.
Чтобы подыскивал под ним государство, чтоб трон его шатал беспрерывно.
     У  Тимоши снова нехорошо стало на  сердце:  вспомнил Вологду,  книжницу
Варлаама и то, как на себя в зерцало глядел: на Шуйского - царя - похож ли?
     - Если  ты  Шуйский,  князь,  то  отеческий стол должен взять и  никому
отнюдь его не уступать.  Ну,  а ежели кто иной, тогда и говорить нам с тобой
не о чем.
     Анкудинов скривил рот набок, развел руками, сказал с обидой:
     - Неверки такой не ждал от тебя, Адам Григорьевич. Может, что сказал не
так - прости. А отечество мое всем ведомо.
     И снова как бы ненароком прикоснулся к кресту.
     - Ну,  а  если так,  князь,  то  будешь ты в  Варшаве не просителем,  а
московского престола искателем.


        "x x x"

     Кисель  и   его  свита  остановились  на   собственном  подворье  Адама
Григорьевича в  Краковском предместье Варшавы.  Тимофея и  Костю поместили в
двух разных покоях.  У Кости покой был поменьше и попроще, у Тимоши - высок,
светел,  на  потолке пухлые крылатые младенцы с  луками и  стрелами,  сиречь
амуры или же  купидоны.  Кровать с  шатром,  а  в  головах зерцало до самого
балдахина.
     И корм с самого начала стали давать совсем иной,  нежели в Киеве. Костя
усмехался,  довольный,  Тимоша при Косте не тужил.  Однако,  оставаясь один,
глядя  в  затканный серебряными звездами испод балдахина,  думал:  "Какую же
плату возьмет за все это христолюбивый пан Адам?" И понимал: немалую.
     Меж  тем  не  проходило дня,  чтоб  Адам  Григорьевич не  наведывался к
Тимоше.  Еще чаще звал его за свой стол, где на камчатной скатерти стояли не
хлеб с молоком и не лук с чесноком.
     За ренским,  кое любил пан Кисель более прочих вин, говаривал он Тимоше
многое. Рассказывал о долгой жизни своей, о том великом добре, что сделал он
для   сотен  тысяч  своих  единоверцев,   исправляя  на   Украине  должность
королевского комиссара.
     Рассказывал,  как усмирил он разумным и  добрым словом не одну казацкую
замятню,  как почти без крови прекратил мужицкий бунт, а главного заводчика,
Павлушку,  изловил и передал законным властям.  И вот уже шесть лет, говорил
Адам Григорьевич,  нет  на  Украине ни  мятежей,  ни  скопов.  Золотой покой
пришел, наконец, на Украину.
     И, скромно потупив глаза, давал понять, что это не чья-нибудь, а именно
его, Киселя, заслуга.
     Однажды завел пан  Адам беседу,  которая поначалу показалась Анкудинову
не имеющей к нему никакого касательства. Стал пан Кисель говорить о Руси и о
Польше.  Со слезами в  голосе поминал старое лихолетье,  когда шли на Москву
польские и литовские люди,  и запорожские курени, и наемная немецкая пехота,
- и от того возникла великая междуславянская распря.  Но ведь время то давно
миновало,  говорил Адам Григорьевич,  что же нам прежним жить? Теперь другое
важно - не почитать Речь Посполиту врагом Руси. Надобно забыть свары и брани
прежних лет  и  объединить обе державы против общих врагов -  турок,  татар,
немцев  и  шведов.  Ибо  распри  между  нашими странами -  на  радость нашим
недругам и на погибель нам самим.
     - Не возьму в толк,  Адам Григорьевич,  того, что от тебя слышу. Мне-то
пошто все это знать?
     - Тому не дивлюсь, - раздумчиво отвечал хлебосольный хозяин, - ибо мужи
старее и опытнее тебя тоже таковых моих сентенций ни слышать, ни понимать не
желают.  А жаль. Ведь наши два государства подобны двум кедрам ливанским, от
одного кореня произрастающим.  Десница господня создала нас от  единой крови
славянской  и  от  единого  славянского  языка.   Свидетельствуют  о  том  и
греческие,  и латинские историки, о том же и Нестор-летописец повествует. Да
и  наши языки не то же ли самое подтверждают?  И  разве не про нас сказано в
писании: "Коль добро и коль красно еже жити, братие, вкупе!"
     Ты пойми, князь, - Адам Григорьевич, наклонившись, искательно смотрел в
глаза Тимоше,  -  все беды наши от разделения славянского,  происходят. Были
славяне едины -  и  трепетали перед ними Рим  и  Константинополь.  Распалось
славянское братство -  и полуденные славяне оказались под игом турецким, а в
Корсуне-городе, там, где святой равноапостольный князь Владимир византийскую
веру приял, ныне крепко сидит поганая Крымская Орда.
     Настало время, Иван Васильевич, вновь о славянском единстве порадеть. И
если ты в том помощником моим окажешься, то и я тебе в твоем деле сгожусь.
     Анкудинов молчал,  поглаживая крест.  В глаза Киселю не смотрел, глядел
вниз,  думал: "Вот уже то дело, кое Кисель задумал, не его, а мое стало. Уже
он мне в его же собственном деле помогать собирается".  Однако подумал одно,
а сказал другое:
     - За  то  тебе мое спасибо,  что ты  мне,  Адам Григорьевич,  сгодиться
собираешься.  А  бог даст,  достигну прародительского престола,  быть тебе у
меня в великой милости.  Только не знаю я,  Адам Григорьевич, как тому моему
делу статься?
     - То дело великое, Иван Васильевич. В том деле помогут тебе первые люди
Речи Посполитой - канцлер, а может, и сам король.
     - Добро,  Адам Григорьевич. Если доведется быть у короля, те твои слова
о двух кедрах ливанских скажу его величеству как свои собственные.
     Кисель засмеялся.  Подумал:  "Умен, Иван Васильевич или как там тебя на
самом деле?" Вслух же сказал:
     - Вот  ты  и  ответил на  тот  вопрос,  который мне задавал.  Понимаешь
теперь, как твоему делу статься?
     - Понимаю,  Адам Григорьевич.  Вы мне прародительский стол, я вам - все
те русские земли,  коими владеете,  навеки оставлю да еще и московские полки
против татар и  шведов на  ваши степные украины пошлю.  Так,  что  ли,  Адам
Григорьевич?
     - Так, князь Иван, - ответил Кисель, будто одним ударом гвоздь в бревно
по самую шляпку загнал.


