волосами.
     - Пастырь духовный будешь? - спросил Тимоша длинноволосого.
     - Сподобил господь,  -  смиренно ответил тот.  -  Поставлен на  русское
подворье новгородским владыкой.
     - А звать тебя как? - спросил Тимофей.
     Поп  смешался.  Было видно,  что  он  никак не  может понять,  кто этот
иноземец, столь чисто говорящий по-русски.
     - Меня-то?  -  переспросил  поп.  -  Меня-то  зовут  Емельяном.  А  как
прикажешь называть твою милость?
     Тимоша отставил ногу вперед, левую руку упер в бок.
     - Меня, отче Емельян, звать князем Иваном Васильевичем.
     Двое спутников Емельяна и сам поп быстро сорвали шапки,  закланялись, с
любопытством глядя на русского князя в немецком платье.
     Тимоша, избегая расспросов, спросил сам:
     - А вы кто такие будете?
     Мужик постарше быстро ответил:
     - Я,  княже,  новгородский торговый человек Мишка  Стоянов.  А  это,  -
показал он на стоявшего рядом с ним высокого молодого парня,  -  товарищ мой
Антон-ладожанин, по прозвищу Гиблой.
     Тимоша всем троим - на немецкий манер - по очереди подал руку. Все трое
с  великим вежеством и  бережением руку  ему  пожали,  будто не  руку он  им
протянул, а малую фарфоровую чашечку из страны Китай.
     Поп Емельян спросил осторожно:
     - А твоя княжеская милость в Стекольне давно ли?
     - В Стекхольме я вторую неделю,  - ответил Тимоша коротко и на немецкий
манер чуть коснулся пальцами поля шляпы, прощаясь.
     Однако и  попа Емельяна,  и  его спутников одолело великое любопытство.
Как  это  -  русский князь вторую неделю в  Стекольне и  ни  разу не  был на
подворье?  Ни в  баню не приходил,  ни в  часовню,  а вместо этого гуляет по
городу в немецком платье и вроде никакого дела не правит.
     - Зашел  бы,  твоя  княжеская милость,  к  нам  на  подворье  в  баньке
попариться да свечечку в часовенке возжечь, - проговорил Емельян ласково.
     - Спасибо, отче, на добром слове. И то зайду.
     - Приходи сегодня к вечеру. Поснедаем чем бог послал.
     Тимоша,  прощаясь,  опять подал новым знакомцам руку.  На  этот раз они
все, как сговорившись, крепко ее пожали и кланялись уже не столь низко.


        "x x x"

     В  начале июня  1651  года  в  Стокгольм прибыл русский посол  стольник
Герасим Сергеевич Головнин.  Встречать его  прибыл Яган Розенлиндт,  ближний
королевин человек,  по-московски не  то  дьяк,  не  то  думный  дворянин,  в
сопровождении кавалеров в кирасах и латах.  Головнин Ягана видел год назад в
Москве,  когда  приезжал  он  переговаривать о  бесчестье Логвина  Нумменса,
опасаясь, чтобы из-за того воровского псковского дела не было бы какого лиха
между Русским государством и свейской короною.  Яган то дело уладил быстро и
многим в Москве пришелся по нраву:  был умен,  прост, по-русски говорил так,
будто в России родился.
     Увидев Ягана, Головнин душою потеплел, быстро сошел с корабля на берег.
Яган так же проворно сошел с  коня,  пошел к стольнику с протянутыми встречь
руками.
     Справившись о  здоровье государыни и  государя и  о собственном здравии
друг друга,  Розенлиндт и  Головнин пошли к  карете и  сели рядом на  лавку,
будто бы были они не разных государей подданные, а стародавние приятели.
     "Вот   ведь   люторской  веры   человек,   а   много   приятнее   иного
православного",  -  покойно и  ласково думал  Головнин.  И  чуял:  будет его
посольство удачным и скорым.
     Передав Розенлиндту грамоты,  Головнин откланялся и  поехал на  русское
подворье,  кое  прозывалось также  Францбековым гостиным  двором,  по  имени
первого русского резидента в Стокгольме Димитрия Фаренсбаха,  поставившего и
церковь, и лабазы, и баню, и иные строения.
     Когда карета подъехала к подворью,  ворота его были распахнуты настежь,
а  перед ними стоял поп Емельян в  ризе,  тканной серебром,  с серебряным же
крестом в руке.  За ним, празднично одетые, стояли торговые люди из Тихвина,
Новгорода, Ладоги, Ярославля.
     Головнин приказал в  ворота не  въезжать.  Степенно вылез из  кареты и,
подойдя под  благословение,  важно  пошел  на  подворье,  махнув королевским
форейторам: езжайте-де прочь, вы мне более не надобны.


