ь -  такого срама на  Москве никогда не  бывало".  Однако вслух
Герасим Сергеевич ничего  не  сказал:  вывернут люторе  слова  его  изнанкой
наружу и еще хуже представят дело. И так ясно, что пойдет теперь в Москву от
королевы гонец  и  будет в  королевниной грамоте представлен он,  стольник и
верный  государев слуга,  лесным разбойником,  а  воры  Тимошка да  Костка -
невинными пташками.


        "x x x"

     Алексей  Михайлович после  замирения Новгорода и  Пскова  твердо  решил
всякую гиль и  воровство пресекать в  самом начале и  не  давать малой искре
превращаться в пожар, какой потом погасить бывает весьма трудно.
     Царь  любил  книги  по  гистории и  филозофии,  но  еще  более любил он
нравоучения святых отцов, азбуковники, Четьи-Минеи, а более всего, стыдясь в
этом  кому-нибудь  признаться,  любил  читать  речения  и  поговорки,  коими
исписаны были печные изразцы в его палатах.
     Часто,  приложив руки к горячим гладким печным изразцам, глядел Алексей
Михайлович на картинки, писанные синей, зеленой, коричневой глазурью.
     "Прелесная вещь",  -  было  написано под  царскою  короной,  и  Алексей
Михайлович думал: "А и впрямь прелесная: сколь многих прельщает".
     Печально вздохнув,  думал  далее:  "Надо  бы  велеть  дописать:  "Сколь
прелесна, столь и тяжка".
     Разглядывая  другие   картинки,   видел   государь  могучее   древо   -
высокоствольное,  с раскидистою кроной,  с густыми корнями. Только ствол его
рассекала пополам страшная молния -  внезапная и  неотвратимая.  А  надпись,
полная меланхолии,  подтверждала:  "Тако аз есть безсмертно".  И рядом видел
царь еще одну картину:  горящие сучья и поленья с многозначительной под ними
сентенциею: "От многого потирания происходит огонь".
     Разные были картинки,  и  подписи под ними были разные,  однако все они
навевали государю одну мысль:  хотя и подобен его род могучему древу,  но не
вечен.  И может быть так же поражен, как и древо. А причиною всему будет его
шапка Мономаха -  воистину прелесная вещь.  И  отымет шапку сию появившийся,
подобно молнии,  вор и подыменщик Тимошка. Вспыхнет тогда костер огненный, и
будут в  том  костре дровами все те,  кого много терли приказные люди,  а  с
костром вместе вспыхнет и древо.
     "Ох,  много сухих дров на Руси,  -  с  тоской и глубоко запрятавшимся в
душу страхом думал Алексей Михайлович.  -  Пойдет полыхать - в Волге воды не
хватит".  И  вспомнил страшные картины московского бунта,  когда на глазах у
него терзали ближних ему людей,  а  он только плакал,  но ничем другам своим
помочь не мог. Только и добился, что родича своего и собинного друга боярина
Морозова Бориса Ивановича смиренной мольбою еле-еле от погибели спас.
     А   дальше   в   памяти  всплывал  растерзанный  хамами,   кровожадными
василисками Леонтий Плещеев, и вспоминалось царю, как упреждал его Леонтий о
злокозненном и хитром подьячишке Тимошке, коему и по звездам выпадал царский
венец.
     И выходило,  что худой человечишко становился для него -  сильнейшего в
мире самодержца - хуже и опаснее турецкого султана или перекопского царя.
     А  тут еще неотвратимо надвигалась новая война с  Литвой и  Польшей,  и
оставлять на  воле вора Тимошку никак было нельзя.  О  том  же  неоднократно
говорил ему и Борис Иванович Морозов -  муж великого ума,  -  и беспредельно
преданный Григорий Гаврилович Пушкин.
     Промаявшись без  сна  всю  ночь,  государь,  встав с  тяжелою,  будто с
похмелья,  головой,  призвал к  себе  дьяка  Волошенинова и  велел послать к
королеве Христине гонца с требованием выдать головою вора Тимошку и товарища
его Костку.
     - А чтоб королева согласилась,  -  сказал государь, - пропиши Христине,
что  ежели она  выдаст нам  воров,  то  отдам короне свейской всю  Карелию с
Ингерманландиею.
     Волошенинов посмел  с  удивлением поднять  на  государя  взор.  Алексей
Михайлович улыбнулся:
     - Ты пиши, а там что господь даст.