        "x x x"

     Вот  уже  более  получаса канцлер  Оссолинский не  выходил из  кабинета
короля Владислава.
     - Государь,  - прижимая руку к сердцу, проникновенным бархатным голосом
говорил канцлер, - я убежден, что это именно тот человек, который нам нужен.
     - Для чего? - раздраженно спросил король, с самого начала не веривший в
успех предложенного Оссолинским предприятия и оттого сердившийся все больше.
     - Для достижения тех целей, которые были столь близки, но, к сожалению,
остались неосуществленными.
     Владислав  вздохнул  и  отвел  глаза.  Не  глядя  на  канцлера,  нервно
постукивая пальцами по краю стола, Владислав произнес:
     - Двадцать четыре года я был царем московитов.
     "Точнее, вы носили этот титул, ваше величество", - подумал Оссолинский.
     - Ты же знаешь,  пан Ежи,  что я  получил русский трон пятнадцатилетним
мальчиком,  -  продолжал Владислав.  - И почти до сорока лет сохранял его за
собою.  В  тридцать  четвертом году  меня  заставили отречься от  него.  Так
неужели ты думаешь, что я буду стараться для кого-то добыть то, что по праву
принадлежало мне четверть века?
     - Ваше величество потеряли трон не в 1634 году,  а в 1613-м.  Этот трон
отобрал у  вас Михаил Романов и вот уже тридцать лет силой удерживает его за
собою.  Он  же  десять лет  назад заставил ваше  величество отказаться и  от
титула,  который вы носили четверть века.  Более того,  он добился того, что
русская знать и  поместное дворянство не  считают более королей из дома Ваза
законными русскими государями.
     - Ты  хочешь сказать,  что  русские нобили и  принципалы могут признать
законным  претендентом на  трон  этого  бродягу,  выдающего  себя  за  князя
Шуйского? Ведь ты же знаешь, что у покойного царя Василия не было детей.
     - Где ваша мудрость,  государь?!  -  воскликнул канцлер с  нескрываемым
возбуждением.  -  Не сочтите за дерзость и не думайте, что я пытаюсь поучать
вас,  но  разве не  вы первый должны твердо поверить в  законные права князя
Шуйского на  московский трон?  И  не только поверить,  но и  уверить в  этом
других!
     - А почему, пан Ежи? Разве не было в России самозванцев? Или только я и
ты знаем это,  а другие забыли?  И добро,  если бы было их два или три, а то
ведь  страшно  вымолвить -  два  десятка сиволапых мужиков выдавали себя  за
царских детей и внуков.  Кто же после всего этого поверит, что князь Шуйский
не какой-то подыменщик и вор?
     - Да нам-то что до того,  кто он на самом деле? - воскликнул канцлер. -
Разве  год  назад,  когда послы московитов -  князь Львов и  боярин Пушкин -
просили  выдать  головою  самозванцев,   прятавшихся  на   Самборщине  и   в
Бресте-Литовском,  разве мы отдали им тех людей?  Нет,  ваше величество,  не
отдали.  Ибо если бы мы поступили подобным образом, то никогда более ни один
враг русского царя не  стал бы искать у  нас прибежища,  а  связывал бы свои
помыслы со шведами или турками,  к  большой досаде и немалому вреду для Речи
Посполитой.
     - Ну,  хорошо,  пан канцлер,  -  примирительно сказал Владислав, - если
этот Шуйский все-таки добьется трона, то выиграет ли от этого республика?
     - На русском троне,  государь,  окажется человек,  обязанный вам и Речи
Посполитой всем,  что  у  него есть,  -  престолом,  титулом,  самой жизнью,
наконец.  Он  утихомирит  Запорожскую Сечь  -  это  средостение смутьянов  и