        "x x x"

     После краткого молебна и  долгого мытья в  бане поп  Емельян был зван к
послу - есть с ним за одним столом.
     Головнин  сидел   под   образами  в   чистой  рубахе  тонкого  полотна,
распаренный,  красный.  Сидел он распояской,  ноги сунул в  валяные сапоги с
отрезанными голенищами - получалось не больно лепо, зато ноге тепло, легко и
мягко.
     - Ну, отче Емельян, говори, како живется вам всем в Стекольном городе?
     Емельян подробно обо всем послу рассказывал:  о  торговле,  о ценах,  о
здешних - не наших - обычаях. В конце сказал:
     - А  еще,  господине,  был у  нас на подворье некий русский человек.  А
называл себя князем Иваном Васильевичем.  Однако ж, крепко со мною выпив, на
молитве велел почему-то поминать себя Тимофеем.
     - Каков тот человек из себя? - быстро спросил Головнин.
     - Волосом черно-рус, лицо продолговатое, нижняя губа поотвисла немного.
     - А  что тот человек говорил?  -  в смутном предчувствии необыкновенной
удачи, весь напрягшись, проговорил стольник.
     Поп замялся.
     - Разное говорил,  -  наконец выдавил он,  решив сказать правду. - "Для
чего, говорил, новгородцы и псковичи великому государю били челом? Вот велит
их  государь перевешать так  же,  как царь Иван Васильевич велел новгородцев
казнить и перевешать".
     - А ты что же?! - грозно спросил Емельяна Головнин.
     - Я,  господине, человек небольшой. Я князю Иван Васильевичу почал было
встречь говорить,  но  князь  на  меня  гневаться стал  и  кричал.  "Глупые,
говорит,  вы люди!  Вас, говорит, в пепел жгут, кнутами рвут, а вы, говорит,
как скот под ярмом - мычите покорно и дальше воз тянете".
     - Истинно,  отче, сказывал тебе вор, что глуп ты. Какой же князь станет
такое о  государе и  верноподданных его  говорить?  Князь тот -  самозваный.
Истинное имя его - то самое, каким велел он тебе на молитве себя поминать.
     - Тимофей? - ошарашенно выдохнул поп.
     - Догадлив,  батя, - ехидно проговорил Головнин. - Только не Тимофей, а
Тимка. Воришко, худородный подьячишка, беглый тать и подыменщик.
     - Он  же  себя Шуйским называл.  Семиградского князя послом называл,  -
пролепетал вконец обескураженный поп.
     - Он  такой же  семиградский посол,  как  ты  апостол Петр,  -  отрезал
Головнин.  И, согнав с лица всяческое благодушие, сказал грозно: - И воришку
того надобно нам изловить и в Москву отправить.  И ты, Емельян, доведи о том
всем русским людям, какие к тебе на молитву приходят.
     Через три дня,  разузнав о Тимошке многие подробности,  раздосадованный
Головнин велел прислать за собой карету и  сам-один,  без толмача и  дьяков,
поехал к любезному Ивану Пантелеймоновичу.
     "Вон  как  стелет,  любезный,  -  думал он  о  Розенлиндте.  -  Вора  и
государева супостата приютил в королевином дворце, а российского посла отвез
на постоялый двор к купчишкам.  Да и я не лыком шит -  доведаюсь, что это за
семиградский посол объявился в Стекольне".
     Иоганн Панталеон Розенлиндт,  румяный,  надушенный, улыбчивый, встретил
Головнина как  родного.  Радовался,  будто не  видел его,  друга сердечного,
много лет.  Головнин в ответ хмурился,  сопел обиженно. Безо всякой хитрости
сказал прямо:
     - Иван Пантелеймонович!  Ведомо мне учинилось,  что в Стекольном городе
живет вор,  худой человек, беглый московский подьячишка Тимошка. Приехал тот
вор  от  фиршта  Ракоци из  венгер и,  вдругорядь переменив имя,  называется
теперь Яган Сенельсин.  И ты бы,  господине,  велел того вора нам выдати для
любви и приятельства королевы Христины и нашего пресветлого государя Алексея
Михайловича.
     Розенлиндт, улыбаясь, сказал вкрадчиво:
     - Любовь и  приятельство моей  государыни королевы к  царю  московскому
Алексею Михайловичу хорошо тебе известны, стольник Герасим Сергеевич. Только
следует тебе знать,  что  у  боярина Ягана Сенельсина есть при  себе опасный
лист семиградского князя Ракоци,  и мы выдать семиградского посла ни в какое
государство, окроме Венгерской земли, откуда он к нам пришел, не можем.
     Прямодушный Головнин вспыхнул:
     - То,  Иван Пантелеймонович,  ты говоришь неспряма,  а с хитростью. Где
видано,  чтобы убивца и  татя от  дружелюбного вам государя ты  и  твои люди
укрывали?
     Розенлиндт нахмурился.
     - В  посольской памяти,  что  читал я  перед тем,  как  привести тебя к
целованию руки  у  государыни моей  королевы Христины,  не  помню я,  чтоб о
каком-либо худом человеке что-либо говорилось.  И тебе,  посол,  мимо данной
тебе в  Москве памяти говорить не  пристало.  Но из любви к  твоему государю
спрошу я  о  семиградском после у канцлера графа Оксеншерны,  и,  что он мне
ответит,  о том я до тебя,  посол, доведу. А до тех пор ты это дело оставь и
более им никому не докучай.
     Когда Головнин ушел,  Розенлиндт долго оставался один,  обдумывая,  что
ему следует предпринять с семиградским послом.  Вздохнув,  Розенлиндт понял,
что ни  он,  ни  Оксеншерна этот вопрос решить не смогут.  Решить его сможет
лишь сама королева.


