была замечена всеми. Обворожительно
улыбаясь, Христина сказала:
     - Не скрою,  князь,  что в Стокгольме есть люди, распространяющие о вас
крайне нелепые слухи.  Они утверждают, что вы родились в семье простолюдинов
и носите княжеский титул не по достоинству. Признаюсь, что до встречи с вами
я  не  была уверена в  их  неправоте.  Теперь же  едва ли  найдется человек,
которому удалось бы убедить меня в вашем неблагородном происхождении.
     - Благодарю вас,  ваше  величество,  -  тихо  ответил Тимофей,  скромно
потупив взор. - Я действительно долго жил среди простых людей и надеюсь, что
преуспел бы больше, если бы в юности рядом со мною были мои родители - князь
и  княгиня Шуйские.  Однако я рано остался сиротой,  мое происхождение долго
оставалось для  меня  тайной,  и  лишь  в  десятилетнем возрасте я  узнал от
воспитывавшего меня архиепископа,  что мой дед был русским царем,  а  отец -
наместником  Перми   Великой.   Когда   мне   стало  известно  истинное  мое
происхождение,  отец  нынешнего русского царя уже  четырнадцать лет  занимал
престол моего деда, умершего в польской тюрьме. Я не смел называть себя моим
настоящим именем  и  носить принадлежащий мне  по  праву  рождения княжеский
титул,  ибо трусливый и  подозрительный царь обязательно казнил бы  меня или
заточил  в  подземелье,  сознавая,  что  мои  права  на  московский  престол
значительно более основательны,  чем его. Я таился, страшась смерти, а затем
бежал за пределы Московии,  спасая жизнь и  свободу.  И уже здесь,  вдали от
недругов, желавших моей гибели, я решил добиться справедливости и возвратить
престол, незаконно отнятый у моей семьи.
     - Князь обращался за помощью к разным государям,  -  вступил в разговор
Розенлиндт.  -  Он искал поддержки в Польше -  у короля Владислава,  затем в
Турции, но эти попытки оказались тщетными.
     - Гетман  Украины  и   князь   Трансильвании  более   всего  прониклись
сочувствием к  планам князя  Шуйского,  ваше  величество,  -  сказал канцлер
Оксеншерна.  - Они прислали князя с просьбой о заключении между тремя нашими
странами военного союза,  направленного против Речи Посполитой.  Кроме того,
канцлер Украины Иван  Выговской просит разрешить князю Шуйскому поселиться в
Шведской Прибалтике -  в  Ревеле  или  Нарве  -  и  при  случае  выступить к
Новгороду или  Пскову,  если  в  одном  из  этих  городов  снова  произойдет
восстание горожан, как это случилось прошлым летом.
     - Вы  хотите,  князь,  воспользоваться недовольством горожан,  для того
чтобы с  их помощью овладеть затем московским престолом?  -  строго спросила
королева.
     Тимофей заметил происшедшую в ней перемену и в тон ей -  сухо и коротко
- ответил:
     - Да, ваше величество.
     - Династические распри - сложное дело, - сказала Христина. - В них, как
и во всех прочих распрях и баталиях,  побеждает не тот, кто прав, а тот, кто
силен.  Если вы,  князь,  соберете вокруг себя государей, которые все вместе
окажутся  сильнее  московского  царя  Алексея,  вы  выиграете.  Если  нет  -
проиграете. Вы или обретете корону, или потеряете голову.
     - Жребий брошен, ваше величество, - ответил Анкудинов.
     Королева встала.
     - Ну что ж, будем надеяться, что сегодня мы беседовали с гиперборейским
Цезарем.
     Христина вышла  из-за  стола  и,  позволив Тимофею предложить ей  руку,
пошла к двери.
     Отвесив прощальный поклон, Тимофей попятился и вышел за дверь.
     - Так выходят татарские послы из дворца султана, - усмехнулась Христина
и,  обращаясь к двум стоявшим перед нею дипломатам,  сказала:  -  Ну,  каков
московит, господа? Что будем делать с этим новоявленным Димитрием?
     - Я думаю,  -  сказал Розенлиндт,  тяжко роняя слова,  -  князь Шуйский
должен получить нашу поддержку. Короне Швеции выгодно иметь на своей стороне
грозный и постоянный противовес царю московитов.
     - Я согласен с Розенлиндтом,  - проговорил Оксеншерна, - тем более, что
пока князь Шуйский не  просит ничего,  кроме разрешения поселиться в  Ревеле
или Нарве.
     - Хорошо,  -  согласилась Христина. - Отправьте его в Ревель, граф, под
наблюдение  вашего  племянника Эрика  Оксеншерны.  Пока  Эрик  -  губернатор
Эстляндии, нашему русскому другу нечего будет бояться царских соглядатаев.