поджигателей -  и тем самым укрепит вашу власть,  государь, ибо не один полк
коронных войск перейдет с  Украины в Польшу и магнатам будет не так-то легко
противиться вашей воле.
     Оссолинский  представил,  как,  повинуясь  королевскому ордонансу,  под
власть Владислава один  за  другим переходят города и  замки  магнатов.  Как
бежит из своей столицы ненавистный Вишневецкий, как комиссары короны твердой
рукой  повсюду  насаждают закон  и  порядок,  и,  представив это,  решил  не
отступать до конца.
     - А  ты  уверен,  что князь Иван,  окажись он на троне,  будет таким же
покладистым, как теперь, когда он бессилен и нищ?
     - Одному богу может быть это известно,  государь.  Но  ведь наша помощь
все же должна обязать князя Шуйского.
     - Чего  стоит  услуга  после  того,   как  она  оказана?  -  устало,  с
нескрываемой насмешкой произнес  Владислав.  -  Оба  Димитрия  вначале  тоже
обещали нам полную покорность,  но  стоило им оказаться во главе армии,  как
многое тут же изменялось.
     - Я  постарался предусмотреть и это,  государь.  Шуйский начнет с того,
что  разошлет по  России  универсалы,  в  которых именем  бога  поклянется в
неизменной верности славянству против татарских орд и извечных врагов Руси -
шведов.  Это сплотит вокруг него юг страны, страдающий от набегов крымцев, и
север,   беспрерывно  отражающий  войска  вашей  кузины,  шведской  королевы
Христины Вазы.
     Король  молчал.  Он  казался  больным и  утомленным.  Оссолинский вдруг
вспомнил, что Владиславу вот-вот исполнится пятьдесят, что нынешней весной у
короля  умерла жена,  что  казна  государства пуста,  и  из-за  всего  этого
разговор, который он только что вел, показался ему неудачным.
     "Он всего боится, - подумал канцлер. - Ему более всего хочется покоя, а
я  втягиваю его в  дело,  где можно многое выиграть,  однако можно и  многое
потерять. Такие дела не для этого одряхлевшего толстяка".
     Владислав встал.
     - Я приму князя Шуйского, пан Ежи.


                         Глава двенадцатая

        "АВГУСТЕЙШИЕ БРАТЬЯ"

     Королевский  секретарь  Джан   Франческо  Спигарелли  бесплотной  тенью
проскользнул в  кабинет Владислава,  как  только  оттуда вышел  Оссолинский.
Остановившись у двери, Спигарелли почтительно ждал, пока король заметит его.
     Владислав стоял за столом, уставившись взором в одну точку и машинально
постукивал пальцами по краю большого, совершенно пустого стола.
     Джан   Франческо,   хорошо  изучивший  характер  своего  патрона,   был
совершенно уверен,  что  причиной такого  состояния короля  был  только  что
закончившийся визит Оссолинского, и ждал не двигаясь, почти не дыша.
     Наконец Владислав вышел из оцепенения.  Казалось,  что он был где-то за
тридевять земель отсюда и  вдруг совершенно для  себя  неожиданно оказался в
своем кабинете.
     Когда взгляды Владислава и Спигарелли встретились,  король, опускаясь в
кресло, произнес:
     - Завтра  после  ужина  я   приму  князя  Оссолинского,   черниговского
каштеляна пана Киселя и еще двух приезжих кавалеров.
     Спигарелли ничего более и  не требовалось:  он понял,  что Оссолинский,
оставивший короля в  состоянии крайней задумчивости,  явится завтра вечером,
чтобы продолжить сегодняшний разговор.
     Он понял,  что важную роль при этом будет играть пан Кисель и  те двое,
которых он приведет с собою.


