ем так все устроено,
что неправда душит правду, неволя душит свободу, зло давит добро.
     Долгими зимними вечерами собирались они втроем:  Тимофей, Костя да дьяк
Иван.
     Думали, рядили, спорили до хрипоты - расходились, не придя ни к чему.
     Снова собирались,  снова спорили -  и  опять расходились,  не добившись
истины.  И все же постепенно нашли они нечто, казавшееся им всем бесспорным.
Они согласились с тем, что царь, бояре и патриарх - слуги дьявола, ибо живут
они не  по божеским заповедям,  а  вопреки им и  каждодневно нарушают заветы
спасителя,  убивая,  грабя,  обманывая несчастных людей,  оказавшихся под их
нечестивой властью.  Они согласились,  что только в  татарском ханстве да  в
турецкой и кизилбашской земле у персиян такое же,  как на Руси, своевольство
султана,  хана и  шаха.  А в других странах,  будь то император,  король или
герцог, - всякий свободный человек находит подмогу и защиту у себе подобных:
посадский в ремесленном цехе,  барон - среди других баронов. И тем своеволие
монарха пресекается.
     Однако же  более  всего  задевали их  за  живое  несправедливости,  кои
допускали власти предержащие по отношению к ним самим.
     - Возьмите хоть  князя Бориса Александровича Репнина-Оболенского.  Пять
лет верховодил он в семи приказах враз.  Да ведь в одном нашем -  Кабацком -
сколь дела!  А  у  него и  Сыскной,  и  Иконный,  и три палаты -  Оружейная,
Золотая,  Серебряная, - и что всего хлопотней - Приказ приказных дел, в коем
от одних челобитий можно ума лишиться, - говорил Иван Исакович.
     - Князь Борис хоть неглуп был,  -  продолжал Тимоша,  - а вот поставили
над  нами взамен его боярина Шереметева,  дак он,  я  чаю,  не  все из  того
понимает, что ему подьячие говорят.
     - А ведь уже,  почитай, пятнадцать лет из приказа в приказ пересаживают
Федора  Ивановича доброродства да  боярства его  ради,  -  продолжал начатую
мысль Патрикеев.  -  Уже в  десятом приказе сидит боярин Федор.  Был он и  в
Печатном,  и в Аптекарском,  и в Большой казне,  и в Разбойном, хотя, мнится
мне,  фиты  от  ижицы  не  отличит,  а  уж  ежели  попадет  к  нему  в  руки
"Благопрохладный цветник" или же "Проблемата",  то сочтет сии врачевательные
писания за Псалтырь или Требник.
     - И как такое возможно?  -  взрывался Костя.  -  Един человек во десяти
лицах! Одно дело загубит, тут же ему другое предоставляют - порти и это!
     - А все оттого, что в России испокон ладу не было, - говорил Патрикеев,
и Тимоша с Костей кивали согласно.
     Устав от  споров,  сидели они тихо,  и  кто-нибудь из  молодых подьячих
мечтательно говорил:
     - А что,  братцы,  вот если бы кому из нас фарт вышел - в Венецию или в
Лондон попасть, а?
     - А в Обдорск али в Березов не хочешь?  -  невесело усмехаясь,  говорил
Патрикеев.
     И  друзья умолкали,  понимая,  что  хотя  до  Березова дальше,  чем  до
Венеции, - попасть туда не в пример проще.
     И  так уж у них получилось,  что чаще,  чем многим иным,  попадали им в
Москве иноземцы. А становилось их все более и более. Ехали в Москву офицеры,
рудознатцы,  аптекари,  литейщики,  лекари,  купцы,  крутились по  приказам,
искали людей, кои могли им помочь в их делах.
     Дьяка Ивана,  знающего по-латыни и по-немецки, часто зазывали на беседы
с  иноземцами,  и  он не отказывался -  любил порасспрашивать гостей о чужих
землях.  А  потом все  услышанное пересказывал Тимоше да  Косте.  И  так как
бывало это не раз и не два,  жили молодые подьячие неизвестно где -  то ли в
пресветлом Российском царстве,  надоевшем им  хуже горькой редьки,  то  ли в
богопротивных немецких землях,  на  которые до смерти хотелось хоть бы одним
глазком взглянуть,  а там - будь что будет: в Обдорск ли, в Березов ли - все
едино.