        "x x x"

     - Ваше  королевское  величество,   -  говорил  Христине  Розенлиндт,  -
прибывший в Стокгольм Яган Сенельсин,  кажется,  не тот человек, за которого
он выдал себя князю Ракоци и гетману Украины Хмельницкому.
     - А  почему тебя,  Иоганн,  заинтересовала родословная трансильванского
посла?
     - Ко  мне  явился  русский  посол  Головнин и  потребовал выдачи  Ягана
Сенельсина,   утверждая,   что  он  беглый  преступник,  кого-то  убивший  и
ограбивший царскую казну.
     - Что же говорит Яган Сенельсин?
     - Он  утверждает,  что  его  дедом был покойный русский царь Василий из
рода князей Шуйских.
     - Я  бы,   прежде  чем  верить  кому-либо  из  послов  -  русскому  или
трансильванскому, спросила об этом знающих людей.
     - Я  так  и  сделал,  ваше величество.  Прежде чем попросить у  вас эту
аудиенцию,  я  подробно расспросил о  покойном русском царе  Василии Шуйском
графа Делагарди.
     - Он,  кажется,  командовал  войсками  моего  деда,  когда  в  Московии
появились  самозванцы  и  царь  Василий  был  пленен  поляками?  -  спросила
Христина.
     - Совершенно верно, ваше величество.
     - Можно ли  полностью полагаться на память старого графа Якоба?  Ведь с
того времени прошло сорок лет.  И кроме того,  наши войска не дошли тогда до
Москвы. Граф Якоб, если мне не изменяет память, остановился в Новгороде. Мог
ли он наверное знать, что происходило в Москве?
     - Граф утверждает,  -  уже  не  так уверенно,  как в  начале разговора,
произнес Розенлиндт, - что у царя Василия не было детей.
     - Может быть,  присланный к  нам  Яган  Сенельсин внук  царя Василия от
внебрачного сына?  -  настаивала на своем Христина. - Вы знаете, Иоганн, что
такого рода истории иногда случаются и в королевских домах.
     "Она имеет в виду того несчастного Александра Костку,  незаконного сына
покойного Владислава Вазы",  - подумал Розенлиндт. И решил, что сейчас самое
подходящее время сообщить королеве то,  что  скрывали от  нее  уже несколько
дней и он сам, и канцлер Оксеншерна.
     - Ваше  величество,  возможно,  имели  в  виду  сына  Владислава  Вазы,
приезжавшего в  Стокгольм три  года  назад послом от  его  отца?  -  спросил
Розенлиндт осторожно.
     - Да,  Иоганн, вы проницательны, - ответила Христина. - Я думала о нем,
когда высказала предположение, что присланный князем Ракоци русский столь же
несчастен, как и приезжавший к нам Александр.
     Розенлиндт молчал,  опустив глаза.  Вид его свидетельствовал о глубокой
скорби и нежелании говорить с королевой далее о чем бы то ни было.
     Нервная,  чуткая Христина тотчас же  уловила это  и  ободряющим голосом
произнесла ласково:
     - Вы  о  чем-то  хотите  сказать,  Иоганн,  но  не  желаете  доставлять
неудовольстие вашей королеве?
     Розенлиндт, вздохнув, сказал тихо:
     - Государыня,  Александр  Лев  Костка,  сын  покойного Владислава Вазы,
несколько недель назад варварски убит по приказу краковского епископа.
     - Как?! - воскликнула Христина. - За что?! Почему?!
     - В  полученном мною сообщении говорится,  что  он  поднял мятеж против
дворян,   назвавшись  королевским  полковником  Наперским.   Он  разослал  в
приграничные  с   Трансильванией  области   Польши   подложные   королевские
универсалы и  подлинные универсалы Гетмана Хмельницкого,  призывая холопов к
оружию. Вначале удача сопутствовала Александру - он захватил замок на берегу
Дунайца,  на самой границе с  Венгрией,  и  десять дней ждал помощи от князя
Ракоци.  Но Ракоци промедлил,  а краковский епископ,  воспользовавшись этим,
собрал войска и взял замок.
     - Что  они сделали с  ним?  -  сдерживая охвативший ее  гнев,  спросила
Христина.
     - Варвары  посадили  Александра  Льва  на   кол,   -   тихо  проговорил
Розенлиндт.
     - И ты хочешь,  Иоганн,  чтобы я, узнав о смерти человека, в чьих жилах
текла кровь династии Ваза,  в  тот же день отдала в  руки палачей еще одного
несчастного, еще одного гонимого, лишенного прав своего сословия?
     - Я  менее  всего  хочу  этого,  ваше  величество,  -  пылко проговорил
Розенлиндт.  -  Я  встречался с  Яганом Сенельсином,  и  он произвел на меня
гораздо более хорошее впечатление, нежели царский посол Головнин.
     - Я  хочу видеть Ягана Сенельсина,  -  вдруг резко и властно произнесла
Христина, и Розенлиндт заметил на глазах ее слезы.
     - Когда вам будет угодно принять посла князя Ракоци?  -  с  готовностью
откликнулся Розенлиндт.
     - Завтра,  -  ответила Христина.  -  Но прежде попроси посла Сенельсина
написать для меня его краткую родословную.


