уж не улица ли сгорела?
     - Слава богу,  одна изба,  и люди все живы, Никита Наумович. Я на пожар
поспел,  пепелище велел  водой залить,  оглядел все  со  тщанием -  никто не
погиб,  и  соседние дома все целы.  И послухам велел быть в приказе с утра -
вдруг занадобятся?
     - Ладно,  Митяй,  ступай.  Будешь надобен, пошлю за тобой. Да узнай про
то, где теперь Анкудинов Тимофей, и, узнав, о пожаре его расспроси.
     Досыпать Беглецов не стал.  Постоял у окна,  подумал,  сказал про себя:
"Ай  да  Митяй,  умная голова,  спасибо,  что упредил".  И,  возвратившись в
спальню, стал быстро одеваться - сердцем чуял: надо было не мешкая известить
о  случившемся начальника Земского  приказа,  думного  же  дворянина Наумова
Василия Петровича.


        "x x x"

     Василий Петрович Наумов сидел в  Земском девятый год.  Из  них семь лет
вместе с  Никитой Беглецовым.  Служба в  Земском приказе была  не  в  пример
другим службам тягостнее и  беспокойнее.  Ведал сей приказ всей Москвой,  и,
что бы где в столице ни случилось - татьба ли, разбой ли, пожар ли, или иное
какое лихо,  -  за все про все перед государем был в  ответе Земский приказ.
Кроме того,  с московских тяглых людишек должны были приказные люди исправно
взимать налоги и по всем тяжбам вершить суд, а буде надо - и расправу.
     Однако бог лес не уравнял,  а  паче того -  человеков.  И потому каждое
дело  надо было вершить с  умом и  с  оглядкой.  Мешкать было нельзя,  а  уж
спешить  -  тем  более.  Паче  же  всего  следовало  оберегаться поступков и
решений,   кои  по  судейскому  недомыслию  могли  задеть  людей  сильных  и
родовитых.  И  потому  редко  когда  государевы  думные  дворяне  или  дьяки
какое-либо важное дело решали враз и  единолично;  мужики и  посадские худые
людишки в сей счет не шли - их делишки решал любой подьячий.
     В  то утро,  22 июня 1643 года от рождества Христова,  Василий Петрович
стоял в  моленной,  поверяя себя господу.  Тихо и  благолепно было на душе у
Василия Петровича,  когда вышел он из моленной в горницу и увидел сидящего у
окна Никиту Наумовича.
     "Да,  в Земском служить - не в Панихидном", - подумал Василий Петрович,
догадавшись,  что  какие-то  неприятные дела  привели  в  неурочный час  его
помощника.
     Беглецов встал,  отвесил низкий поклон,  коснувшись рукой пола.  Наумов
вопросительно на Беглецова глядел, ждал.
     - Дело к тебе, Василий Петрович.
     - Говори.
     - Тимофея Демьянова Анкудинова изба сгорела.
     - Это разноглазый такой из Новой Четверти?
     - Он, Василий Петрович.
     - Жена его Патрикеева Глеба Исаковича дочь?
     - Так, Василий Петрович, все истинно. Митяй Коростин на пожаре был, все
сделал гораздо. При пожаре никого в избе не было, то и дивно. Изба пуста - и
вдруг под утро как бы сама по себе горит, - продолжил Беглецов.
     - Почему думаешь - сама по себе?
     - Решеточный приказчик Овсей Ручьев видел,  как  первый сполох из  избы
над крышей взлетел. Коли бы ее кто снаружи поджигал, не так бы она занялась.
     - А зачем Тимофею свою избу жечь?
     - То и надобно сведать, Василий Петрович.
     Наумов задумался. Постучал пальцами по краю стола.
     - То ты добре сделал,  Никита Наумович, что дело это до меня довел. Тут
хорошо подумать надобно.  Помню я,  как приехал Анкудинов на Москву,  жил он
немалое  время  у  Ивана  Исаковича Патрикеева.  А  Патрикеев,  сам  знаешь,
благодетелю нашему Степану Матвеевичу Проестеву первый друг.  Так  что  дело
это  надо  делать без  всякой зацепки.  А  про  Тимошку нынче  же  узнай все
доподлинно:  где  он  сам,  где  женка его  с  детишками и  отчего изба  его
загорелась?