        "x x x"

     Узнав о  состоявшейся во дворце аудиенции,  Головнин снова потребовал у
Розенлиндта и Оксеншерны выдачи Анкудинова,  но получил лишь заверения,  что
ни секретарю,  ни канцлеру не известно,  о  ком идет речь,  так как посланец
семиградского князя  Ракоци,  передав привезенные письма,  сразу  же  уехал,
скорее всего,  обратно в  Трансильванию,  и вообще трудно сказать,  о том ли
человеке идет речь, которого имеет в виду русский посол.
     Когда Герасим Головнин вторично потребовал выдачи Анкудинова,  тот  был
еще  в  Стокгольме.  Сразу же  после аудиенции у  Христины Анкудинов написал
Косте повелительный лист и,  отыскав в  Стокгольме русский корабль,  передал
лист купцу Поддубскому, следовавшему в Нарву.
     "Любезный друг мой,  Константин Евдокимович!  -  писал Тимофей.  -  Как
только получишь от меня сей лист,  то немедля поезжай в  Ревель и  там отыщи
рухлядь,  которая из  Стокгольма привезена.  Оставь сию  рухлядь в  надежном
месте,  а  потом отыщи в  Ревеле же  Бендиса фон Шотена и  сделай,  что мною
написано в листе, оставленном у вышеозначенного Шотена.
     В  Ревеле  же  живет  Лоуренс Номерс,  и  тот  Номерс  отправит тебя  в
Стокгольм.  Сделай сие немедля и поспешай ко мне, ибо я жду тебя для важного
дела. Князь Иван Шуйский".
     Тимофей надеялся,  что он  спокойно дождется Костю,  но жизнь рассудила
иначе  -  Розенлиндт после  вторичной встречи с  Головниным велел Анкудинову
немедленно покинуть Стокгольм и с первым же кораблем отплыть в Ревель.
     ...Тимофей ушел от любезного Ивана Пантелеймоновича с тяжелым сердцем и
великим недоумением.
     Хоть  и  улыбался  королевский секретарь не  менее  прежнего и  голосом
ласкал, будто в церковном хоре пел, была у него в глазах холодная пустота. И
нельзя ее было скрыть, хоть опусти очи долу, хоть прикрой ладонью.
     - Надобно тебе,  князь Иван  Васильевич,  к  московскому рубежу поближе
быть,  -  тихо и  просительно говорил Розенлиндт.  -  В Стокгольме жить тебе
опасно -  царские соглядатаи по  проторенной дорожке вновь  придут к  твоему
двору и  если не выкрадут,  то убьют тебя.  А  мне,  истинному твоему другу,
весьма того не хочется.
     Тимофей хотел было Розенлиндта спросить: "А в Ревеле легче будет мне от
царских убийц оберегаться?" -  да,  подумав,  спрашивать не стал:  ясно, что
ненадобен он теперь Розенлиндту в Стокгольме,  а потребен в Ревеле. А почему
- о том самому нужно будет догадываться.
     Молча  поклонился Тимофей и  снял  с  пояса  усыпанные бирюзой ножны  с
кривым турецким ножом. Протянув их любезному другу, сказал со значением:
     - Иван  Пантелеймонович!  Возьми в  память обо  мне  янычарский кинжал.
Зачем он  мне,  если вся сила короны свейской не может меня от недругов моих
оборонить?
     Розенлиндт  рассмеялся,   легко  махнул  рукою:   шутишь,   мол,   Иван
Васильевич,  шутишь.  Однако  кинжал  взял  и,  прихватив Тимошу за  локоть,
ласково и вежливо довел до двери, сказав на прощанье:
     - Ты,  князь, о силе короны свейской всякие сумнения оставь. Однако ж и
сам не плошай: нынешний царь российский тоже - как это говорится у вас? - не
мочалкой сшит.
     Тимоша,   не  удержавшись,   засмеялся,   засмеялся  и  Розенлиндт,  не
подозревая,  над чем хохочет князь Иван,  ибо считал свои познания в русском
языке безупречными.