        "x x x"

     Возвратившись к себе в кабинет,  Розенлиндт понял,  что все происшедшее
на  его  глазах было  превосходно разыгранным спектаклем.  Христина показала
государственному секретарю,  что ее чувства человека и женщины в решительные
моменты никогда не расходятся с долгом королевы.  Она ясно дала понять,  что
союз Швеции с  Юрием Ракоци и  гетманом Хмельницким -  наиболее решительными
врагами Польши - нужен сейчас больше, нежели сближение с Россией. Розенлиндт
понял,  что посол Ракоци и  Хмельницкого должен получить от него и  канцлера
Оксеншерны максимум внимания, а его безопасность должна быть абсолютной.
     Вызвав секретаря, Розенлиндт сказал:
     - В  самых  любезных  выражениях попросите  его  светлость князя  Ягана
Сенельсина,  полномочного посла Трансильвании,  составить для ее  величества
краткую родословную. Попросите также его светлость приготовиться к аудиенции
с ее величеством.
     Поймав вопросительный взгляд секретаря, Розенлиндт добавил:
     - Аудиенция назначена на завтра.


        "x x x"

     В  этот  же  вечер  Розенлиндт  вручил  Христине  родословную  Иоанниса
Синенсиса,  написанную им  самим  на  хорошем  латинском языке.  Родословная
гласила:  "Иван  Шуйский -  Иоаннис Синенсис,  в  святом  крещении названный
Тимофеем;  отец  -  князь  Василий Васильевич Шуйский,  во  святом  крещении
названный Домицианом,  наместник или  губернатор Великопермский;  отец  отца
моего -  мой родной дед - был знаменитый Великий князь Владимирский, который
после Димитрия,  по  прекращении линии Российских государей,  был  избран на
престол по праву натуральному, был низвергнут с престола собственными своими
подданными, то есть крамольными бунтовщиками московскими, и отвезен в тюрьму
к королю польскому, где и окончил жизнь свою".
     - Князь Яган сам писал это? - спросила Христина.
     - Да, ваше величество, - ответил Розенлиндт.
     - Кроме латинского, знает ли князь еще какие-нибудь языки?
     - Я говорил с ним по-русски,  - ответил Розенлиндт, - но в разговоре со
мной он употреблял и изречения отцов церкви на древнегреческом языке.
     Произнося последнюю фразу,  Розенлиндт знал,  что она придется по  душе
королеве.  Христина любила язык Гомера,  но, к сожалению, при ее дворе очень
немногие могли поддержать с нею беседу на древнегреческом.
     - Вот  как!  -  воскликнула Христина.  -  Как же  это беглый московский
простолюдин обучился  языкам  Еврипида  и  Вергилия!  Здесь  что-то  не  то,
Розенлиндт. Придется вам всерьез заняться послом князя Ракоци.
     - Когда  вашему  величеству будет  угодно  принять князя  Синенсиса?  -
спросил Розенлиндт.
     - Я  сказала,  что  приму его  завтра,  -  ответила Христина.  -  Пусть
приходит в два часа пополудни.  И ты,  Иоганн,  будь вместе с ним и с графом
Оксеншерной.
     Розенлиндт молча поклонился.