        "x x x"

     Следующим утром  на  варшавском подворье пана  Киселя  появилась хорошо
здесь всем знакомая странница Мелания. Чуть ли не каждый год зимовала она на
подворье среди прочих захребетников и приживалок.
     Мелания  проползла  в  людскую  к  закадычной  своей  подруге  стряпухе
Варваре,  и  та  добрых два часа,  бросив все дела,  слушала дивные рассказы
бывалой  старухи.  А  чтоб  не  ударить  в  грязь  лицом,  стряпуха  и  сама
рассказывала обо всем, случившемся на подворье за весну и лето.
     Мелания жевала пирог, ахала, выспрашивала, поддакивала и наконец, низко
поклонившись, тихо выползла из людской.
     ...В  полдень Спигарелли знал,  что в доме Адама Киселя поселились двое
московитов, одного из которых звали князем Иваном Шуйским.


        "x x x"

     Спигарелли, тонкий дипломат, лукавый царедворец, образованный гуманист,
еще в  ранней юности посвятил себя служению Иисусу Христу,  вступив в  орден
истинных сынов веры - иезуитов. По совету многоопытных отцов-наставников он,
как  и  многие другие члены ордена,  не  стал налево и  направо трезвонить о
своей принадлежности к священной дружине защитников святой церкви.
     Однако, куда бы ни посылал его орден, верные люди извещали Спигарелли о
братьях-иезуитах,  находящихся рядом и  готовых в любую минуту прийти к нему
на  выручку.  В  свою очередь иезуиты знали,  что королевский секретарь Джан
Франческо Спигарелли так  же,  как  и  они,  является членом великого ордена
Иисуса.
     Знал  об  этом и  самый высокопоставленный иезуит Польши -  брат короля
кардинал Ян Казимир.
     И  как  только Спигарелли догадался,  что  между Оссолинским,  Киселем,
Шуйским и королем Владиславом протянулась тоненькая,  едва заметная ниточка,
он немедленно сообщил о своих наблюдениях Яну Казимиру.


        "x x x"