                       Глава двадцать четвертая

        "НАЧАЛО КОНЦА"

     Костя получил повелительный лист Тимофея 9  августа 1651 года.  Он  все
сделал,  как ему было велено,  и с помощью верных людей - Номерса и Шотена -
отплыл  на  шхуне  ревельского морехода Георга Вилькина,  часто  навещавшего
Швецию.
     Однако дальше дела пошли хуже: непогода, разыгравшаяся в открытом море,
четыре недели трепала утлое суденышко,  пока,  наконец, полуразбитая шхуна с
порванными снастями и проломленным бортом притащилась в Стокгольм.
     Костя  сразу  же  начал  поиски  друга.  Вилькин показал ему  дорогу  к
русскому  торговому  двору,  где  останавливались  всеведущие  купцы,  среди
которых Костя надеялся найти словоохотливых соотечественников,  особо добрых
к своим землякам, оказавшимся, как и они, на чужбине.
     И  верно:  на  торговом дворе сразу же попали Косте ивангородские купцы
Иван Лукин,  Петр Белоусов и шведский торговый человек Петр Торреус - друзья
и доброхоты Анкудинова,  с которыми судьба свела Тимофея еще в Нарве.  Но на
этом удачи Кости в  Стокгольме кончились:  и  Иван,  и оба Петра в един глас
сообщили ему,  что князь Иван Васильевич уехал в  Нарву и  велел Константину
Евдокимовичу плыть туда же.
     Костя чуть не  заплакал от  досады:  столько мучений принял он на море,
спеша к  своему другу,  и  вот на  тебе -  приходится ни с  чем отправляться
восвояси.
     Долго не  уходил с  гостиного двора Костя.  Расспрашивал,  кто да когда
поедет в  Ревель,  сколько берут  за  перевоз свейские люди,  что  следует в
Стокгольме купить,  чтоб  с  выгодой в  Нарве  продать.  И  о  многом другом
переговаривал  он  с   русскими  людьми,   оттягивая  момент  расставания  с
соотечественниками.
     И  когда совсем уж  было собрался пойти со  двора,  появился возле него
человечек -  сутулый,  маленький,  остроносый.  Карлик  на  глазах наливался
радостью. И наконец, ударив себя по лбу, воскликнул, сильно окая на волжский
манер:
     - Константин Евдокимович!  Свет ты мой!  Да ведь ты не иначе, как князя
Ивана  Васильевича ближний человек и  собинный друг!  А  я  ему,  Ивану свет
Васильевичу, первый во всей Стекольне приятель и доброхот!
     - А тебя, добрый человек, как звать? - спросил Костя, пытаясь заглушить
чувство неприязни, возникшее у него при первом взгляде на доброхота.
     - Федором Силиным звать меня, - живо откликнулся карлик.
     - А сам-то откуда будешь? - спросил Костя.
     - Ярославские  мы,  -  с  готовностью ответил  словоохотливый Силин.  -
Издавна торговлишкой промышляем.  Последние годы  через Ивангород и  Нарву в
Стекольну ходим.  Я об Иване Васильевиче еще в Нарве слышал.  Говорили мне о
великом его разуме и доброродстве многие люди,  а особливо начальный в Нарве
человек - воевода Яган ван Горн.
     Все сходилось в речах Силина,  а особенно добрые слова коменданта Нарвы
ван  Горна,  у  которого Костя побывал в  доме вместе с  Тимофеем и  сам был
свидетелем того, как ласково и сердечно принял их Горн.
     Когда Костя пошел со двора в гавань,  Силин увязался за ним и расстался
только после того,  как Конюхов согласился вечером прийти к  нему в гости на
дружескую трапезу.
     - Кого еще  позовешь?  -  спросил Костя,  и  Силин назвал ему  Лукина и
Белоусова.
     "Эко славно все получается!  - подумал Костя. - Посижу с верными людьми
- и с приятностью и с пользою для дела".


        "x x x"