        "x x x"

     Оставив во дворе загородного королевского дворца запряженную четвериком
посольскую карету,  Тимофей с  тревожно бьющимся сердцем поднялся на широкое
крыльцо.
     У  нижних ступенек мраморной лестницы его ждал Розенлиндт,  а на втором
этаже,  там,  где  начинались парадные  комнаты  королевы,  Анкудинов увидел
седого,  чуть  сутулого старика с  золотой цепью на  шее  -  канцлера Акселя
Оксеншерну.
     Едва Анкудинов вступил на первую ступеньку лестницы,  как вперед быстро
побежал скороход - легкий, как бы бестелесный, юноша во всем алом.
     Тимофей  рядом  с  Розенлиндтом неспешно и  важно  поднимался навстречу
старому канцлеру. Поравнявшись с ним, Анкудинов снял шляпу, низко поклонился
и  дважды повел шляпой перед собою,  как делали послы из  европейских стран,
встречаясь с Хмельницким.  Старик важно склонил седую голову и,  встав слева
от  трансильванского посла  -  Розенлиндт шел  справа,  -  медленно двинулся
вперед через анфиладу больших,  роскошно отделанных и изысканно обставленных
комнат.  Они  остановились перед  высокой  резной  дверью,  около  которой в
сверкающих кирасах и касках замерли два алебардщика,  стоявший в ожидании их
герольд и  еще  один  пестро разодетый лупоглазый мужчина огромного роста  и
необъятных размеров в груди и в поясе.  Великан распахнул дверь и,  ударив в
пол высоким серебряным жезлом,  трубным голосом воскликнул:  "Ее королевское
величество Христина!"
     Канцлер  и  секретарь  по  иностранным делам,  едва  перешагнув  порог,
остановились,  а  Тимофей прошел вперед и будто сквозь туман увидел молодую,
красивую женщину, со спокойным любопытством глядевшую на нею. У женщины была
нежная белая кожа, ясные глаза и капризно оттопыренная нижняя губа.
     Тимофей трижды помел перьями перед молодой красавицей и,  сделав вперед
еще один шаг, опустился на левое колено.
     Протянув королеве верительную грамоту князя Ракоци,  он  посмотрел ей в
глаза и  увидел,  что Христина,  ласково улыбаясь,  поднимается с  кресла и,
шагнув вперед, берет протянутый ей свиток.
     - Встаньте,  князь,  -  проговорила Христина  по-латински  и  протянула
Тимофею руку для поцелуя.
     Коснувшись губами пальцев королевы,  Тимофей, продолжая стоять на одном
колене,  на  латинском же  языке ответил,  что он  счастлив видеть королеву,
слава которой не знает границ.
     - Мне довелось испытать многое,  -  добавил он,  -  но  выполнять столь
приятное поручение, как сегодня, приходится впервые в жизни.
     Христина  улыбнулась еще  более  ласково.  Королеве  часто  приходилось
слышать льстивые слова,  но такого неподдельного восторга,  какой послышался
ей в словах трансильванского посла, она давно уже не встречала.
     - Встаньте,  князь,  - певуче повторила Христина и, подав Тимофею руку,
как бы помогла ему встать.  Затем,  обратившись к  Оксеншерне и Розенлиндту,
сказала: - Проходите, господа, и устраивайтесь поудобнее.
     Жестом   гостеприимной  хозяйки   она   указала  на   круглый  стол   с
поставленными вокруг мягкими стульями.  Тимоша отодвинул один из стульев,  и
Христина, благодарно ему улыбнувшись, первой села за стол. Вслед за тем сели
Оксеншерна, Розенлиндт и последним - Анкудинов.
     Деликатность трансильванского посла