си его,  чего  он  хочет от  его  величества султана,  повелителя
правоверных, опоры ислама, владыки великой империи османов, да продлит аллах
до бесконечности его годы!
     - Бей  говорит,  что,  если повелитель правоверных даст ему сорок тысяч
сипахов,  хумбараджей и силяхтаров,  он поведет их на Москву и привезет царя
урусов в Истамбул в железной клетке.
     - Спроси его,  примет ли  урус  сначала нашу  веру?  -  так  же  тихо и
монотонно произнес Азем-Салих  и,  прищурив желтые кошачьи глаза,  уставился
прямо в переносицу Анкудинову.


        "x x x"

     ...Синие орлы  висели в  белом небе  над  выжженной зноем степью.  Даже
суслики попрятались в  норы,  и  только  змеи  недвижно лежали  в  пожухлых,
коричневых травах.
     Тимоша и Костя ехали на полдень. Солнце уже медленно скатывалось книзу,
но до заката было еще долго,  и земля еще не остывала, а, принимая солнечный
жар,  смешивала с ним свое тепло на самой грани почвы и воздуха.  И от этого
над камнями и травами степи зыбкой завесой стелилось сиреневое марево, будто
стояли ночью  бесчисленные казацкие курени и  ушли,  оставив дотлевать сухие
травы,  кизяки и солому. Тимоша и Костя ехали молча, устав от зноя, тишины и
жажды.  Вдруг кони их враз всхрапнули и,  запрядав ушами,  заметно прибавили
шаг. Остроглазый Костя проговорил быстро:
     - Вроде мазар впереди.
     Тимоша, вглядевшись, подтвердил:
     - Вроде мазар. - И, помолчав, добавил: - А где мазар - там и колодец.
     Глинобитный мазар вынырнул как-то  сразу.  И  тут  же  путники заметили
невысокую каменную кладку колодца.
     Солнце, красное, большое, висело над краем степи, и по всему выходило -
ночевать нужно было в мазаре.
     Среди ночи -  охнуть не успели - повязали их некие лихие люди и, забрав
все до нитки,  выгнали из мазара.  Ночь стояла светлая,  видно все было, как
днем.  Связанных  одной  веревкой,  привязали их  к  луке  седла  последнего
всадника и неспешно двинулись на полдень - туда, куда Тимоша и Костя поехали
бы и сами, если б довелось им утром проснуться свободными.
     После того как  первое потрясение прошло,  Тимоша и  Костя поняли,  что
пленившие их люди -  не разбойная ватажка и не татарский разъезд. Всадники -
все до  одного -  сидели на сытых красивых конях,  кафтаны на всадниках были
одного цвета и фасона, одинаковыми были и сапоги и шапки. И даже лицами были
они похожи друг на друга - смуглые, усатые, кареглазые.
     Ждать разгадки пришлось недолго.  В двух верстах от места их последнего
ночлега, на берегу речки, пленники увидели шатры, палатки, повозки, услышали
песни, звуки бубнов, учуяли запах дыма и жареного мяса.
     Их  провели по шумному,  веселому табору сквозь ряды телег и  палаток к
большому белому шатру. У входа в шатер торчал бунчук, стояло знамя, обвисшее
чуть не до земли,  и,  опираясь на пики,  стояли здоровенные усатые гайдуки,
одетые точно в такие же кафтаны,  сапоги и шапки, какие были и на тех людях,
которые час назад повязали Тимошу и Костю.
     "Свита какого-то  потентата,  -  смекнул Тимоша.  -  Как  рынды или  же
стрельцы из государева стремянного полка, все в одинаковой одеже. Только чьи
же они? На татар не похожи, на турок тоже".
     Слабый  ветерок колыхнул знамя.  Из  складок глянул на  Тимофея грозный
зрак Иисуса. "Волохи! - обрадовался Анкудинов. - Все ж таки православные, не
турки, не татарва".
