енка.
     Бен  Якуб с  округлившимися глазами выбрался из  подземелья и  заспешил
домой, от волнения забыв даже попрощаться с любезным Вениамином бен Рабином.


        "x x x"

     К вечеру следующего дня в Чуфут-кале ни о чем более не говорили,  как о
московском царевиче,  живущем в  доме бен Рабина.  А еще через день в городе
появился  ханский  гонец   и   велел   доставить  новоявленного  царевича  в
Бахчисарай.


        "x x x"

     Владетель Бахчисарая,  перекопский царь,  хан Крымской Орды,  багатур и
подножие   султанского  трона,   осыпанный   милостями  аллаха   благородный
Ислам-Гирей  родился  в  царском  дворце,  однако  видел  в  жизни  и  трюмы
невольничьих кораблей,  и казематы,  и забытые аллахом пыльные,  полумертвые
городишки, заброшенные на край света.
     Семь лет  провел царевич Ислам в  польском плену.  Мог  бы  просидеть и
поменьше, да, видно, не больно-то хотел видеть Ислама на свободе его старший
брат Мухаммед, сидевший в Бахчисарае на троне Гиреев.
     Польский король Владислав,  смекнув,  что  на  воле  Ислам  будет более
опасным для  крымского хана,  чем в  захолустном замке в  Мазовии,  отпустил
Ислама на волю.
     Царевич уехал в Истамбул,  припал к стопам султана, но недолго пришлось
жить ему у подножия трона в столице Блистательной Порты.
     Интригами старшего брата, опасавшегося немилости султана более всего на
свете, Ислам был выслан на остров Родос - пустой, малолюдный, сонный.
     Надев   простой  халат,   бродил  царевич  Ислам  по   пыльным  улочкам
единственного города,  носившего такое же, как и остров, название. На руинах
языческих храмов,  построенных тысячи лет  назад  ромеями и  греками,  росли
чахлые деревца, обглоданные худыми, грязными козами.
     В  заброшенных полутемных церквах,  где  некогда  молились византийцы и
проклятые аллахом  разбойники-крестоносцы,  кричали  ишаки  и  верблюды.  По
осыпающимся камням старых крепостных стен  еле  бродили сонные,  разморенные
жарой стражники.
     На тихом базаре ленивые толстые торговцы спали в  тени рваных палаток и
скособочившихся деревянных лавчонок...
     Царевич уходил на  берег моря  и,  забравшись под  скалу -  в  тишину и
прохладу,  - глядел на далекую белую полоску турецкого берега. Только оттуда
- из Турции,  от великого султана,  повелителя правоверных, грязного шакала,
капризной бабы, источника милости, средоточия несчастий, - мог он, безвинный
страдалец,  ждать грозы и ласки. И он то смиренно молил аллаха вызволить его
из  этой  грязной родосской дыры,  обещая построить мечеть и  до  конца дней
верно  служить благодетелю-султану,  забыв все  обиды,  то  изрыгал хулу  на
владетеля империи османов, призывая на его голову мор и несчастья.
     И аллах услышал молитвы гонимого:  султан Блистательной Порты, источник
справедливости,  средоточие правды,  дарователь милостей,  вернул  Ислама  в
Бахчисарай,  на трон его предков Гиреев,  а  неверную собаку Мухаммеда велел
привезти на остров Родос - в пыль, в навоз, в сонное царство мертвых ромеев,
греков и крестоносцев.
     Хан Ислам-Гирей,  еще не добравшись до Бахчисарая,  поклялся аллаху и -
самое главное -  самому себе,  что отныне не  будет у  султана более верного
слуги, чем он, Ислам. И поэтому, очутившись в Бахчисарае, более всего следил
за тем, что так или иначе могло угрожать интересам султана и тем самым - его
собственным.
     Услышав,  что совсем рядом,  в  Чуфут-кале,  объявился русский царевич,
Ислам-Гирей велел привезти его к  себе,  ибо на  собственном опыте убедился,
что любой претендент на любой престол -  человек и опасный и ценный. И лучше
держать его возле себя, чем доверять его охрану кому бы то ни было.
     Потому-то в Чуфут-кале и появился ханский гонец.


