млю,   он  снова  закрутился  и   завопил
по-прежнему. Костя шел, опустив голову, искоса поглядывая на избы, на людей,
что теснились вдоль пути,  по  которому его вели.  Почти на всех лицах видел
Костя любопытство,  страх и  жалость и  лишь на немногих -  злую и  жестокую
радость.  Несколько раз  пытались прорваться к  нему пьяные и  юродивые,  но
стрельцы,  сплотившись,  не пропускали их к  узнику.  Однажды,  оглянувшись,
Костя увидел невеликую толпу любопытных, шедших за ним следом.
     У ворот Кремля стрельцы отогнали любопытных и,  враз посуровев,  быстро
погнали Костю к черной избе,  что стояла,  притулившись к кремлевской стене.
"Пыточная!" -  враз узнал Костя новое свое пристанище и,  сжав зубы,  шагнул
через порог.


        "x x x"

     Он  не  помнил,  сколько раз приносили и  уносили его из пыточной избы.
Потерял счет  ударам  и  ожогам.  Только  вздрагивал,  когда  тянули жилы  и
раскаленными щипцами рвали тело. Когда сознание покидало его, палачи, бросив
Костю на рогожу, выволакивали бесчувственное тело за дверь и тащили в подвал
Чудова монастыря, в двадцати саженях от пыточной.
     В келье -  не то во сне,  не то наяву - приходили к нему ангелоподобные
седобородые старцы  в  черных схимах с  белыми,  нашитыми поверху крестами и
черепами.  Тихо  касались  изъязвленного тела,  умасливали  раны,  вправляли
суставы.  Молились неслышно,  а  когда Костя приходил в  себя,  удалялись из
кельи, чтоб не мешать короткому сну несчастного.
     А  однажды пришел к нему старец,  при появлении которого все иные стали
безгласны.  Древний схимник,  взяв Костю за руку и  глядя прямо в  глаза ему
подслеповатыми,  слезящимися,  выцветшими от  старости  очами,  прошептал  с
трепетом и благолепием:
     - Вразумись,  сыне.  Спасение твое грядет к тебе.  Жалует к тебе святой
отец, игумен сей обители.
     Схимник,  склонившись в  земном поклоне,  отошел в  сторону,  и рядом с
Костей оказался еще один старец.  Глаза у него были умные, и на самом их дне
увидел Костя печаль и безмерную усталость.
     Коротко  помолившись,  игумен  положил руку  на  голову  Кости  и  стал
спрашивать кротко и  ласково о том же самом,  о чем выспрашивали его дьяки и
подьячие на пытке.
     Палачам и подьячим Костя ничего не говорил, лишь ругался самыми черными
словами,  какие  только  знал,  плевался,  пока  была  слюна,  и  кричал  до
изнеможения.  И ни слез, ни мольбы о пощаде, ни обещаний рассказать что-либо
не видели и не слышали палачи и судьи, сколь ни бились над ним, истерзанным.
А  здесь Костя вдруг заплакал.  И,  уткнувшись в  пахнущую ладаном и  сухими
травами руку игумена, стал, захлебываясь слезами, бормотать нечто невнятное.
     Старец недвижно сидел и молча гладил Костю по голове,  слушая все,  что
говорил узник,  с  великим вниманием.  И  если  бы  Костя  мог  поглядеть со
стороны,  то  увидел бы,  что пастырь духовный более всего похож на  рыбака,
поймавшего на уду большую,  осторожную,  долго не дававшуюся рыбину и  очень
боявшегося, как бы рыбина не сорвалась.
     Но постепенно старец стал понимать,  что Костя бормочет что-то, из чего
извлечь какую-нибудь пользу едва  ли  будет  можно.  Говорил Костя  только о
себе,  а о супостате Тимошке лишь повторял бессчетно:  "И был он мне великий
друг и оберегатель. И был он не скудный человек, и было ему, что давать..."


        "x x x"