     Силин встретил Костю у  ворот гостиного двора и  с великою поспешностью
стал  звать  его,  улыбаясь  и  кланяясь.  Пропустив Костю  в  низкую  дверь
постоялой избы,  Силин  в  темных,  тесно  заставленных сенях  обежал его  и
распахнул еще одну дверь -  в горницу. Горница была велика, но не просторна.
По  русскому обычаю,  чуть ли не половину ее занимала печь,  посредине стоял
большой стол с широкими скамьями с обеих сторон. Тусклый свет скупо проникал
в окна, и от этого в горнице было нерадостно и неуютно.
     Переступив  порог,  Костя  различил  в  полумраке  нескольких  человек,
сидевших вдоль стола.
     Свечи еще не зажигали,  лишь светилась в углу под образами лампадка, но
от нее только тени становились темнее и гуще, а света не прибавлялось.
     Присмотревшись,  Костя не  увидел ни  Белоусова,  ни Лукина.  За столом
сидели незнакомые ему люди.  Под образами,  на самом почетном месте,  сидел,
будто проглотив аршин,  рыжеватый,  нарядно и богато одетый мужчина. Черными
навыкате глазами он  неотрывно глядел на Костю.  Рядом с  ним сидел поп -  в
черной рясе, с наперсным серебряным крестом. Вид у попа был не то виноватый,
не то растерянный.  Еще четверо сидели на лавке спинами к  вошедшему.  Силин
остановился у печи и растаял в тени.
     - Ну,  проходи,  проходи,  Константин Евдокимович,  -  криво усмехаясь,
проговорил черноглазый.
     Костя шагнул вперед,  а четверо,  сидевшие на лавке, встали и заслонили
собою дверь.
     - Садись,  Константин  Евдокимович,  в  ногах  правды  нет,  -  так  же
насмешливо продолжал черноглазый.
     Костя оглянулся,  перехватил недобрые взгляды четырех и понял: попался.
Костя ухмыльнулся и проговорил лукаво:
     - Когда был я еще мальцом и учили меня грамоте, учитель мой говорил мне
не однажды:  "И дали мне в пищу желчь,  и в жажде моей напоили меня уксусом.
Да будет трапеза их сетью им и пиршество их - западнею".
     - Чего это ты? - спросил озадаченный иносказанием Головнин.
     - Не я  это,  а царь Давид,  -  усмехнулся Костя.  Не выдавая волнения,
Костя сел поближе к  черноглазому и  ответил:  -  Верно сказано:  каков пир,
такие и гости.  А я гляжу -  ни еды,  ни питья на стол не собрано, а гости -
все за столом.
     - А мы,  Константин Евдокимович, вперед с тобой поговорим, а уж потом и
пировать станем, - согнав улыбку с лица, произнес черноглазый.
     - Можно и поговорить, только для начала нехудо бы знать - с кем?
     - Государев посол, стольник Герасим Сергеевич Головнин мое имя, - важно
ответил черноглазый.
     "Вот, значит, кто", - подумал Костя. Однако испуга не почувствовал: что
могли сделать ему  царские холопы в  чужой земле,  где  люди  жили  по  иным
законам? А те законы скорее помогали ему, Косте, чем мешали.
     - Нам,  Костка,  -  оставив  вдруг  насмешливое величанье  Константином
Евдокимовичем, зло и грубо проговорил Головнин, - о воровстве твоем известно
довольно.  И  ежели ты соучастника своего Тимошку изловить нам поможешь,  то
будет тебе от государя прощение, а от меня - награда.
     - Не понимаю я,  о ком ты говоришь,  стольник Герасим,  - ответил Костя
спокойно.
     - О подьячишке худом,  воришке Тимке,  что выдает себя за великородного
человека - князя Шуйского, вот о ком говорю я, - ответил Головнин.
     - Не собрал бы ты вокруг себя полдюжины холопей,  набил бы я тебе рожу,
- сказал Костя хрипло и,  повернувшись,  хотел было пойти к двери,  как все,
кто в избе был, тотчас же набросились на него и стали вязать.
     Хоть и силен был Костя,  но с такою оравой сладить и он не мог.  Кричал
только:
     - Малоумные!  Нешто вы на Москве? Кто же вам волю дал честного человека
вязать и бить?
     Головнин пнул связанного в  бок сапогом и велел посадить его в часовню:
там и решетки на окнах были прочнее,  и замок поувесистей. А чтоб не привлек
криком кого из посторонних, велел сунуть в рот ему кляп.
     Костю, как мешок, перетащили из избы в часовню, кинули на голый пол. Он
долго ворочался и  извивался,  пытаясь развязать хотя бы  руки,  но только к
утру сумел вытолкнуть изо рта тугую мокрую холстину и,  подкатившись к окну,
громко закричал, призывая на помощь.
     Однако прибежали не те,  кого он ждал, а поп Емельян с холопами. Сев на
него верхом,  они снова затолкали Косте выплюнутый на  пол кляп и  привязали
для верности к столбу, подпиравшему потолок.
     В  суматохе дверь осталась раскрытой настежь,  и несколько человек,  из
тех, что жили на постоялом дворе, привлеченные криками, заглянули внутрь.
     Их  лица,  испуганные,  удивленные,  с  растрепанными со  сна волосами,
промелькнули перед Костей. Однако среди них он увидел и хорошо знакомое лицо
своего нарвского знакомца и приятеля Петра Белоусова.