     Из  шатра  вышел  некто -  грузный,  пьяный.  Зло  и  тупо  поглядел на
гайдуков,  на пленников.  Гайдуки,  опасливо на него взглянув, встали прямо.
Толстяк подошел к  Тимоше и,  что-то  крикнув,  ткнул пальцем себе под ноги.
Анкудинов молчал,  не шевелясь.  Гайдуки подскочили, один ударил под колени,
второй,  обхватив за  шею,  дернул книзу.  Тимофей упал на  колени.  Толстяк
крикнул еще что-то.  Гайдуки бросили на землю Костю и,  не дав распрямиться,
обоих потащили на веревке в шатер.
     Все вокруг были по-нехорошему тяжело пьяны,  и  потому ни  Тимофей,  ни
Костя не  могли угадать,  что  с  ними  будет через мгновение.  Под  ноги им
кинулись шуты и карлы -  безумные,  страшные,  визжащие,  лающие, мяукающие.
Важный  толстяк  сунул  грязный  сапог  под  нос  Анкудинову,  и  кто-то  из
окружавших  крикнул  по-русски:   "Целуй!"  Тимофей  вздернул  подбородок  и
почувствовал на затылке холодное острие ножа...
     Из табора их вывезли на арбе,  в  которой прежде возили навоз.  Вывезли
голых,  связанных одной веревкой.  Сбросили у  дороги,  избитых,  измазанных
кровью  и  грязью.   Они  лежали  ничком,  содрогаясь  и  скрипя  зубами  от
воспоминаний минувшей ночи,  в  которую на их долю выпало столько унижений и
издевательств,  сколько не  выпало за  всю прежнюю жизнь,  даже если бы  все
гадкое и постыдное, случившееся с ними до этой ночи, увеличили во сто крат.
     Дотемна они прятались в  кустах у  реки,  а  с темнотой,  отмыв кровь и
грязь и оплетя чресла ветвями и листьями,  двинулись на полдень.  К утру они
набрели на юрту бедного буджакского татарина и  с  грехом пополам объяснили,
что их ограбили лихие люди. Татарин сказал печально и тихо:
     - Башибузук - нет. Большой бей, хан, коназ сымает бедыный человек все.
     Он дал Тимоше и  Косте рваные портищи и  старый мешок,  из которого они
соорудили еще одни штаны, дал одну рубаху на двоих и кусок вонючего овечьего
сыра.
     Прощаясь, сказал:
     - Ходит,  ходит батыр.  Собирает силу на хана,  на коназа, на бея. Силу
надо. Тьму батыров надо - больших беев побивать...


        "x x x"

     Тимофей сказал хрипло:
     - Скажи визирю,  Зелфукар-ага побусурманюсь,  если даст мне сорок тысяч
конных. Нужна мне тьма батыров, чтобы силой поломать царскую силу.
     Визирь сощурил глаза, поджал губы.
     - Переведи ему,  Зелфукар-ага:  сначала он  отречется от учения пророка
Исы и  станет правоверным,  а  потом мы  подумаем,  давать ли урусу бунчук и
доверить ли Алем - зеленое знамя пророка.


        "x x x"

     Ивана Вергуненка привели к великому визирю вслед за Анкудиновым. Так же
сложив руки на животе,  неподвижно стоял у плеча везир-и-азама Зелфукар-ara.
Так  же  тихо и  монотонно журчал его голос.  Так же  перебирал четки не  то
слепой,  не  то  дремлющий желтолицый старик.  Только совсем не  так отвечал
Азем-Салиху-паше Иван Вергуненок.
     Когда визирь спросил его,  чего он  хочет от падишаха вселенной,  Иван,
заносчиво вздернув голову, сказал Зелфукару-аге:
     - Скажи ему,  что  со  мною  он  не  смеет разговаривать сидя,  если я,
русский царевич, стою перед ним:
     Визирь  перестал  перебирать четки  и,  приоткрыв  глаза,  сказал,  что
царевич может сесть насупротив него.