        "x x x"

     17 сентября 1651 года гонец Яков Козлов умчался в Стокгольм. Он был еще
в пути,  когда вслед ему царь отправил нового гонца -  Янаклыча Челищева.  И
Козлов,  и Челищев ехали в Стокгольм с охраной и толмачами, почти как послы,
получив от  самого государя строгий наказ:  добыть вора Тимошку во что бы то
ни  стало.  Гонцам было приказано:  денег не жалеть,  а  паче того не жалеть
посул.  Обещать все, чего шведы ни пожелают, но вора в Москву привезти живым
или мертвым. Однако ж лучше живым.
     И гонцы, не жалея лошадей и себя щадя столь же мало, сколь и запаленных
саврасов,  мчались,  разбрызгивая грязь,  на север,  на север - к ливонскому
рубежу.
     Доехав до Колывани,  гонцы один за другим появились в замке губернатора
Эстляндии графа  Эрика  Оксеншерны.  Действовали они  при  этом  вроде бы  и
спряма, но на самом деле с великою византийскою хитростью.
     И  та  хитрость шла  не  от  них самих и  не  от  их  малого служебного
разумения, а от больших думных людей, что у государя были в немалой чести за
искусный ум, изворотливость и смекалку.
     Думные чины и  надоумили Козлова и Челищева,  как им быть с эстляндским
губернатором и  не дать увертливому шведу,  скакнув в сторону,  вора Тимошку
собою прикрыть.
     Велено было гонцам,  въехав в Колывань,  отправляться на базар, а затем
на  площадь к  ратуше  и  там  сопровождавшим их  толмачам читать по-русски,
по-шведски и  по-немецки,  что приехали они в Колывань с любовью и дружбой и
поедут далее в Стекольну к королеве Кристине.
     И  ради  любви меж  пресветлым царем Алексеем Михайловичем и  королевою
Кристиной просят они,  царские гонцы,  изловить злого  человека,  шильника и
вора Тимошку, замыслившего порушить дружбу меж двумя государствами и учинить
свару и войну.
     Козлов, выслушав совет думцев, засомневался:
     - А  ладно ли  то будет,  господа,  когда иноземный гонец станет читать
повелительные листы  свейским и  немецким людям?  Не  будет ли  то  в  обиду
начальным людям - губернатору и ратманам?
     Думные чины отвечали:
     - Ты,  Яков,  и толмачи,  что с тобою поедут,  будете говорить о мире и
дружбе  и  против  свары  и  войны.  И  королеву  Кристину  будете  называть
пресветлой,   предоброй  и  премудрой  государыней.   И  о  благе  Свейского
королевства будете в  тех  речах пещись не  менее,  чем о  благе Московского
царства.  Кто же вам поставит то в укор?  Кто посмеет супротив мира и правды
пойти?
     А после того велено было и Козлову,  и Челищеву в окружении сколь можно
большего  числа  обывателей  идти  к  губернаторскому дому  и  то  же  самое
принародно высказать губернатору.  И  в  конце  спросить  прямо:  "Если  вор
Тимошка окажется в Колывани,  отдаст ли губернатор вора царским людям или не
отдаст?"
     И губернатор ничего иного сказать не посмеет,  кроме как пообещать, что
вора и злоумышленника Тимошку,  ежели он окажется в Колывани, отдаст царским
слугам. Ибо как ему того не сказать? Будет тогда губернатор тому вору друг и
потатчик, а обоим государям - супостат.
     И, обсудив еще многое, чтоб задуманному делу хорошо свершиться, ближние
государевы люди  гонцов отпустили,  а  сами  стали готовить еще  одну тайную
затейку,  о  которой и  гонцы не  знали,  какая могла бы  сгодиться,  если б
эстляндский губернатор каким-нибудь образом увернулся.
     И  когда Козлов уехал из  Москвы,  а  Челищев еще ждал новых повелений,
вслед за первым гонцом,  не столь спешно,  как он, поехали с товарами тайные
государевы люди.  И  те  сокровенные люди ехали по делу,  кое от всех прочих
держали они в великой тайне:  велено им было в ливонских и в шведских землях
накрепко  сыскивать  вологодского подписка  Тимошку  Анкудинова и,  отыскав,
добывать всеми хитростями.  Было тех человек две дюжины, но ехали они не все
вместе, а четыре раза по шесть.