     Королевский кабинет был сумрачен и  пуст.  Анкудинов заметил,  что даже
пан  Кисель немного растерялся:  по-видимому,  он  рассчитывал увидеть здесь
хоть одного ожидавшего их человека. Так и стояли все они - Кисель, Тимофей и
Костя -  в неловкой и томительной тишине, пока вдруг прямо из стены не вышел
навстречу им  худой невысокий мужчина лет пятидесяти с  опущенными вниз,  но
тем не менее все подмечавшими глазами.
     - Канцлер князь Оссолинский, - шепнул Кисель Тимофею.
     Анкудинов стоял напрягшись, положив руку на эфес сабли.
     Канцлер  подошел  ближе,  церемонно склонил голову,  широким,  округлым
жестом пригласил садиться на стулья на диван. Тимофей и Костя переглянулись:
ножки у  дивана и  стульев были  столь тонки -  сядь,  тут  же  хрустнут как
иссохшая хворостинка.
     Канцлер сел первым,  за ним,  откинув саблю в  сторону и  уперев широко
расставленные ноги в блестевший как зеркало, пол, сел Тимофей.
     Кисель привычно, без опаски, опустился на резной тонконогий стул. Костя
сесть не решился, остался стоять держась рукой за диванную спинку.
     - Князь Иван Васильевич Шуйский? - вопросительно произнес Оссолинский и
посмотрел Анкудинову прямо в глаза.
     "Ого,   -  подумал  Тимофей,  увидев  глаза  канцлера  -  умен,  хитер,
многоопытен.  Не может этого скрыть хотя бы старался. Оттого и смотрит более
всего себе под ноги".
     - Так, пан канцлер, - не отводя взгляда, но сильно волнуясь, подтвердил
Анкудинов.
     - Каким  судьбами занеслись вы  в  Варшаву?  -  слегка коверкая русский
язык, произнес канцлер.
     - Гонения  недругов моих,  боярина  Морозова и  иных  заставили меня  и
дворянина Конюховского покинуть Московское государство.
     - Что  делать будете в  Речи  Посполитой?  -  спросил канцлер и  вдруг,
поспешно встав,  повернул голову в  ту  сторону,  откуда только что появился
сам.
     Все невольно обернулись и  поднялись.  У  стены стоял невысокий толстый
мужчина в простом камзоле, в черном парике, со шпагой на боку.
     - Садитесь, панове, - проговорил толстяк негромко и плавно повел пухлой
рукой (с этой минуты пан Кисель стал перетолмачивать все,  о  чем в кабинете
говорилось).
     Все продолжали стоять.  Тогда толстяк подошел поближе и  сел в  одно из
свободных кресел.
     - Продолжайте, панове, - так же тихо проговорил он.
     Оссолинский, повернувшись ко вновь вошедшему повторил последний вопрос.
Толстяк подпер щеку рукой внимательно глядя на Анкудинова.
     "Кто бы это мог быть?  -  подумал Тимофей. - Канцлер вскочил так резво,
как  будто перед ним  появился сам  король.  Но  разве может король ходить в
столь бедном платье?  К тому же ни Оссолинский, ни Кисель не поклонились ему
поясным поклоном,  не  встали перед ним на колени.  Нет,  это кто-то другой,
должно быть,  ближний боярин,  посланный королем для догляда".  И Анкудинов,
глядя на князя Оссолинского, произнес важно:
     - Ищем мы,  князь,  родительский престол,  захваченный у  нас неправдою
Мишкой Романовым со товарищи.
     - А какие у князя Шуйского права на московский престол?  -  так же тихо
проговорил толстяк.  И  после этого он почему-то показался Тимофею опасным и
неприятным.
     - О моих правах на стол московский пан канцлер добре ведает,  -  строго
ответил Анкудинов,  желая показать,  что ни с  кем,  кроме Оссолинского,  он
говорить не хочет.
     - А и нам бы, пан князь, тоже добре было знать о сем немаловажном деле,
- вдруг  за  спиной у  собравшихся проговорил еще  кто-то,  и  собравшиеся в
кабинете увидели у двери,  ведшей из приемной,  высокого моложавого щеголя в
лиловом парике, с торчащими вверх тонкими стрелочками усов.
     Вошедший,  хотя  и  был  роскошно  одет,  строен  и  франтоват,  чем-то
неуловимо напоминал сидящего в кабинете толстяка.
     И снова канцлер дернулся,  вскочил, как на пружине, и отвесил вошедшему
низкий поклон.
     "Король,  -  подумал Тимофей и,  встав, низко поклонился щеголю. Однако
тут же усомнился в том,  правильно ли поступил, ибо неряшливо одетый толстяк
не только не поклонился вошедшему,  но даже,  напротив, раздраженно произнес
какую-то длинную фразу на языке, который совсем не понимал Тимофей и который
- он видел это - не понимал и почему-то резво вставший со стула Адам Кисель.
     Кисель дернул Анкудинова за руку и прошипел:
     - Это Ян Казимир - брат короля.
     Щеголь ответил толстяку не менее раздраженно,  и Анкудинов увидел,  как
лицо Оссолинского покрылось пятнами и он, вытянув вперед руки, стал быстро и
жалобно лепетать на этом же тарабарском языке, поворачиваясь то к одному, то
к другому из споривших.
     Не понимая, что происходит, но чувствуя, что и он должен встать, Тимоша
поднялся. Лишь толстяк в черном парике оставался в кресле.
     Что-то  сердито  пробурчав под  нос,  толстяк вдруг  поднялся и  сказал
по-русски:
     - Спасибо за визит, князь Шуйский. Прощайте. Прощай и ты...
     - Пан Конюховский, - подсказал Кисель.
     - Пан Конюховский, - с нескрываемым пренебрежением проговорил Владислав
и пошевелил толстой короткой рукой, затянутой в черную перчатку.
     Тимоша и  Костя,  неловко пятясь и  низко  кланяясь,  стали отступать к
двери. Пан Кисель вопросительно поглядел на короля.
     - А ты,  Кисель,  останься,  -  произнес Владислав, и в его голосе всем
собравшимся послышалась нескрываемая угроза.
     Щеголь  в  лиловом  парике,  окинув  оставшихся в  кабинете насмешливым
взглядом, произнес, чуть картавя:
     - Теперь,  когда здесь нет  чужих,  -  и  он,  прищурившись,  недобрыми
лукавыми глазами взгл