                         Глава четырнадцатая

        "ДЕЛА ТУРЕЦКИЕ"

     12  июля  1645 года,  в  день святого угодника Михаила Малеина,  Михаил
Федорович,  великий государь всея Великия и  Малыя и  Белыя России,  великий
князь Московский и Владимирский, царь Казанский, царь Астраханский и прочая,
и  прочая,  и прочая,  опираясь на плечи двух отроков и с трудом переставляя
отекшие  ноги,  вошел  в  Благовещенский собор.  Отроки  провели  государя к
царскому месту, с великим бережением усадили под островерхий шатер на обитую
бархатом скамью,  однако и  сидеть благодетель не смог -  заваливался на бок
из-за великой слабости.
     По случаю царских именин служил сам святейший патриарх Иосиф.  Исполняя
чин, читая молитвы, кладя земные поклоны, уходя в алтарь и снова возвращаясь
к  молящимся,  Иосиф не сводил глаз с царя и,  когда отроки задолго до конца
службы повели Михаила Федоровича из храма,  подумал: "Последние именины ныне
у государя".
     Едва  Михаил  Федорович сошел  с  царского места,  как  случился с  ним
припадок.  Он  сполз  на  каменные плиты собора,  и  смертельно побледневшие
отроки застыли немо, не зная, что делать. Их оттерли ближние государевы люди
- бояре,  окольничьи, стольники. Положив больного на руки, понесли в палаты,
как сосуд со святой водой, боясь расплескать хоть каплю.


        "x x x"