     Соломонида ушла из Вологды в  Москву,  как только узнала,  что Тимоша и
Костя бежали из  Москвы неведомо куда.  Она  помогала молодой невестке -  ни
вдове, ни мужней жене, - управлялась по дому, работала на огороде, ходила за
скотиной, присматривала за внучатами.
     Она не видела,  как вели по Москве Костю Конюхова, но, услышав об этом,
долго плакала и  молила богородицу уберечь и  его,  и сына Тимошу от великих
напастей.
     Об  эту пору случился в  Москве владыка Варлаам,  и  Соломонида пошла к
нему - просить заступы за Костю.
     Владыка сильно  постарел.  Прежними оставались лишь  глаза  -  суровые,
ясные.
     - Чего хочешь, Соломонида? - спросил Варлаам.
     - Хочу Костю Конюхова видеть, владыко, батюшко.
     - О сыне, поди, хочешь его расспросить?
     - О нем, владыко.
     - Скажу  кому  надо,  чтоб  пустили тебя  к  нему,  -  ответил Варлаам,
вздохнув,  и,  встав на  колени перед образом пречистой,  стал класть земные
поклоны и шептать что-то.
     Встала на колени и Соломонида.
     - Пречистая матерь,  -  шептала она,  -  не  дай сгинуть моему сыночку.
Помоги ему, дитятку моему, сохрани Тимошеньку.
     И, шепча, плакала беззвучно.
     Владыка обещание сдержал:  Соломониду пустили в Кремль, за стены Чудова
монастыря.
     Увидев Костю в тайной келье, Соломонида лишилась чувств.
     Старец, что привел ее к вору Костке, брызгал в лицо Соломониде водой и,
растерянно ахая, бормотал нечто невнятное.
     Очнувшись, Соломонида заплакала. Она рыдала безутешно и долго, целовала
Косте вывернутые,  бессильно опущенные руки,  седую голову, исхудавшее лицо,
глубоко запавшие, исстрадавшиеся глаза.
     Костя тихо рассказывал ей о  Тимоше,  глаза его были полны слез,  голос
прерывался и дрожал.
     Уйдя из кельи, Соломонида не вернулась домой. Она побрела вниз к реке и
долго-долго шла через посады и  слободы,  пока не вышла в  поле и не увидела
впереди белые резные башни Новодевичьего монастыря.
     Мать  игуменья  терпеливо выслушала сбивчивый рассказ  Соломониды о  ее
горе.
     - Велики грехи сына твоего,  сестра, - сказала игуменья. - Много молитв
надо будет вознести господу, чтоб замолить малую толику содеянного им.
     Так в Новодевичьем монастыре появилась старица,  принявшая в монашестве
имя Стефаниды.


        "x x x"

     Анкудинова схватили в Голштинии.  Голштинский герцог Фридрих сам явился
в тюрьму поглядеть на диковинного беглеца,  чтобы решить, какую мзду следует
запросить у русского царя за его бывшего подданного.
     Тимоша был худ,  оборван и грязен.  Он знал, что государевы тайные люди
идут за ним по следу, и потому не назвал себя ни Анкудиновым, ни Шуйским. Он
назвался Демьяном,  не помнящим родства,  бежавшим из Пскова от страха перед
казнями князя Хованского.
     Герцог пожевал бескровными губами,  постоял,  склонив голову к плечу, и
ушел, не сказав ни слова.
     Однако он понял,  что русский, столь хорошо говорящий по-немецки и даже
вставивший в разговор латинское изречение,  конечно же, не тот, за кого себя
выдает.
     Фридрих приказал строго стеречь узника и отправил во Псков гонца, чтобы
известить воеводу о попавшем в его руки пленнике. Однако еще по дороге гонец
узнал,  что в  Кенигсберге какие-то люди раздавали листы и много раз кричали
на  рынке  и  у  ратуши  о  некоем  русском человеке,  бежавшем из  Москвы с
государевой казной и побившем многих честных людей.
     Приехав в Кенигсберг,  гонец пошел к ратуше и на дверях ее увидел лист,
в коем извещалось,  что тот беглец "волосом чернорус,  глаза разноцветные, и
нижняя губа поотвисла немного".
     В  листе  у  гонца  описание было  точно  таким же.  Повернув коня,  он
помчался обратно, расспрашивая по дороге, куда проехали шестеро русских.
     Нашел он их довольно быстро,  потому что в  каждой деревне,  и в каждом
городе, и в корчмах, и на постоялых дворах рассказывали те люди всем, кто им
попадал на  пути,  об  одном  и  том  же:  о  беглом русском разбойнике и  о
наградах,  которые ждут любого за  его  поимку.  В  польском городе Гданьске
гонец настиг русских.
     Их начальник -  Петр Микляев - сносно говорил по-немецки, и гонец легко
объяснил, какая забота привела его к нему.
     Толстый,  широкоплечий Микляев,  вначале важно взиравший на  гонца,  аж
подпрыгнул от  радости  и  закричал неожиданно высоким бабьим  голосом нечто
непонятное,  заставившее гонца подумать,  что,  наверное,  именно так кричат
татары, когда к ним на аркан попадает хорошая добыча - будь то добрых кровей
конь или богатый пленник.
     Через десять дней Микляеву показали пленника.
     Оскалив  зубы  и  вытолкнув  из  бочкообразной  груди  воздух,  Микляев
произнес только одно слово:
     - Он.