        "x x x"

     По дороге в приказ Беглецов прикинул, с чего начнет розыск. Приехав, он
первым делом  призвал к  себе  Никодима Пупышева -  старого ярыгу,  великого
мастера по сыску обретавшихся в нетях людишек.
     Никодим пожевал беззубым ртом,  поглядел в  потолок,  молча  нахлобучил
шапку и неспешно вышел.
     Вернулся Никодим к  полудню с заплаканной молодой бабой.  Оставил ее на
дворе, строго наказав его дожидаться, а сам нырнул в приказную избу.
     - Привел, Никита Наумович.
     - Тимошку?
     - Женку его, Наталью.
     - А Тимошка где?
     - Того она не ведает.
     - А ну, веди женку ко мне.
     Наталья Анкудинова,  молодая,  круглолицая баба,  с  лицом,  опухшим от
слез,  войдя,  испуганно покосилась на  Беглецова и,  не ожидая вопросов,  с
порога заголосила:
     - И  ничегошеньки-то  я  не  знаю,  ничего не ведаю!  И  чего он ко мне
пристал? Хоть бы ты, господине, велел ему отстать от меня!
     Беглецов молча глядел на Наталью, которая причитала не умолкая.
     - Ты чья будешь, красавица? - спросил Беглецов тихо и ласково.
     Наталья мгновенно замолкла, недоверчиво глядя на Беглецова.
     - Анкудинова я, Наталья, - проговорила она робко.
     - Садись, Наталья. В ногах правды нет.
     Наталья присела на краешек скамьи.  Страх понемногу отпускал ее,  и она
чувствовала,  что от сидящего перед нею начального человека не надо ей ждать
никакого зла.
     - Позвал я тебя,  красавица,  горю твоему помочь. - Беглецов ласково на
Наталью поглядел,  поиграл четками. - Знаешь, поди, что лихие люди избу твою
нынче в ночь спалили?
     Беглецов внимательно посмотрел на  молодуху.  Та  глаза  отвела,  снова
дурашливо запричитала:
     - Знать ничего не знаю, ведать не ведаю!
     - Да ты погодь. Нешто не знаешь, что избу твою пожгли?
     - Не знаю, боярин, не ведаю.
     - И ярыга мой того тебе не говорил?
     - Ничего я не знаю, не ведаю!
     - Ну, а муж твой, Тимофей Анкудинов, где ныне обретается?
     - И того я тоже не знаю.
     - Значит,  ничего не знаешь?  Ну,  а как ты с детишками у Ивана Пескова
оказалась - тоже не ведаешь?
     Наталья замолкла, снова отвела глаза в сторону.
     Беглецов понял: зацепился точно. Сидел, ждал, лениво перебирая четки.
     - Ну, так как же ты к Ивану Пескову с детишками попала?
     Наталья молчала.
     - Али мне Ивана Пескова об том спросить?
     Наталья заплакала.
     Беглецов ждал.
     - Ничего-то я не знаю, - неуверенно затянула она.
     - Ну, вот что, баба, - вдруг, сильно стукнув рукой по столу, сухо и зло
проговорил Беглецов,  - плакать дома будешь, а здесь слезам не верят. Или ты
мне  тотчас скажешь,  кто  тебя к  Пескову привел,  или не  я  буду с  тобой
разговаривать, а кнутобойцы в пыточной избе.
     Наталья  от  страха  побелела.  Откуда  было  ей  знать,  что  Беглецов
просто-напросто пугает ее? Не помня себя, Наталья заговорила:
     - Не гневись,  боярин,  на меня, глупую. Со страху забыла я все. Привез
меня к Ивану муж мой, Тимофей.
     - А когда привез?
     - Нынче под утро и привез.
     - А  зачем ему  было  ночью тебя с  ребятишками из  своей избы в  чужую
возить?
     Наталья хотела было снова сказать заведенное -  "не знаю", но, взглянув
на Беглецова, тотчас же передумала.
     - Сказал он мне,  что буду я  с  детишками у Ивана жить.  А он с Москвы
вместе с Косткой, товарищем своим, вон пойдет. И они нас на телегу усадили и
к Ивану свезли.  А боле я,  боярин,  вот те крест святой,  - Наталья встала,
истово перекрестилась на образа, - ничего не знаю.
     - Что, много муж твой задолжал? - спросил вроде бы невзначай Беглецов.
     - И этого я, боярин, не знаю, - ответила Наталья и заплакала.
     Беглецов поглядел на нее печально.
     - Иди с богом. Будешь надобна - призову.