        "x x x"

     Тимоше с  погодой повезло:  он  плыл от  Стокгольма до Ревеля всего две
недели.  Повезло ему и в Ревеле: прямо на набережной встретились Анкудинову,
будто  нарочно ждали его,  два  новгородских купца -  Максим Воскобойников и
племянник Воскобойникова,  Петр Микляев,  разительно похожие друг на  друга:
оба низкорослые,  широкоплечие, с маленькими головами, прилепленными прямо к
туловищу.  Оба были какой-то неопределенной масти - будто на сноп переспелой
соломы ветром надуло сухую землю.
     Новгородцам оказалось по пути с князем Иваном Васильевичем:  из Ревеля,
а по-русски -  Колывани ехали они в Нарву,  а по-русски -  Ругодив. У купцов
оказался целый обоз - шесть телег с товарами - и при обозе, кроме них самих,
еще двое приказчиков и двое мужиков-возчиков.
     Воскобойников уехал вперед,  а весь обоз неспешно двинулся следом.  Так
как у Тимоши оказалось немало рухляди, пришлось и ему нанимать две подводы и
одного возчика -  немца Ганса Ноппа, славившегося среди промышлявших извозом
ревельцев тремя свойствами: молчаливостью, упрямством и необычайной силой.
     Поздно   вечером   обоз   остановился   в   придорожной  корчме.   Люди
Воскобойникова распрягли лошадей, засыпали им овса и, отужинав, легли спать.
     "Господи,  -  подумал Тимоша,  засыпая, - только застать бы мне Костю в
Ругодиве! Может, не успел он еще отплыть в Стокгольм?"
     Среди ночи  Тимоша почувствовал,  как  что-то  тяжелое придавило его  к
лавке,  и,  мгновенно очнувшись,  понял,  что его вяжут веревками по  ногам,
крепко ухватив за  руки.  Он  рванулся,  но  встать не смог -  четверо сразу
лежали и сидели на нем.
     - Ганс! - закричал Тимоша. - На помощь!
     Воскобойников не  думал,  что немец ввяжется в  драку,  -  не  для того
нанимал его "князь Иван Васильевич".  Но  упрямый Нопп был к  тому же  еще и
очень честен:  если уж  он нанимался везти человека ли,  товар ли,  то и  за
безопасность перевозимого седока и  имущества отвечал головой.  Да и  что бы
сказал  честный Ганс  своим  товарищам по  гильдии извозчиков,  если  бы  те
узнали,  что силач Нопп стоял,  опустив руки,  в то время как разбойники - а
Нопп  ничуть  не  сомневался,  что  это  разбойники,  -  вязали  его  седока
веревками?
     Нопп рявкнул, схватил за конец дубовую скамью и повернулся вместе с нею
сначала направо, а потом налево. Двое мужиков повалились на пол. Двух других
Нопп,  схватив за пояса,  сорвал с князя Ивана и,  ударив одного об другого,
кинул оземь.
     Оставив князя, Воскобойников и его люди кинулись к Ноппу, но тот, встав
спиной в угол,  так махал скамьей,  что только ветер свистел по избе,  качая
язычки трех свечей, чудом горевших на печном загнетке.
     Тимофей схватил кочергу и  ударил ею  по  голове Воскобойникова.  Купец
рухнул,  не охнув.  Его племянник кинулся к  дяде,  но и  сам упал,  получив
страшный удар кочергой под ребра. Нопп крикнул по-немецки:
     - Князь Иоганн!  Я  сейчас ударю по  свечам,  а  вы бегите к  конюшне и
выводите двух лучших лошадей!
     Тимофей крикнул также по-немецки:
     - Хорошо!
     И в наступившей тьме пулей ринулся за порог.
     Когда он,  сидя верхом, подогнал к избе еще одну лошадь, с крыльца, как
медведь с повисшими на шкуре собаками, скатился великан Нопп.
     Из  всей рухляди,  что была на  его возах,  Тимофей успел схватить лишь
пистолет о двух стволах и сумку с письмами и деньгами,  которую он спрятал в
сарае, побоявшись взять с собою в избу.
     Высоко  подняв  пистолет над  головой и  зажмурившись,  Тимоша  спустил
курок.  Мужики кто ползком,  кто бегом сыпанули в  стороны.  Нопп,  обхватив
лошадь за шею, упал поперек спины и следом за князем выскочил из ворот.
     Оглянувшись,  Тимофей не  заметил ни  одного человека.  "Слава богу,  -
мелькнуло у него в голове, - боятся, сволочи, попасть под пулю".
     Нопп,  все  еще  тяжело дыша,  скакал рядом.  Лицо его  было совершенно
спокойно, как будто он сопровождал князя на утренней прогулке.