        "x x x"

     Тем же крестным путем,  каким недавно прошел Костя,  надлежало пройти и
Тимофею.
     Везли его в  открытых санях,  еле одетого,  и Микляев выходил к нему из
крытого теплого возка,  чтобы покуражиться над арестантом и  -  в который уж
раз! - подробно рассказать, как пытали Костю и как будут пытать его.
     Перед самой Москвой Тимофей выполз из-под  веревок,  которыми привязали
его  к  саням,  и  бросился на  дорогу -  под копыта скачущей следом тройки.
Однако и  тут ему не повезло.  Возница ловко свернул в  сторону,  и его лишь
задело одним полозом, порвав зипун и переехав ногу.
     - Легкой смерти ищешь,  вор!  - неистовствовал Микляев, по-волчьи скаля
зубы и  пиная ногой скрючившееся на дороге тело.  -  Вяжи его,  ребята,  как
мамка пеленала! - визжал Микляев.
     Ему  не  пожалели пинков,  зуботычин и  веревок и,  накрепко привязав к
саням, повезли дальше.
     Никто не встречал его у стен Москвы. Накинув на него рогожи и заткнув в
рот кляп,  чтоб не  кричал,  ранним утром 28  декабря 1653 года его ввезли в
Москву.
     Он  лежал ничком,  на  животе -  так измыслил Микляев -  и  подбородком
отсчитывал все рытвины и ухабы московских улиц.
     Первое,  что он увидел,  когда сдернули с него рогожи, - черный дверной
проем и  в  нем известного всей Москве безносого палача Федьку,  по прозвищу
Гнида.
     Палач что-то сказал ему,  но Анкудинов не расслышал,  и Федька,  ярясь,
хватил его кулаком по лицу.  Тимофей упал,  но его тут же подняли и, схватив
под руки, поволокли в застенок.


        "x x x"

     Государь призвал Петра Микляева к  себе,  в  жилую палату,  и,  ласково
глядя,  слушал бахвалистые Петькины речи.  И хоть привирал Микляев без меры,
государь его не перебивал и внимал его рассказу с видимым удовольствием.
     Хлопнув в ладоши, призвал из соседней горницы бывшего при нем стольника
и сказал распевно, ласково:
     - Вели всем боярам тотчас же  идти к  пытке.  А  сему молодцу вели дать
тридцать рублей.  -  И,  поглядев на стоящего столбом Микляева, добавил: - И
сапоги сафьянные по ноге.
     Микляев бухнулся в ноги и проговорил страстно:
     - Дозволь,  батюшко царь,  и мне,  худородному, при пытке быти. - И так
как царь молчал, ноюще прибавил: - Я, государь, писать горазд. Все воровские
скаски напишу и вора во лжи уличить помогу.
     Государь поскучнел очами и, махнув рукою, промолвил:
     - Иди, Микляев, иди, усладись.


        "x x x"

     Вор Тимошка висел на дыбе,  над костром,  почти бездыханный, но говорил
мало.
     Тогда привели второго вора, Костку, и подняли на дыбу насупротив.
     Оба супостата, взглянув друг на друга, заплакали.
     Петр Микляев,  увидев все это, отложил перо в сторону и, повернувшись к
скамьям, на коих сидела добрая дюжина бояр, произнес насмешливо:
     - Хотят воры костер слезами залить.  Да много слез будет надо,  чтоб то
свершить.
     Безносый палач зыркнул на Микляева пустыми страшными глазами,  прошипел
змеем:
     - Пиши, паскуда, скаски, а зубы не скаль.
     Микляев замолк,  скрипя пером.  Вскоре писать ему  стало  скучно.  Воры
тяжко дышали, скрипели зубами, глухо стонали.
     Дьяки,  вершившие допрос,  хорошо понимали,  что ничего важного у воров
узнать не удастся.  Сколько лет прошло, как бегали супостаты, скитаясь? Дела
украинские,  благодарение  господу,  успешно  завершались:  нынешней  осенью
Земский  собор  принял  Малороссию  под  высокую  руку  пресветлого государя
Алексея  Михайловича.  Ныне  у  Хмельницкого сидел  великий  государев посол
боярин  Бутурлин,  склоняя  казаков  подтвердить соборное решение  согласием
Рады.  Что могли сказать о делах малороссийских Тимошка да Костка, когда они
от гетмана ушли почитай три года назад?
     И  от  семиградского князя ушли воры тому более двух годов.  А  что  до
свейской королевы, то о ее делах откуда ворам было знать доподлинно?
     И  потому  спрашивали  государевы  дьяки,   чтобы  видимость  соблюсти:
пытаем-де ради неких тайных дел.
     А дел-то никаких и не было.
     И не пытали их -  мучили.  И потому Микляев почти ничего не писал,  а в
конце  мучения,  откинув в  сторону перо,  сказал  виновато,  повернувшись к
ближнему от него дьяку:
     - Всего записать не успел, пусть вор сам все напишет.
     Федька Гнида спустил Тимофея на засыпанный опилками пол -  в  них лучше
останавливалась и кровь и все прочее.
     Однако же Тимофей не устоял на припеченных огнем ногах и, еле пошевелив
головой, сказал:
     - Не могу.
     Микляев,  взяв перо, написал: "А с пытки говорил, чтоб ему дали чернила
да  бумагу и  он все подробно напишет своею рукою,  и  чернила и  бумага ему
даваны, и он, вор, отговаривался, что после пытки писать не сможет, и ничего
не писал".