        "x x x"

     Отпустив Наталью, Беглецов прошел в соседний покой к Наумову.
     - Худо дело, Василий Петрович.
     - С Анкудиновым, что ль?
     - С ним.
     - Ну, говори.
     - Тимошка  с  Косткой  Конюховым,  Новой  же  Четверти подьячим,  женку
Тимошкину и  детишек ночью свезли к Ивашке Пескову.  После того изба Тимошки
загорелась. А сами они, Тимошка и Костка, из Москвы побегли вон.
     Предвосхищая вопросы Наумова, Беглецов пояснил:
     - И  Тимошка,  и  Костка задолжали в Москве немалые деньги.  А чтобы те
долги  не  платить,  чаю  я,  Тимошка  избенку  свою  подпалил:  чего  де  с
погорельцев возьмешь,  тем  паче,  что  баба  бездомная  за  беглого  мужика
безответна.
     Наумов глядел куда-то вбок, вроде и не слушал.
     Беглецов, помолчав, спросил:
     - Али я не то говорю, Василий Петрович?
     - Может, то, а может, и не то.
     - Скажи, Василий Петрович, не томи.
     - Твоя правда,  Никита Наумович,  еще не вся правда,  а может, половина
или же четверть.  А правда в том,  что Леньку Плещеева,  бывого вологодского
воеводу, из Сибири обратно в Москву привезли.


        "x x x"

     Узнав,  с  каким  делом  привезли в  Москву Леонтия Плещеева,  Беглецов
мгновенно понял,  что теперь дело Анкудинова принимает совсем иной оборот, и
потому решил бумаги по начатому розыску составлять сам. Пригрозив пыткой, он
еще раз допросил Наталью Анкудинову,  выспросил,  что мог,  у Ивана Пескова,
записал речи соседей Тимофея и пищиков с подьячим,  что сидели с Конюховым и
Анкудиновым в  Кабацком приказе.  И  после великого и  многотрудного розыска
вышло  так:  Новой  Четверти подьячие Тимошка  Анкудинов да  Костка  Конюхов
воровским обычаем затягались со многими людьми и  ночью,  украв из казны сто
рублей,  чтобы замести следы,  подожгли избу и  тем же  воровским,  изменным
обычаем бежали из Москвы неведомо куда.
     Полностью   отводя   от   себя   возможные   упреки   в   нерадении   и
попустительстве,  Беглецов  отправил отписку  в  Сыскной  приказ,  чтобы  на
заставы посланы были листы,  а в тех листах были бы описаны приметы воров, и
буде божиим соизволением попадут те воры в руки властей, то, оковав железом,
послать воров в Москву, в Разрядный приказ, за крепким караулом.


                            Глава десятая

        "ЧЕРНИГОВСКИЙ КАШТЕЛЯН"

     Тимофей открыл глаза.  Ясные  незакатные звезды текли в  черном высоком
небе.  И,  почти дотрагиваясь до звезд,  немо и недвижно стояли околдованные
тишиной медные сосны.
     Только  ближний  ручей  тихо  журчал,   обмывая  коряги  и  камни,   да
всхрапывали рядом  уставшие  кони.  Неслышно дыша,  спал,  разбросав длинные
жилистые руки,  Костя.  Спали птицы и звери, и только звезды да он, Тимофей,
не  спали в  этот час -  глядели друг на друга и  шептали друг другу тайное,
сокровенное.
     Робко,  будто опасаясь -  не рано ли? - пискнула первая пичуга. За ней,
увереннее,  -  вторая.  Тимофей сел на ворохе сена, пригладил руками волосы,
потер ладонями лицо и  пошел к ручью мягкой,  крадущейся походкой.  Вернулся
свежим, умытым, бодрым. Сила и радость переполняли его.
     Лес   уже   наполнился  свистом,   стрекотом  и   стуком  бодрствующей,
трепещущей, бьющейся жизни.
     Вставало солнце. Тимофей прикоснулся к плечу Кости. Костя тотчас открыл
глаза и быстро сел, приглаживая волосы и потирая лицо.
     - Седлай коней, Константин. К ранней заутрене надобно быть нам в Киеве,
- проговорил  Анкудинов  строго,   как  говаривали  со   своими  стремянными
начальные люди.
     - Счас,  князь-батюшко,  счас,  Иван свет Васильевич,  - произнес Костя
дурашливо и метнулся к коням, изображая страх и великое усердие.
     Анкудинов не засмеялся. Подошел к Косте, сказал:
     - Не  шутейное дело задумали мы  с  тобой,  Константин.  Кончились наши
забавы.  Одно слово не так скажи,  одним глазом не туда посмотри -  и висеть
нам на дыбе в Разрядном приказе.  А получится у нас,  как задумали, то так с
тобою заживем - царю завидно станет.
     - И пора бы уж,  - посерьезнев, ответил Костя. - Иные недоумки, головою
от рождения скорбные, в двадцать лет уже окольничьи, а в тридцать - бояре. А
и всех-то заслуг - что не в избе, а в хоромах на свет появились.
     - А мы,  Костя,  хоть и из избы мир божий увидали,  зато не обделил нас
создатель умом да сноровкой.  И  пять раз будем мы дурнями,  если данное нам
перед иными людьми превосхожденье на пользу себе не употребим.
     - В золоте будем ходить, князь Иван Васильевич, и на золоте есть будем,
как  и  подобает великим мужам,  кои  от  одного  короля  к  другому служить
отъезжают.
     - Ну, дай-то бог! - весело воскликнул Тимофей и вскочил в седло.
     А Костя бережно собрал осыпавшееся сено,  закинул его на верхушку стога
и, тронув коня, выехал из леса.