        "x x x"

     Граф и генерал Густав Горн - военный губернатор и комендант Нарвы - был
хотя и недавним,  но верным приятелем Тимофея.  Их взаимная приязнь возникла
сразу же, при первой встрече, и сохранялась неизменно, несмотря на разницу в
возрасте и положении.  Густав Горн,  высокий,  жилистый старик с водянистыми
голубыми глазами, торчащими вверх усами, с острыми худыми плечами, локтями и
коленями, принадлежал к старому аристократическому семейству, давшему Швеции
немало дипломатов и генералов. Однако свой нынешний пост старый вояка считал
недостойным графского рода и чувствовал постоянную обиду и на королеву, и на
губернатора   Эстляндии   Эрика   Оксеншерну   -   мальчишку   и   выскочку,
возвысившегося благодаря своему дядюшке - канцлеру.
     В изгнанном русском Горн почувствовал нечто родственное себе:  князь из
старейшего и благороднейшего семейства,  умный,  энергичный - а именно таким
казался себе Горн - претерпевает, как и он сам, удары судьбы.
     Поэтому,  когда Горн  снова встретился с  князем Шуйским,  высланным из
Стокгольма и  едва  не  убитым  неизвестными разбойниками,  в  душе  старого
генерала  вспыхнуло  доброжелательное чувство  уважения  и  восхищения перед
упорством и отвагой этого человека.
     "Эти стокгольмские интриганы, - подумал Горн, - неспроста выслали князя
в Эстляндию. И уж не они ли организовали и это нападение на него?"
     И Горн решил оберегать князя Шуйского, сколь будет возможно. Его логика
была проста: если Оксеншерне и Розенлиндту нужно, чтобы русский князь погиб,
значит,  нужно постараться его спасти. Поэтому Горн предложил Шуйскому покои
в своем доме,  но князь отказался. Он очень спешил в Ревель и просил лишь об
одном -  поскорее дать ему надежный конвой. Горн дал Шуйскому шесть драгунов
и рекомендательное письмо к вахмистру Ягану Шмидту,  в доме которого, как он
полагал, князь будет под надежной защитой.


        "x x x"

     По дороге в  Ревель Анкудинов вместе с  конвоем завернул в корчму,  где
минувшей ночью на него было совершено нападение.  Корчмарь,  увидев шведских
драгун,  испугался.  Он  тотчас же  подумал,  что  его  обвинят в  сговоре с
нападавшими,   и,  когда  русский  князь  спросил  его:  "Куда  поехали  эти
разбойники?" - указал рукою на восток, в сторону Новгорода.
     "Должно быть, так оно и есть, - подумал Тимофей. - Ведь Воскобойников и
Микляев -  новгородцы.  А  куда им бежать и  где прятаться,  если не у  себя
дома?" И,  повеселев,  вскочил в седло и,  уже ничего не опасаясь,  поскакал
впереди конвоя в Ревель.
     ...Толстые стены из  серого камня;  на  высоких валах,  поросших жухлой
травой,  -  замшелые серые башни,  за ними -  церковные шпили, вонзающиеся в
низкое небо,  -  таким  предстал перед путниками Ревель.  А  когда подъехали
ближе,  первое впечатление не исчезло: стены показались еще толще, башни еще
грознее.  "Не город,  а тюрьма",  - подумал Тимофей, и недоброе предчувствие
шевельнулось у  него  в  груди.  Чувство это  еще  усилилось,  когда путники
въехали в  город.  Каменные дома с  окнами,  забранными решетками,  с узкими
дверцами, обитыми железными полосами, напоминали маленькие замки.
     На  площади у  ратуши  Анкудинову вдруг  показалось,  что  среди  толпы
мелькнула знакомая кургузая фигура и  выбившиеся из-под  шапки  волосы цвета
переспелой соломы, обсыпанной землей.
     "Мало  ли  их,  низкорослых да  рыжеватых?"  -  подумал  Анкудинов,  но
беспокойство не проходило: а вдруг Воскобойников?


        "x x x"