                            Глава седьмая

        "ЛУКАВЫЙ ЧАРОДЕЙ"

     Вскоре после  того,  как  Тимоша ушел  в  Москву,  случилось в  Вологде
небывалое.  Пасмурной  осенней  ночью  подходил  к  городу  обоз  с  хлебом.
Мужики-ярославцы спешили к воскресному базару и в дороге ночевать не стали -
подъезжали к городу заполночь.
     Когда проезжал обоз  мимо  кладбища,  ярославцы заметили меж  могил два
пляшущих над землей огня.  В  обозе шло без малого полсотни телег,  и потому
ездовые не  обезумели от  ужаса и  не начали чем попало хлестать лошадей,  а
приостановились и  стали  наблюдать за  огнями с  любопытством большим,  чем
страх.
     Огни то сходились,  то расходились, а через некоторое время двинулись к
дороге.  И тут-то вышла из туч луна, и все увидели двух человек, двигавшихся
к дороге с фонарями в руках.
     Не доходя до дороги саженей сто,  люди эти заметили обоз и  бросились в
разные стороны, кинув фонари.
     Бегущий  всегда  вызывает  желание  кинуться  вдогонку.   Два   десятка
обозников бросились к кладбищу, как свора борзых, спущенная на пару зайцев.
     Кладбище было голым: ни куста, ни деревца. Однако один из кладбищенских
полуночников как  сквозь землю провалился,  зато  второго настигли.  Был  он
ростом мал,  собою неказист,  одет  по-мужицки,  только и  рубаха и  порты -
тонкого холста, а руки - что у ребенка, мягкие да белые.
     Возчики  прижали его  к  стенке  кладбищенской церкви  и  стали  вязать
снятыми с собственных рубах поясами. Мужик щерился волком и орал несуразное:
называл себя воеводой и  обещал всех их пометать в тюрьму.  Возчики стукнули
его раз-другой -  легонько,  для острастки -  и,  посадив на  первую телегу,
повезли в  город.  Пойманный ярился,  хулил ярославцев последними словами и,
потеряв всякое терпение,  плюнул везшему его обознику в  бороду.  На  первой
телеге  ехал  сам  хозяин -  ражий  сорокалетний купчина Ферапонт Лыков.  Не
утеревшись,  Ферапонт вдарил грубияна по  зубам кнутовищем.  Охальник тут же
выплюнул два зуба и  понес такое -  бывалые ярославцы только рты поразевали.
Когда же нечестивец помянул погаными словами богородицу с младенцем Христом,
Ферапонт сгреб богохульника в охапку,  затолкал ему в рот подвернувшуюся под
руку тряпку и,  повязав ноги веревкой,  чтоб не сучил и не лягался, накрыл с
головой рядном.
     Так и  въехал обоз среди ночи через Борисоглебские ворота в Вологду,  и
городские стражи не углядели под рогожей пойманного ярославцами мужика.
     Когда же  встал обоз  на  постоялом дворе,  возчики задумались:  что  с
кладбищенским шатуном делать? Сдать ли его приставам или же отпустить на все
четыре стороны?  Связываться с властью не хотелось,  однако и отпускать было
боязно: вдруг лихой человек?
     Посудив  и  порядив,  пошел  Ферапонт к  хозяину двора  Якову  Дыркину,
стародавнему своему знакомцу,  не первый год принимавшему у себя ярославцев,
и все ему рассказал.  Яков вышел во двор,  поглядел на повязанного мужика и,
перекрестившись быстро мелким крестом, рухнул на колени.
     - Батюшко воевода,  Леонтий Степанович, милостивец наш! - взвыл Яков. -
Прости христа ради неразумных!
     Кладбищенский шатун только головой завертел и  засопел тяжко.  Ферапонт
трясущимися руками вырвал тряпку изо  рта воеводы,  сорвал веревку и  пояса.
Плещеев сел, потер затекшие руки.
     - Ладно,  мужики,  с кем не бывает. Один бог без греха. Я на вас сердца
не держу. Ступайте с богом.
     И  Яков,  и  Ферапонт,  и  возчики,  ничегошеньки  не  понимая,  вконец
обалдели.
     Плещеев пошел к воротам.  Яков, вырвав у кого-то из рук фонарь, побежал
следом.  Возчики видели,  как хозяин постоялого двора мельтешил то слева, то
справа,  а  воевода шел не останавливаясь и  лишь в воротах досадливо махнул
рукой - ладно, мол.
     Ярославцы долго еще не  могли заснуть -  все ломали голову:  зачем было
воеводе по  кладбищу среди  ночи  блукать и  почему,  заметив обоз,  кинулся
воевода бежать?
     Ни  до  чего не  договорившись,  заснули крепко.  Лишь двое не сомкнули
глаз:  Яков  Дыркин -  ему  с  воеводой дальше жить  было надо,  не  то  что
ярославцам,  кои ныне здесь,  а завтра дома, да Ферапонт Лыков - шуточное ли
дело государеву воеводе зубы выбивать?