        "x x x"

     Адам  Григорьевич  Кисель,  черниговский каштелян,  комиссар  короны  и
сенатор республики,  в этот день долго не ложился спать.  Через двое суток в
Варшаву отправлялся воеводский гонец,  и  Адам Григорьевич с  двумя писарями
готовил необходимые письма.
     Адам  Григорьевич,   сидя  в  углу  комнаты,   диктовал,   затем  читал
написанное, перемечал киноварью и отдавал обратно - писать набело.
     От долгой работы у каштеляна заболела спина, резало глаза: все никак не
мог  собраться поменять очки,  да  и  годы давали себя знать -  все-таки шел
седьмой десяток.  Когда часы пробили десять,  Адам Григорьевич встал,  потер
поясницу, повел плечами.
     - Завтра придете в десять.
     Писаря молча поклонились.
     Адам  Григорьевич походил по  комнате,  посидел у  стола,  сложа  руки.
Подумал. Медленно, аккуратно очинил перо, затем второе и третье. Придвинул к
себе лощеную бумагу с затейливым фламандским вензелем в верхнем правом углу.
Придвинул шандал,  аккуратно снял  со  свечей нагар.  Склонив голову набок и
взяв перо в левую руку, вывел тщательно:
     "Ясновельможный пан!  Неделю  назад  в  Киеве,  в  Печерском монастыре,
объявился некий  беглец  из  Московии,  называющий себя  Иваном Васильевичем
Шуйским -  внуком покойного царя Василия.  Моими стараниями ныне живет князь
Шуйский на моем киевском подворье.  Я постарался, чтобы слух о его появлении
не распространялся, по крайней мере, до тех пор, пока вы не примете решения,
как следует с ним поступить и что предпринять.
     Гонец,  который доставит это письмо,  должен привезти от вас и ответ на
него".
     Кисель улыбнулся и сразу же написал второе точно такое же письмо. Залив
конверты с  письмами сургучом,  Кисель вдавил в еще мягкий сургуч серебряный
перстень-печатку с латинскими буквами "F" и "S" и,  еще раз улыбнувшись, сам
себе сказал: "Ай да молодец Адам Григорьевич! Ай да розумный чоловик! Теперь
читай письма кто хочешь - никак не догадаешься, кто и кому их писал".


        "x x x"