     Иван сел,  скрестив ноги, и велел Зелфукару-аге точно перевести то, что
он скажет.
     - Я хочу видеть брата моего,  турецкого царя Ибрагима. И говорить стану
только с ним.
     Великий визирь,  услышав это,  на  мгновение чуть было не поверил,  что
перед  ним  действительно внук  царя  урусов  Ивана  Ужасного,  повоевавшего
Казанский и Астраханский улусы,  Сибирский юрт и многие иные татарские орды.
Но десятилетия службы при дворе,  природный ум и  привычка не верить ничему,
кроме того,  что  проверено сто  раз и  не  может содержать в  себе никакого
подвоха, победила и на этот раз.
     Кого только не  видел Азем-Салих-паша во дворцах великого сеньора,  как
называли султана в странах, поклонявшихся пророку Исе!
     Искатели приключений,  бродяги,  чародеи,  самозванцы,  лазутчики так и
роились у  порога султанского дворца,  и,  если кто-нибудь из  них  проникал
через  его  высокие резные  двери  внутрь,  везир-и-азам  должен  был  точно
определить,  сколько стоит предлагавший свои услуги человек и  во  что может
обойтись правительству государства,  именовавшего себя Блистательной Портой,
это одолжение.
     Смуглый до  черноты,  дерзкий кареглазый казак  все  же  чем-то  смутил
визиря,  и он решил сначала сбить с наглеца спесь, а потом поглядеть, что из
всего этого выйдет. Открыв глаза, Азем-Салих сказал:
     - Его  султанское  величество повелитель правоверных не  может  принять
неверного гяура.  Если ты примешь закон Магомета, то, может быть, тогда тебе
будет позволено видеть лик владыки половины вселенной.
     - Ты  не понимаешь того,  что говоришь,  -  громко,  отчеканивая каждое
слово,  проговорил Вергуненок. - Как это я, русский царевич, пойду доставать
мой престол, надев на себя халат и чалму?!
     Визирь подумал:  "Кто бы ты ни был,  урус, ты дерзок и глуп. Сначала ты
говоришь мне,  что я - великий визирь - не понимаю того, что говорю, а затем
спрашиваешь меня,  как  тебе достать отобранный у  тебя Московский юрт".  Но
сказал другое:
     - Ты,  кажется,  мало думал,  прежде чем сказать мне то,  что я  сейчас
слышал. Мы предоставим тебе время для размышлений.
     Визирь хлопнул в ладоши,  и на пороге, как джинны из бутылки, появились
два  янычара-балтаджи  в  белых  бурнусах.  Зная,  что  Вергуненок  понимает
татарский язык, визирь неспешно и четко сказал по-татарски:
     - Отведите этого человека в Семибашенный замок.
     Под черной кожей скул у Вергуненка заходили желваки.  Бешеными,  белыми
от злобы глазами он полоснул везир-и-азама и,  повернувшись к двери,  громко
произнес длинную фразу.
     Зелфукар-ага закрыл глаза и укоризненно покачал головой. Великий визирь
хотя и не знал языка урусов,  но спрашивать толмача, о чем это с таким жаром
говорил на прощание московский царевич, не стал.


        "x x x"

     Этой  же  ночью  Зелфукар-ага  пробрался на  подворье  русских  послов.
Кузовлев, уже отлежавшийся от качки, встретил толмача приветливо и радостно,
а  большой государев посол Степан Васильевич Телепнев хотя и  был гостю рад,
однако  встретить  его  по  достоинству не  смог:  от  бусурманских напастей
занедужил изрядно и лежал, тяжко дыша от стеснения в груди и великого жара.