        "x x x"

     Варлааму о  случившемся донесли,  когда  он  еще  не  встал с  постели.
Архиепископ понял:  Плещеева нужно  брать  под  стражу,  и  брать тотчас же.
Утром,  когда соберутся люди на базар,  о  ночных похождениях воеводы узнает
вся Вологда.  И  тогда может произойти все,  что угодно:  не только воеводу,
кладбищенского шатуна,  -  всех приказных людей побьют,  а  дома их и  лавки
пожгут и  пограбят.  А  после того если гилевщики и  оставят в  покое самого
Варлаама и  церкви с  монастырями,  то вышнее церковное началие архиепископу
того дела не простит,  и сам патриарх Иоасаф строго за то с него взыщет, ибо
более всего боялись на  Москве смуты и  колдовства,  а  здесь одно с  другим
могло оказаться столь тесно повязанным - не отделить.
     Все это пришло в голову Варлааму мгновенно.  Одеваясь, он продумал все,
что  надлежало ему  сделать,  до  того  как  люди в  городе узнают о  ночном
происшествии.
     Пока  архиепископ облачался,  конюхи запрягали в  карету владыки тройку
самых резвых лошадей.
     Варлаам въехал на  воеводский двор,  будто не  к  соседу явился,  из-за
стены,  отделявшей его подворье от  владений Плещеева,  а  прибыл из дальней
епархии.
     Привратник от  удивления даже в  дом к  воеводе не побежал -  тотчас же
растворил ворота.
     Тройка со звоном и шумом влетела в воеводский двор и замерла у крыльца.
Ударом ноги Варлаам распахнул дверь,  взбежал по лестнице и снова -  ногой -
толкнул дверь в горницу.
     Леонтий  Степанович  бегал  вдоль  стола.  На  лавке  неподвижно  сидел
незнакомый  Варлааму  чернец,  темноволосый,  худой,  страшноглазый.  Увидев
владыку, чернец встал - только ряса мотнулась - и ушел в дальние покои.
     Плещеев суетливо обернулся.  С удивлением поглядел на Варлаама и тотчас
же заулыбался - жалко, не разжимая губ, пряча от чужого глаза выбитые зубы.
     Взглянув на  Плещеева,  Варлаам вспомнил слова,  вычитанные в  какой-то
книге:  "Кого  боятся  многие,  тот  сам  многих  боится".  Ни  жалости,  ни
сострадания не  почувствовал архиепископ,  увидев перед  собою перепуганного
воеводу.
     "Нашкодил,  курвин сын,  да  еще и  склабится",  -  со  злостью подумал
Варлаам и, с трудом сдерживаясь, проговорил:
     - А ведь нечему улыбаться,  раб божий Леонтий. Беда идет к твоему дому.
И истинно говорю тебе - не останется от него камня на камне.
     Плещеев метнулся к окну.
     - Где?! Кто?! - закричал он. - Не вижу!
     - Они придут,  Леонтий.  Не успеет прокричать петух, они будут здесь, и
имя им - легион. И никто не спасет тебя: ни люди, ибо они ненавидят тебя, ни
бог, ибо ты ожесточил его против себя.
     - Отобьюсь!  -  крикнул Плещеев зло и отчаянно.  - У меня одних холопов