     Летом каштелян вставал до  первых петухов.  И  на этот раз проснулся ни
свет  ни  заря.  Светало.  Адам  Григорьевич полежал  с  открытыми  глазами,
разгладил усы  -  делал  он  это  всякий раз,  когда  крепко над  чем-нибудь
задумывался, - и хлопнул в ладоши, вызывая казачка.
     Хлопчик лет десяти тут же вбежал в спальню и замер у порога.
     - Оденусь я  сам,  а ты пойди в гостевые покои,  где живут ныне паны из
Московии, и попроси ко мне Ивана Васильевича не мешкая.
     Мальчик выбежал,  а Адам Григорьевич неторопливо,  по-стариковски, стал
одеваться.
     Только  он  затянул златотканый кушак,  как  тот  же  хлопчик возник на
пороге и, низко поклонившись, сказал:
     - Иван Васильевич московский до вашей милости.
     Адам Григорьевич погладил усы, велел:
     - Проси.
     Анкудинов вошел  быстро.  Здороваясь,  чуть  наклонил голову,  взглянул
сумрачно. Кисель шагнул навстречу, протянул руку, проговорил душевно:
     - Поздорову ли, князь Иван Васильевич?
     - Спаси бог на добром слове, Адам Григорьевич.
     Поглядели друг  на  друга  внимательно.  Анкудинов,  как  и  прежде,  -
недовольно,  Адам  Григорьевич,  как  и  прежде,  -  ласково.  Тимофей будто
ненароком коснулся  пальцами  золотого  креста,  что  висел  у  него  поверх
кафтана.
     Остановившись перед дверью в  соседний покой,  Адам Григорьевич спросил
участливо:
     - Ай чем недоволен, Иван Васильевич?
     Анкудинов, поглядев строго, сказал громко:
     - Не холоп я, Адам Григорьевич, и не слуга твой. А корм мне и дворянину
моему идет не по достоинству, а будто мы простые мужики или казаки.
     - И только-то?  -  засмеялся Адам Григорьевич.  -  Ну, эта кручина - не
беда, князь. Ну, да ладно - не гневайся, князь. Чего раньше-то не сказал?
     - Гонор шляхетский и  у  меня есть,  пан  Адам.  Христарадничать князья
Шуйские и в нужде не обыкли.
     - Да что ты,  князь!  Корм тебе я со своего стола посылаю. Да дело-то в
том,  что сам я  в яствах и брашнах умерен,  говяды и в мясоед не вкушаю,  в
вине воздержан,  пища моя -  хлеб, молоко, да то, что с огорода и с бахчи на
стол идет.  -  Кисель обнял Тимофея за плечо:  - Стар я стал, забываю, что в
молодые годы и я попить-поесть любил.  А ведь вы люди молодые,  вас молочком
да дыней не насытишь.
     Адам Григорьевич хлопнул в ладоши. Подбежавшему казачку сказал весело:
     - А ну,  хлопчик,  скажи,  чтоб несли в застольную вина ренского добрую
сулею  да  быстро  бы  зажарили индюка и  всего  прочего принесли бы  тотчас
довольно.
     Кисель показал рукой на дверь в соседнюю комнату.  Сам дверь распахнул,
пропустив князя впереди себя.  Сел на лавку сбоку, гостя посадил под образа.
Погладив усы, начал тихо:
     - Позвал я тебя,  князь,  по спешному делу.  Через час пойдет в Варшаву
гонец с письмами к панам-сенаторам.  Одно письмо -  о тебе.  Не лучше ли это
письмо послать с верным человеком особо?
     Правый глаз  у  князя Ивана Васильевича стал  чуть  косоват:  задумался
князь.
     - У  меня,  Адам  Григорьевич,  два  верных  человека.  Известный  тебе
дворянин Константин Евдокимович да, чаю я, еще и ты.
     Не остыл еще Тимофей от недавнего разговора - держал на Киселя сердце.
     "Экой наглец", - подумал Кисель. Однако ответил сдержанно:
     - Я,  князь, верный человек только моему королю да православной церкви.
А  тебе -  лишь доброхот,  покуда готов ты служить нашему делу и  вере наших
отцов.
     Анкудинов понял,  что перегнул палку,  поставив Костю и  Киселя на одну
доску, а себя против них возвысив.
     Здесь,  на удачу, появился казачок с серебряным подносом, с серебряными
же сулеей и стопками.
     - Стало быть,  и думать нечего,  -  ответил Анкудинов с улыбкой. - Коли
нужен верный человек,  хоть  и  один он  пока что  у  меня,  бери его,  Адам
Григорьевич, и любой твой наказ он исполнит, как мой собственный.
     - Добре,  князь,  - ответил Адам Григорьевич, наливая в стопки душистое
ренское. Гостю - под край, себе - самую малость. - Вели своему человеку быть
в канцелярии, как только мы с тобой угощаться кончим.


        "x x x"

     Костя выехал в  Варшаву вместе с  гонцом пана Адама,  казаком по  имени
Силуян,  лишь только взошло солнце.  Шли они одвуконь, ведя в поводу сменных
лошадей.
     В девять часов утра,  по летнему времени в самую обеденную пору,  гонцы
остановились у ручья, на опушке соснового бора. Неподалеку от них на большом
панском поле  жали хлеб мужики и  бабы.  Солнце взошло уже  довольно высоко.
Становилось жарко.
     Костя и Силуян расседлали коней,  разулись, положили под головы седла и
с  наслаждением  вытянули  ноги.  Расстелив  чистый  холщовый  плат,  Силуян
разломил хлеб,  отрезал два куска сала,  достал из  тороков кисет с  солью и
походную деревянную сулею с  водой,  похожую на  сырный круг.  Молча сжевали
гонцы  мягкий  пахучий  хлеб,  розовое  твердое  сало  и  прилегли  снова  -
набираться сил перед дальней дорогой.
     Костя закрыл глаза,  и возникло перед ним все, что увидел он, выехав из
Киева.
     Увидел дорогу -  широкую,  пыльную, серую. Желтые хлеба, зеленые травы.
Полуголых,  черных от загара косарей, белые платочки жнущих баб. Верхоконных
панских надсмотрщиков,  что медленно, как бы задремав в седлах, п