        "x x x"

     Последние двое  суток Тимофей и  Костя провели в  одной келье.  Они  не
сказали друг  другу  ни  слова упрека и  только ободряли один  другого перед
ожидавшей их страшной кончиной.
     - Ах,  Костя, - говорил Тимофей, - кабы еще раз на свет родиться, все с
самого начала не так бы делать начал и не к тому бы концу пришел.
     - А как бы, Тимоша? - спрашивал Костя, и в глазах друга Анкудинов видел
все еще живой интерес, будто не плаха их ждала - воля.
     - Поднял бы  я  холопов и  всех гонимых и  мучимых,  а  не  бегал бы за
войском от короля к  султану и от гетмана к королеве.  Не той дорогой шел я,
Костя. И не по той дороге тебя за собою вел.
     - Знать бы! - вздохнув, отвечал Костя, и Тимофей слышал в словах его не
укор - сожаление.
     - Не пропало бы только все,  что выстрадано нами,  - говорил Тимофей. -
Кто-то другой,  что все равно придет за нами, пусть идет иной дорогой. Пусть
беды наши, и горе, и казни будут ему уроком.
     И Костя говорил:
     - А как же не придет?  Непременно придет.  Ведь после смерти только нас
не станет,  а все иное останется. Останутся и бедные, и сирые, и голодные, и
обиженные. И стало быть, найдутся всем им защитники.
     Ненадолго забывались они в  тяжком сне,  а просыпаясь,  вспоминали все,
что было с ними, и даже улыбались порой, хоть и нестерпима была боль во всем
теле - от обожженных огнем подошв до вывернутых в плечах суставов.
     А потом пришел к ним поп для предсмертного покаяния и причастия.
     Костя заплакал и,  не глядя на друга,  стал каяться и просить духовного
отца молиться за него, грешного. А Тимофей, сузив глаза, сказал тихо:
     - После того,  что видел я и что сделали со мной братья твои во Христе,
чем можешь напугать меня?
     - Вечными муками, - сказал поп.
     - Вечные муки устроили вы на земле,  - сказал Тимофей. - Смерть, хоть и
лютая, избавление от них.
     - Еретик! - воскликнул поп. - Воистину говорю: будет тебе анафема!
     - Тимоша! - крикнул Костя. - Покайся, спаси душу! Покайся!
     Тимофей отполз в угол и застыл немо.
     Поп ждал. Тихо подошел он к искалеченному узнику.
     - Уйди,  сволочь! - крикнул Анкудинов и плюнул кровавой слюной в бороду
утешителю.


        "x x x"