две дюжины. Стрельцов кликну! Кто меня в доме моем возьмет?!
     - Не дури, Леонтий. Разве от народа отобьешься? Али ты забыл, как убили
царя Федора Борисовича? Как зарезали Гришку Отрепьева? Твоим ли холопам чета
были их защитники?
     - Дак  что  ж  мне  -  перед мужичьем на  колени становиться?  Лапти им
целовать?
     - Ты  со  страху-то последнего ума лишился,  воевода.  Помолчи лучше да
послушай.
     Плещеев замер,  вслушиваясь.  За  стеной  скрипели проезжающие к  торгу
телеги,  слышались голоса множества людей.  Варлаам подошел к окну и увидел,
что  привратник,  открыв  в  калитке небольшое оконце,  неспокойно с  кем-то
переговаривается.  Он то отходил от калитки,  то снова к  ней возвращался и,
наконец,  затворив оконце,  пошел к воеводской избе. Из-под руки владыки, не
доставая ему головою и до плеча, глядел на все это и Леонтий Степанович.
     Услышав на  лестнице шаги  привратника,  Плещеев стал подобен натянутой
струне -  скрыто трепетал,  готовый сорваться в  любой  момент.  Дюжий холоп
смущенно потоптался в дверях.
     - Мужики к твоей милости, Леонтий Степанович.
     - Сколько? - взвизгнул Плещеев.
     - Не считал,  боярин. Да и сгрудились они возле ворот - передних видно,
а сколь за ними еще, того мне было не счесть.
     Плещеев  метнулся к  двери,  ведущей  во  внутренние покои,  передумал,
выскочил на лестницу.
     - Скорее, владыка, скорее! Кони-то, я чай, у тебя добрые?
     - Лучше ни у кого нету, Леонтий Степанович.
     Добежав до  кареты,  Плещеев юркнул в  угол и  прерывающимся от  страха
голосом крикнул:
     - Гони!
     Кони рванули.  Варлаам еще и сесть не успел - от толчка упал на сиденье
рядом  с  воеводой.  Мелькнули распахнутые настежь ворота и  возле  них  два
десятка мужиков без шапок, тихих, просительных.
     "Ярославские обозники,  -  сообразил Варлаам. - Прощения пришли просить
и,  должно,  немалую мзду принесли с собою".  Покосившись на умостившегося в
углу  воеводу,  Варлаам  не  без  злорадства подумал:  "Истинно сказано:  не
ведаем, от чего бежим и к чему придем".
     Ушел Плещеев от холопов своих и своего дома,  от друга собинного, коего
бросил одного в  минуту ужаса.  Ушел  от  сладких яств  и  вин,  от  веселых
сотрапезников, от тепла и сытости.
     Пришел  Плещеев  в   тенета  дьявола:   привез  его  хитроумный  поп  в
пригородный Спасо-Прилуцкий монастырь,  за  стены с  бойницами,  за железные
ворота,  в  подземную тюрьму,  откуда и  мышь не сбежит.  А там час за часом
стали  появляться ближние  его  -  собутыльники,  а  среди  них  и  те,  кто
остроломейского учения держался.  Только не было среди них самого ближнего -
страшноглазого черноризца.