     Вообще-то толмач не сразу отправился к послам, сначала он встретился на
Египетском базаре с Амфилохием,  слово в слово передал архимандриту беседу с
обоими подыменщиками,  сиречь самозванцами,  и  выслушал от черноризца совет
идти сегодня же к послам,  ибо кто же ведает, что там замыслил везир-и-азам,
вдруг да завтра поутру и  призовет Степана Васильевича да Алферия к  себе во
дворец?
     И Зелфукар-ага, получив от Амфилохия письмецо малое и хотя и невеликий,
но тяжелый кожаный кошель, направился к послам. Уйдя с базара, толмач тут же
прочитал письмо и,  запомнив все,  о  чем  там было написано,  изорвал его в
мелкие клочья.  Высыпав на  ладонь кучку  мелких серебряных монет -  мангур,
пиастров,  акче и  аспр,  -  Зелфукар-ага  даже плюнул с  досады:  тяжел был
архимандритов кошель,  да только за три дюжины полученных от Амфилохия монет
никакой меняла не дал бы и одного золотого фондука.
     Подойдя к  русскому подворью,  Зелфукар-ага отдал все,  им  полученное,
двум грязным и бесчестным стражам -  ямакам, стоявшим у ворот посольства, и,
поклявшись возместить убытки  за  счет  Телепнева  и  Кузовлева,  решительно
перешагнул порог.
     Расчет  Зелфукара-аги   оказался  правильным:   после  того  как  послы
разузнали все,  о  чем  говорил  великий  визирь  с  ворами,  они  с  лихвой
возместили пронырливому толмачу его убытки.  И чтобы не навлечь на доброхота
Зелфукара и  тени подозрения,  Кузовлев дал  ему не  русские деньги,  а  две
золотые сицилийские онцы,  выменянные еще в  Кафе на  захваченные из  Москвы
ефимки.
     Получив мзду, Зелфукар-ага сказал:
     - Если дашь еще золота, скажу, кто есть в самом деле вор Шуйский.
     Телепнев слабым голосом, не подымая головы с подушки, ответствовал:
     - Зелфукар-ага,  то  золото,  что  мы  тебе  дали,  не  наше золото,  а
государево,  и  нам  за  то  золото перед государем ответ держать.  А  как я
государю скажу, что за малые дела много денег отдал?
     Толмач повел плечом, приподнял брови:
     - То дело не малое,  господин.  То дело великое. - И добавил жалобно: -
Чтоб имя  вора узнать,  я  много одному человеку платил.  Что теперь делать?
Обратно у доброго человека золото брать?
     - Сколь  заплатил?  -  тихо  спросил Телепнев,  понимая,  что  придется
раскошелиться еще раз.
     - Пять фондуков платил, - ответил толмач, не отводя глаз.
     - Говори, - вздохнул Степан Васильевич и велел дьяку Алферию достать из
сундука деньги.
     - Звать вора Тимошка,  по прозванию Анкудинов.  Прибежал вор из Вологды
на Москву и там был в приказе Новая Четверть подьячим.
     - Новая Четверть!  -  воскликнул молчавший до того Кузовлев.  -  Да я ж
того Тимошку знаю!  Был он при Иване Исаковиче Патрикееве в  подьячих.  И из
Москвы года два как убег.  Мы  с  ним даже на одной свадьбе вместе были.  Я,
Степан Васильевич,  вора Тимошку,  если поставят меня с ним с глазу на глаз,
тут же уличу!
     - Ну и дела! - слабо ахнул Телепнев. - Ладно, коли так. А если нет?
     Зелфукар-ага приложил руку к сердцу:
     - Так, господин, истинно так.
     Степан  Васильевич  вздохнул  и,   еле   пошевелив  пальцами,   показал
Кузовлеву: пододвинь-де толмачу кису с деньгами.
     Кузовлев толкнул по столу кожаный мешочек,  и Зелфукар-ага ловко поймал
его. Кузовлев спросил:
     - А скажи, ага, как нам сподручнее того вора Тимошку достать?