     И наступила их последняя ночь.
     В подвале было темно и холодно, как в вырубленной во льду могиле. Чтобы
стало хоть немного теплее, Тимофей и Костя прижались друг к другу и дыханием
своим пытались согреть один другого.
     Потом Тимофей прошептал:
     - Много книг прочитал я,  Костя.  А запомнил немногое. Но что запомнил,
то как гвозди в памяти моей. И более всего - с детства, от отца Варнавы.
     И оба вспомнили одно и то же:  Вологду,  мост через речку, косые кресты
на  расплывшихся бугорках могил,  старого дьячка,  что  выучил  их  письму и
чтению и,  несмотря на  то  что  сам  был  не  больно грамотен,  не  уставал
повторять им притчи о пользе мудрости и учения.
     Костя,  вспомнив  Варнаву,  произнес тихо  и  назидательно,  подражая и
манере, и голосу их первого учителя.
     - А  еще,  чада,  сказано  царем  Соломоном:  "Блажен человек,  который
снискал мудрость,  и человек,  который приобрел разум,  потому что это лучше
приобретения серебра,  и прибыли от мудрости больше,  чем от золота".  Им же
сказано:  "У меня,  - сиречь у премудрости, - совет и правда. Я - разум, и у
меня - сила. Любящих меня я люблю, и ищущие меня - найдут меня".
     Но  Тимофей не  поддержал попытки друга отвлечь их  обоих от  невеселых
мыслей и проговорил печально:
     - Ищущие уже  нашли  нас,  и  никакая премудрость уже  не  поможет нам,
Костя.
     - Ладно,  Тимоша.  Чему  быть -  того не  миновать.  Попробуем уснуть -
нелегкий день ожидает нас. Последний путь надобно пройти твердо.
     И,  лежа в темноте, вспоминал Тимофей, как началось все это, и как шло,
и  как,  идя за  светом,  пришел он к  конечному своему рубежу и  последнему
пристанищу.
     Всего тридцать шесть лет прожил он, но много пережил, много перевидал и
много передумал.
     И когда перед взором его встала прошедшая жизнь,  он стал перетряхивать
ее,  как  трясут бабы муку в  решете,  просеивая чистую и  выбрасывая сор  и
полову.
     "С  чего началось все это?  -  думал Тимофей,  мучительно напрягая ум и
память.  -  С  чего?" И вспомнил:  конюшня во владычном дворе,  посапывающий
Игрунок и  печальный пастырь Варлаам,  спрашивающий:  "Нешто есть где  такая
страна -  Офир?"  А  затем всплыл в его памяти Леонтий Плещеев.  Трясущимися
руками устанавливал он на окне зрительную трубу и  шептал громко,  страстно:
"Острологикус -  вот  истинное учение,  вот -  истина!"  Но,  перебивая его,
кричали Тимоше  хором  веселые гулевые люди:  "В  вине  и  радостях жизни  -
истина!" А рядом плыл перед глазами скорбный лик друга и оберегателя,  дьяка
Ивана, и бескровные губы его шептали: "В латынских странах, у кальвинистов и
люторей -  истина".  Но,  безмолвно споря с ним,  глядел на Тимошу безумными
очами Феодосий и не шептал - кричал: "У социниян - истина! У социниян!"
     И выступали из тьмы один за другим гетман Хмельницкий и бравые казацкие
есаулы и,  хитро щуря глаза, покручивая усы, многозначительно похлопывали по
серебряным и золотым рукоятям сабель - вот-де она, истина.
     И  безмолвною толпой стояли позади них казаки и  мужики с  рогатинами и
пиками  -  всевеликое бунташное малороссийское войско  и  вместе  с  ними  -
псковичи,  призывавшие Тимофея в  свой  город,  и  белозубый кареглазый Иван
Вергуненок,  и болезненный,  маленький Александр Костка - и у каждого из них
была своя правда, которую каждый из них почитал истиной.
     "Всю мою жизнь,  -  подумал Тимофей,  - я шел за истиной, а она сколько
раз показывалась мне,  столько же раз и пропадала.  И снова показывалась,  и
снова исчезала, как оборотень. И наверное, нет ее, истины, а нужно всю жизнь
искать ее и гнаться за ней,  а она всегда будет где-то впереди, манить тебя,
и звать, и уходить все дальше и дальше, а погоня за нею и есть истина".
     Близко перед рассветом отворилась дверь,  и  в темницу вошел маленький,
почти бесплотный старик в  рясе до пят,  с  бородой до пояса,  в  камилавке,
надвинутой на брови.
     "Варнава",  - узнал Тимофей. Он хотел сесть, но старик положил на плечо
ему сухую, легкую руку.
     - Лежи,  чадо мое возлюбленное,  -  тихо проговорил Варнава.  - Собирай
остатнюю силу, дюже сгодится она тебе вскоре.
     И второю рукой нежно провел по волосам ему.
     - Совсем седым стал ты,  чадо,  - произнес Варнава, и Тимофей услышал в
голосе у него слезы.
     И  Тимофею пришли  на  память  стихи  песнопевца Давида,  и  он,  слабо
улыбнувшись, сказал:
     - Не чаял я,  отче,  увидеть тебя здесь перед погибелью моей.  Помнишь,
отче,  читал ты мне...  Или не ты это читал?  Да, впрочем, нет в том никакой
разницы.  "Исчезли,  как дым,  дни мои,  и кости мои обожжены,  как головня.
Сердце мое поражено и  иссохло,  как трава...  Не сплю и сижу,  как одинокая
птица на кровле. Всякий день поносят меня враги мои. Я ем пепел, как х