        "x x x"

     Увидев бегущих к погосту обозников,  брат Феодосий метнулся в сторону к
старой могиле,  изрядно уже  осевшей.  Феодосий втиснулся в  узкую  земляную
трещину и учуял под ногами спасительную пустоту.  В этот миг живых он боялся
больше, чем мертвых, и потому с радостью нащупал подошвами сапог слежавшуюся
твердую землю  и,  присев  на  корточки,  еле  уместился в  темном и  тесном
пространстве.
     Феодосий втянул голову,  касаясь подбородком острых коленей,  и  даже в
этакой передряге -  живой в могиле -  подумал с усмешкой: "Лежу, как дитя во
чреве матери.  А мать-то моя - сыра земля". Он услышал, как зашныряли вокруг
его убежища перепуганные не меньше,  чем он, возчики, подбадривая друг друга
громкими криками,  услышал,  как  визжит и  матерится собинный друг  Леонтий
Степанович, как постепенно затихают удаляющиеся к дороге возбужденные голоса
мужиков, и, лишь когда до его слуха донесся равномерный скрип колес, высунул
голову наружу.
     Дождавшись,  когда стих шум  обоза,  Феодосий выбрался наружу и  быстро
пошел к городу.
     В доме воеводы он оказался раньше незадачливого хозяина.
     Леонтий Степанович,  войдя в  горницу,  рухнул на лавку,  дыша тяжело и
часто:
     - Ну, а теперича чево будем делать, любезный брат мой Феодосий?
     - Спать будем.
     - Не до сна, однако.
     - Тогда вино пить.
     Леонтий Степанович холопов звать не стал -  сам пошел в погреб,  принес
две сулеи, затем принес полдюжины кубков.
     - А это кому? - спросил черноризец. - Отцу нашему сатане и иже с ним?
     Леонтий Степанович понял,  что с перепугу совсем уж потерял голову,  но
только досадливо махнул рукой и улыбнулся жалко - криво, одной стороной.
     Выпили по первой чаре и по второй,  но хмель не брал:  все стояли перед
глазами  голое   кладбище,   озверевшие  мужики  -   их   оскаленные  пасти,
всклокоченные бороды, тяжелые кулаки.
     - Уйду я,  -  вдруг сказал Феодосий.  - Худо мне здесь, не с кем словом
перемолвиться.
     - А я тебе не ровня?  - с обидой проговорил Леонтий Степанович. - Мужик
я, сермяга, лапоть лыковый?
     - Ты, Леонтий, далее ведовства да остроломеи ничего знать не желаешь, а
я хочу всю правду узнать. А для этого пойду я в Литву, к братьям социниянам,
кои не  считают Христа богом,  но человеком и  всех людей -  детьми его.  Не
молодшими и  не  старейшими,  но  равными друг другу.  А  разум человеческий
ставят превыше всего, даже превыше Священного писания.
     - Остановись,  Феодосий,  -  покрутив  от  изумления  головой,  жалобно
попросил Плещеев.
     - Смерть меня остановит,  -  тихо и вяло, как давно уже решенное, о чем
думалось каждый день, проговорил черноризец.
     - Смерть не  страшна.  Страшны вечные муки на  том  свете,  уготованные
еретикам, - неуверенно произнес Леонтий Степанович.
     - Да видел ли кто тот свет? - так же тихо проговорил Феодосий.
     Плещеев  вскочил,  побежал  вдоль  стола.  Обернулся из  красного угла,
круглыми глазами поглядев на собинного друга.
     - Истинно говорю,  дьявол вселился в тебя, Феодосий. Не ты это говоришь
- он.
     Черноризец промолчал. Только поглядел на Леонтия Степановича так, будто
сильно его  жалел,  будто болен был  Плещеев,  или слаб,  или обманул в  чем
Феодосия.
     Светало.  Просыпалась Вологда.  Негромкие голоса  слышались за  окнами,
стучали в колдобинах первые телеги.
     Вдруг непонятный звон и  гром заполнили двор.  Плещеев метнулся к окну.
Феодосий, не сходя с лавки, лениво повернул голову.
     Плещеев отскочил от  окна,  побежал вдоль  стола к  двери,  уводившей в
спальный покой.
     Не успел.
     В  горницу  ввалился Варлаам.  Леонтий  Степанович шагнул  архиепископу
навстречу, улыбаясь блудливо и жалко.
     Феодосий встал.  Быстро вышел из-за стола. Не взглянув на архиепископа,
прошел в  соседний со  спальней воеводы покой,  где жил сам.  Схватив загодя
приготовленный мешок,  в  коем лежало все  потребное страннику,  уходящему в
дальнюю дорогу, Феодосий прошмыгнул в сад и через малую калиточку вышел вон.