     Дом Ягана Шмидта,  старого служаки, проведшего рядом с генералом Горном
четверть века,  был такою же крепостцей,  как и другие соседние дома. К дому
примыкал маленький садик и огород,  где Тимофей мог глотнуть немного воздуха
да последить за полетом стрижей.
     Яган сказал Анкудинову,  что  Ревель кишит царскими лазутчиками,  -  об
этом  сообщили ему  и  его  старые  приятели из  ратуши,  и  знакомый офицер
полицейской стражи,  да  и  многие городские обыватели в  один голос вот уже
несколько недель толковали о  том же самом и  на рынке,  и  в пивных,  и при
встречах на улице.
     На четвертый день пребывания в Ревеле -  8 октября 1651 года -  Тимофей
не выдержал и  решил возвращаться в  Стокгольм.  Ему не давала покоя мысль о
Косте.  И днем и ночью перед его глазами стоял его названый брат,  связанный
веревками, забитый в железа, терзаемый заплечных дел мастерами.
     Оставлять ему  было  нечего -  все  имущество пограбили Воскобойников с
Микляевым.  Взяв кису с деньгами,  сумку с бумагами, пистоль да нож, Тимофей
простился с хозяином дома и вышел за ворота.
     Улица была пуста.  Только вдали маячил какой-то человек.  Но и он пошел
прочь, как только Тимофей двинулся от ворот.
     Пройдя два квартала,  Анкудинов повернул за  угол,  на улицу,  ведшую к
гавани.  И  сразу же  столкнулся с  тремя подгулявшими молодцами.  Он  хотел
обойти пьянчужек,  но  улица  была  узка,  и  к  тому  же  молодцы,  как  бы
забавляясь,  не  пропускали его.  Тимофей легонько подвинул одного из  них в
сторону,  и  тотчас все трое кинулись на  него и,  повалив на  землю,  стали
вязать.  Из-за  спин  нападавших вынырнули  знакомые  рожи  Воскобойникова и
Микляева.  Ему  завернули руки за  спину,  сунули в  рот  кляп и  потащили в
карету,   стоявшую  в  двух  саженях  от  места  нападения.   Дверцы  кареты
захлопнулись.  Воскобойников  и  Микляев  сели  на  распростертого  человека
верхом,  сдавив  его  ногами.  В  карету  забралась  еще  добрая  полудюжина
молодцов, и, подскакивая на ухабах, экипаж помчался неведомо куда.


        "x x x"

     Губернатор Эстляндии граф  Эрик  Оксеншерна вторые  сутки  пропадал  на
псарне,  ожидая,  когда ощенится его любимая борзая. Из-за того что ожидание
оказывалось напрасным,  он  нервничал и  потому совершенно ничего не  понял,
когда  пришедший слуга  сказал,  что  в  замок привезли какого-то  человека,
связанного по  рукам  и  ногам и  с  кляпом во  рту.  Оксеншерна,  досадливо
поморщившись,  нежно погладил борзую по голове и быстро пошел к дому,  желая
как можно скорее развязаться с неожиданной докукой и возвратиться на псарню.
     У  крыльца дома он увидел черную карету с дверцами без окон и возле нее
группу оживленных мужчин. Губернатор подтянулся и замедлил шаг. Его заметили
и замолчали.  Оксеншерна увидел в центре толпы человека со связанными руками
и  кляпом во рту.  Оксеншерна досадливо дернул плечом и  тотчас же вспомнил,
что  совсем недавно такие же  толпы одна за  другой приходили в  замок и  по
наущению царских гонцов требовали от него поимки русского человека, который,
по их словам, выдавал себя за князя.
     Оксеншерна взглянул на  связанного и  понял,  что  перед ним  стоит тот
самый человек.  Больно приметен он был -  глаза разного цвета мешали спутать
его с кем-либо другим.
     - Развяжите его, - сказал Оксеншерна, - и выньте кляп.
     Окружавшие русского князя люди нехотя повиновались.
     - Кто  таков?  -  спросил губернатор после  того,  как  его  приказ был
исполнен.
     - Вор!  Худой человек! Жену и детей убил! Улицу спалил! Казну пограбил!
В царское имя влыгался! - закричали в толпе.
     Один из  русских,  знавший шведский язык,  угодливо стал переводить все
это. Оксеншерна поднял руку. Крикуны умолкли.
     - Теперь  пусть  говорит  он.   -  Губернатор  повел  рукой  в  сторону
Анкудинова.
     - Господин губернатор! Все сказанное этими глупыми и бесчестными людьми
- ложь,  -  произнес Тимофей по-немецки.  -  Они клевещут, чтобы, заполучив,
отвезти меня к  моим недругам в  Москву и  там казнить.  Вместе с тем у меня
есть подлинные грамоты о моем происхождении. Эти грамоты видела и пресветлая
государыня королева Христина,  и  канцлер короны благородный господин Аксель
Оксеншерна, и думный дворянин Иван Розенлиндт.
     Тимофей снял с плеча сумку с бумагами, которую Воскобойников и его люди
в суматохе забыли снять, и протянул ее губернатору.
     Оксеншерна взял  сумку,  раскрыл ее,  одну  за  другой стал доставать и
читать грамоты.
     Вид  свитков вощеной бумаги  с  висящими на  шелковых шнурах сургу