        "x x x"

     Через  час  стражники  стокгольмского губернатора  вызволили  Костю  из
неволи и привезли к канцлеру Акселю Оксеншерне.
     Канцлер, выслушав Костю, велел ему идти куда угодно, однако сказал, что
со  дня на  день его вызовут на суд и  Косте нужно будет снова повторить все
здесь сказанное.
     Костя ушел,  а канцлер велел привезти к нему московского посла.  Однако
Головнин сказался больным и  к  канцлеру не  поехал.  Тогда Оксеншерна велел
передать Головнину,  что королева не сможет принять царского посла,  пока он
не побывает у канцлера.
     Головнин  для  приличия  проболел еще  день  и  после  этого  явился  к
Оксеншерне.
     Старый дипломат, сухо поклонившись, сказал:
     - Я  прошу вас,  господин посол,  объяснить мне,  что произошло три дня
назад в капелле русского гостиного двора.
     - Я не поп, - ответил Головнин насмешливо, - и что в церкви бывает - не
всегда знаю.
     Оксеншерна вспыхнул:
     - Тогда я  скажу,  что там случилось.  Вы схватили вольного человека и,
повязав веревками, кинули его в капеллу.
     - Вора  мы  повязали,  боярин  Аксель,  нашего  государя  супостата,  -
произнес Головнин таким тоном, каким говорят с непонятливыми детьми.
     Оксеншерна, раздражаясь, проговорил:
     - В  королевстве Шведском  и  в  иных  христианских государствах послы,
представляющие персону своего государя,  не  могут  вести  себя  как  лесные
разбойники.  В каждой стране есть свои законы,  и их следует соблюдать.  Что
было бы,  если бы шведский посол в Москве обманом заманил к себе на подворье
какого-либо человека и там стал бить его и мучить?
     Головнин  искренне не  понимал,  чем  недоволен канцлер,  и,  возражая,
говорил:
     - Боярин  Аксель!  Пойманный нами  человек  -  худой  подписок,  дурной
человечишко,  вор,  тать и  нашего государя супостат.  От него и  в свейской
земле можно ждать многого убийства и  воровства.  И  мы  его взяли,  чтобы и
свейским людям тот вор какого дурна не учинил.  И тебе бы, боярин Аксель, за
то  наше дело нам следовало спасибо сказать,  а  ты  вора выпустил,  а  мне,
государеву послу, говоришь непонятные слова и чинишь великую досаду.
     Оксеншерна, махнув рукой, с раздражением ответил, что скоро в Стокгольм
приедет королева и сама решит это дело.


        "x x x"

     Христина,  узнав обо всем происшедшем,  приказала учредить комиссию под
председательством канцлера.
     - Эти  варвары считают,  что  могут делать в  нашей стране все,  что им
заблагорассудится,  -  сказала королева.  -  Граф,  я  прошу вас преподнести
хороший урок московским дикарям.
     Оксеншерна постарался угодить королеве,  тем более что и сам хотел того
же.  Он  учинил многодневное нудное разбирательство,  во время которого были
заслушаны  все  участники  нападения  на  Конюхова:   русский  купец  Силин,
заманивший его в избу к стольнику, сам стольник Головнин, его многочисленные
слуги, Костя Конюхов и свидетель с его стороны - Белоусов.
     Судьи разговаривали с  каждым из них,  не делая никакого различия между
холопами посла и самим послом. Они доказывали им, что заманивший Костю Федор
Силин менее виноват,  чем поп Емельян,  набросивший на шею Кости веревку,  а
стольник  Головнин,  хотя  собственными руками  и  не  душил  обманутого  им
дворянина Конюхова, виновен больше всех, ибо всей этой затейке был голова и,
кроме того, в это же самое время был послом, что означает, что все содеянное
производилось им, Головниным, как бы по наущению самого царя.
     - Ее величество королева Швеции Христина,  - заявил после суда канцлер,
- считает разбойничье нападение, учиненное русскими в ее городе, великой для
себя обидой и  оскорблением.  Она повелевает стольнику Головнину оставить ее
страну,  а  Константину Конюхову дает охранный лист и разрешает ехать куда и
когда угодно.
     Выслушав решение канцлера,  Головнин только  руками развел да  плюнул с
досады.  "В Москве судят неправедно, - подумал он. - Чего греха таить - ради
денег иной судья и  невиновного засудит,  а  виноватого оправдает.  Но чтобы
явного вора и  худородного человечишку взяли под защиту,  а государева посла
прогнали проч