        "x x x"

     Умен был владыка Варлаам,  и  расчет его оказался верен.  Слух о поимке
оборотня,  что как две капли воды схож был с воеводой Леонтием Степановичем,
в тот же день распространился по Вологде,  а через три недели из Патриаршего
приказа пришел строгий запрос о  волховстве и  остроломее и  о  том,  что за
сокрытие виновных -  кто бы они ни были -  последует скорая кара безо всякие
пощады.  И  тут-то владыка наборзе послал в Москву гонца с письмом.  А в том
письме доводил владыка до святейшего отца кир Иоасафа,  патриарха всея Руси,
что  его радением и  бдением крамола изведена,  а  богоотступники и  еретики
взяты  им,  рабом  божиим  Варлаамом,  в  нятство  и  ныне  сидят  в  тюрьме
Спасо-Прилуцкой обители.
     А еще через три недели, оковав Плещеева со товарищи тяжелыми железами и
приставив к еретикам крепкий караул, повезли их в Москву.
     Плакал,  и  хватал  палачей  за  ноги,  и  целовал катам  руки  Леонтий
Степанович, как только увидел железные щипцы, кнут и дыбу. И еще до пытки во
всем  сознался и  выдал  всех,  кто  с  ним  был.  Однако про  Тимошу не  то
запамятовал, не то умолчал.
     Дали ему три удара кнутом,  от  коих он  чуть не  умер,  и  отправили в
Сибирь,  дабы жил  там  трудом собственных рук.  И  пошел Леонтий Плещеев за
Камень, к реке Тобол, навеки распрощавшись с вольготной дворянской жизнью.


        "x x x"

     Однако же хоть и далека Сибирь, но и там люди живут. И пришла к Леонтию
Степановичу  весть,   что  некогда  обретавшийся  в  Вологде  пищик  Тимошка
Анкудинов женился в Москве на племяннице вологодского архиепископа.
     "Ох,  иродово семя!"  -  вознегодовал Леонтий Степанович.  И чем больше
размышлял  он  над  услышанным,  тем  большая  ненависть  овладевала  им,  и
казалось,  нет для него разницы между супостатом Варлаамом, заточившим его в
Сибирь,  и душепродавцем Тимошкой, что кровно породнился с худшим его врагом
и теперь будет продолжателем поганого поповского рода.
     А  вести о Тимошке нет-нет да и доходили до Леонтия Степановича.  Узнал
он,  что служит Анкудинов в  приказе Новой Четверти,  что вошел он в большое
доверие ко  второму в  приказе человеку -  дьяку Ивану Исаковичу Патрикееву,
что случается ему есть и пить с князем Борисом Александровичем Репниным да с
боярином Федором Ивановичем Шереметевым. И от этих вестей Плещеев ярился еще
больше,  ибо и Репнин, и Шереметев многое сделали для того, чтобы