     - Везир-и-азам сам такого дела не  сделает.  Можно вора достать большой
казной.
     - Все казной да казной,  - проворчал Телепнев. - Деньги отдадим, а вора
нам не выдадут - и потеряем казну даром. Люди-то ваши - ты, Зелфукар-ага, не
обижайся - не однословы: пообещать пообещают, а дела не сделают.
     Зелфукар-ага сказал:
     - Зачем стану обижаться? Правду говоришь, господин. А ты меня послушай:
бросьте вы это дело.  Пойдет вор по земле,  волочась, - и сам пропадет. А то
зашлет его везир-и-азам в дальний город или же на галеру в греблю отдаст.  А
если станешь,  господин, о воре промышлять, то пуще его вздорожишь, и станет
везир-и-азам думать: "И вправду вор царского кореня".
     Телепнев вздохнул,  подумал:  "Вот  привязалась напасть -  сам  черт не
разберет.  И  так-то  посольство -  хуже не  придумаешь:  на  крымского царя
султану  надо  челом  бить,  о  злодеяниях  его  доводить  многими  словами,
накрепко.  А как еще султан к тому отнесется? Крымский царь единоверец его -
из султановой руки на мир смотрит.  Да и  в набег ходил не по наущению ли из
Цареграда?"
     А Зелфукару-аге сказал так:
     - Спасибо  тебе,  Зелфукар.  То  воровское дело  для  нас,  послов,  не
главное.  Есть у нас и иные,  государственные дела.  Только если речь о воре
зайдет,  то  скажи боярину твоему,  Азему,  что  вор  тот  -  худой человек,
подьячишка, нечестных родителей сын.


        "x x x"

     Анкудинов, живя во дворце. Азем-Салиха-паши, с утра и до полудня слушал
поучения хаджи Рахмета, носившего красную феску с черной кисточкой - признак
ученого  человека.  Хаджи  Рахмет  занимался с  Тимошей турецким и  арабским
языками,  готовясь к тому, чтобы понятливый и способный к языкам урус вскоре
мог понимать Коран.
     А  с  полудня  и  до  глубоки ночи  Тимоша  бродил  по  великому городу
Истамбулу,  само название которого означало - "полный мусульман". Он исходил
его  весь  -  от  замка  Румели Иссар до  древнего Хризополиса,  называемого
турками  Ускюдаром,  и  от  площади  Сераскера до  Силиврийской заставы.  Он
шатался по  кварталам Ливадии и  Галаты,  возле  Урочища Рыб,  у  белых стен
султанских  дворцов  Топ-Капу  и   Чераган,   по  берегу  Босфора  у   садов
Долма-бахче.
     Он исходил вдоль и поперек все базары Истамбула, дивясь их разноязычию,
многолюдству и богатству.  Он забредал в мечети,  церкви, кофейни, цирюльни,
бани, таверны. Толкался среди носильщиков, водоносов, кузнецов, горшечников,
мясников.  Знакомился  с  важными  деребеями  -  турецкими  вотчинниками,  с
лукавыми  ростовщиками,   ловкими  торговцами,  простодушными  крестьянскими
сыновьями -  уланами.  Дивился на гадателей,  заклинателей змей, фокусников,
акробатов.
     Но  не  прошло и  месяца,  как все это великое шумство и  многолюдство,
пестрота и  живость,  голубое небо  и  голубое море,  горы  сладких плодов и
ласковое тепло ранней осени стали раздражать Тимофея и вызывать у него такое
чувство,  какое появляется при виде сахара у человека,  объевшегося сладким.
И,  заслоняя прелести щедрой осени  и  яркие  краски базаров,  стали лезть в
глаза ему  нищие и  юродивые -  по-здешнему дервиши,  коих было в  Истамбуле
поболее, чем в Москве; стали попадать под ноги стаи облезлых бездомных псов,
а в кварталах босфорского прибрежья -  тучи крыс.  И вместо свежего морского
бриза стали бить в  нос  запахи гнили и  тления -  от  падали,  валявшейся в
канавах,  от затхлой воды в арыках,  от тухлой рыбы на берегу, от гор гнилых
фруктов на базарах.
     Не весело стало от всего этого на душе у Тимофея,  а тревожно и смутно.
Все  чаще  стали вспоминаться ему  белые снега и  звенящие от  мороза леса -
чистые,  смоляные,  светлые.  И все чаще, выходя на Босфор, глядел Тимоша на
его  западный берег,  туда,  где кончалась Европа,  хотя турки считали,  что
именно там не кончалась она,  а  начиналась.  На европейском берегу Босфора,
собравшись тесной стайкой,  застыли у  самого моря белые терема византийских
императоров.  Зеленые кипарисы и невысокие стены с башенками окружали жилище
ушедших  в  небытие  басилевсов,  некогда  владевших половиной известного им
мира.  А  неподалеку от  невысоких  теремов  императоров громоздилось здание
храма Святой Софии, обстроенное клетушками, выступами, минаретами.
     Когда Анкудинов впервые оказался внутри храма, огромного, запущенного и
грязного,  он  не почувствовал ни величественности,  ни простора,  ни света,
хотя  София  в  Истамбуле была  раз  в  десять  побольше  Софии  в  Вологде.
Бесчисленные колонны  уходили в  разные  концы  огромного зала,  бесконечные
коридоры убегали в  глубь здания,  ныряя под галереи и  переходы и теряясь в
чудовищной  толще  циклопических стен  храма.  Грязный,  потрескавшийся пол,
покрытые птичьим пометом подоконники, осыпавшаяся штукатурка - все кричало о
разрушении,  забвении, являя всеконечную мерзость запустения. Стены, некогда
расписанные фигурами святых и  изукрашенные речениями отцов  церкви,  теперь
были  густо  закрашены цветами  и  орнаментами,  покрыты затейливой арабской
вязью сур из Корана.
     Сквозь   переплетение  золотых,   зеленых,   красных  и   черных  линий
проглядывали, как из зарослей, желтые и коричневые лики христианских святых,
голубой хитон спасителя, скорбный и нежный лик богородицы.
     Молящихся  было  немного.  Тимофей  прислонился к  одной  из  колонн  и
вспомнил Вологду,  свечи, горящие в холодной тьме Софийского собора, владыку
Варлаама,  и у него сладко заныло сердце и на глаза навернулись слезы.  "Ох,
до чего хочется домой!" - подумал он. И тут же некто, уже давно поселившийся
в  сердце,  шепнул:  "Увидишь родные места из железной клетки!" "Господи,  -
взмолился Тимофей, - пособи вернуться домой, вразуми, как быть, что делать?"
И некто второй спросил ехидно:  "Какого бога просишь,  Христа или Мухаммеда?
Их  тут  два,  а  храм  все  едино  загажен  божьими птицами и  человеческим
нерадением.  Даже воедино собравшись,  не могут главные во вселенной боги на
малой частице своего царства порядок навести".
     И от этой мысли стало Тимофею и легко и одновременно страшно,  а в душе
возникла вдруг такая пустота,  какую ощущаешь,  когда летишь с  забора или с
крыши наземь и еще не ударился, но уже ждешь этого и от дурного предчувствия
замирает сердце.
     А когда поздним вечером лег он на ковер, снова вспомнил полуразрушенный
и  грязный храм Святой Софии,  который турки звали мечетью Айя София,  понял
вдруг,  что нет в небесах ни Аллаха,  ни Саваофа,  ни Магомета, ни Христа. А
иначе нешто допустили бы они, всесильные, этакое запустение святыни?
     Ощущение пустоты не  оставляло его и  утром,  когда он рассеянно слушал
поучения хаджи Рахмета.  Еле дожд