     Царь лежал, утонув в подушках. Нос его заострился, глаза помутнели. Три
лекаря из немецких земель - Венделин Сибелиста, Иоган Белоу, Артман Граман -
тихо шушукались.  Сибелиста, подняв к очкам скляницу, глядел на свет урину -
жидкость,  кою  выделял мочевой пузырь  занедужившего государя.  Урина  была
бледна -  от многого сидения,  от холодных напитков и от меланхолии,  сиречь
кручины.  Белоу и  Граман,  понимающе глядя на  скляницу,  сокрушенно кивали
головами.
     Михаил  Федорович велел  позвать  царицу  Евдокию Лукьяновну,  царевича
Алексея и  царевен -  Ирину,  Анну и Татьяну.  Царица и царевны,  сбившись у
Михаила  в  ногах,  тихо  плакали.  Шестнадцатилетний  царевич,  нескладный,
узкоплечий,   красноносый,  плакал,  уткнувшись  в  плечо  дядьки  -  Бориса
Ивановича Морозова.
     Государь тяжко дышал,  и оттого тело его,  тучное и обессилевшее, слабо
колыхалось под легким платом,  коим прикрыли умирающего из-за великой жары и
духоты.  Михаил Федорович хотел сказать собравшимся нечто важное,  но  мысли
разбегались в разные стороны,  и оставалось только одно: жалость к себе, что
ровно года не  дожил до  пятидесяти,  а  вот батюшка Федор Никитич скончался
семидесяти годов,  да  и  матушка Ксения Ивановна преставилась всего  не  то
семь,  не  то  восемь лет назад.  А  вот ему,  рабу божьему Михаилу,  не дал
господь долгого века - по грехам его...
     А  кроме жалости,  мучила царя тревога:  на кого оставляет царство?  На
этого младеня,  что плачет безудержно, содрогаясь рыхлым, не по летам тучным
телом?
     И,  глядя на единственного сына,  коему оставлял он все города и  веси,
леса и  поля,  реки и  озера,  бояр и дворян,  купчишек и мужиков великого и
славного Российского царства, что раскинулось на полсвета от чухонских болот
до Пенжинского моря и от Студеного окияна до Хвалынского моря, подумал царь:
"Очаруют, изведут, а паче того явится новый Гришка Отрепьев и отымет у Алеши
все,  что  оставляю".  Ибо  с  малых лет -  как помнил себя -  боялся Михаил
Федорович дурного глаза,  волшебного слова,  наговоров да  чародейства.  Еще
маленьким слышал он,  как  мягко  ворочался под  полом дедушко-домовой,  как
шушукались в темных углах дворцовых комнат серые бабы - кикиморы. Уже юношей
- на соколиной охоте -  сам видел лешего, зеленого, обросшего рыжей бородой.
Мелькнул леший на краю чащобы,  захохотал филином и сгинул с глаз.  Кинулись
за лесным чудом ловчие,  загонщики, сокольничьи да и остановились на опушке,
у буреломов,  -  кони всхрапывали,  гончие псы визжали и прижимались к ногам
лошадей,  но в лес за лешаком не шли.  На божьих тварей глядя,  покричали да
посвистели охотники,  проехали у  края леса да и повернули восвояси...  А уж
скольких ведьм стащили по его приказу в пыточную избу - того и не счесть...
     Однако более  колдовства боялся Михаил Федорович подыменщиков -  воров,
подыскивавших под ним московский трон,  на  котором сидел он сам-первой.  Не
был  сей  трон для  него наследственным,  прародительским,  и  потому всякий
боярин ли, князь ли, который хоть как-то к прежним царским родам прикасался,
был для Михаила Федоровича ох как опасен.
     А еще более было воровских шпыней -  мужиков,  казачишек,  гультяев без
роду  и  племени,   что  нагло  влыгались  в  чужое  имя  и  объявляли  себя
Рюриковичами.
     Немногие годы прошли,  как изловили и  казнили псковского вора Сидорку,
объявившего себя  новым  -  третьим  уже  -  царевичем Димитрием Ивановичем.
Поймали двух  воров  в  Астрахани,  выдававших себя  за  внуков  царя  Ивана
Васильевича, якобы происходивших от старшего сына Грозного - Ивана. И многие
людишки в то крепко уверовали, хотя всему народу было известно, что царевича
Ивана отец убил железным посохом и никаких детей у убиенного не осталось.
     А  от царя Федора Ивановича -  хилого и  немощного недоумка -  осталась
скитаться по  степным юртам  добрая дюжина смутьянов,  вводивших в  сумление
царским происхождением доверчивых казаков и инородцев.
     И  уж совсем недавно в  Самборе,  у Карпатских гор,  объявился еще один
подыменщик -  сын  царя  Василия Шуйского,  Семен.  Как  после  всего  этого
оставить младеня Алешу  на  престоле?  Одна  надежа  -  собинный друг  Борис
Иванович Морозов, муж в государственных делах велемудрый и рукою твердый.
     Михаил Федорович уже  как  сквозь пелену поглядел на  Бориса Ивановича.
Морозов  стоял  прямо,   глядел  сурово.  "Слава  тебе  господи,  -  подумал
умирающий,  -  хоть один человек возле меня оказался,  на кого могу и жену с
детьми и державу оставить".
     Собрав последние силы,  сложил государь персты, благословляя сына Алешу
на царство. Деревянными, стылыми губами прошептал:
     - Борис Иванович, тебе сына приказываю, служи ему, как мне служил.
     Борис Иванович пал на  колени,  ткнулся носом в  бессильно упавшую руку
государя.
     Патриарх  Иосиф,  неслышно  ступая,  подошел  к  постели  исповедать  и
причастить умирающего.


        "x x x"

     Новый царь тотчас же разослал во все государства гонцов и послов, чтобы
известить  о  кончине  отца  и  о  собственном  благополучном восшествии  на
престол.
     И помчались послы и гонцы: в Швецию - к королеве Христине, в Польшу - к
королю Владиславу,  в Англию -  к королю Карлу,  во Францию -  к Людовику, в
Молдавскую землю - к господарю Василию, в Турцию - к султану Ибрагиму.
     К  Ибрагиму велено  было  ехать  стольнику Степану  Телепневу да  дьяку
Алферию Кузовлеву.


        "x x x"

     Телепнев и  Кузовлев третью неделю сидели на худом подворье в  крымском
городе Кафе,  не зная толком,  кто они - послы или пленники? Татары никого к
ним не пускали и со двора ни им самим,  ни их слугам ходить не велели.  Корм
послам давали скудный, вина и вовсе не давали. От таких дел, от бескормицы и
умаления чести  большой государев посол  Степан Васильевич Телепнев почернел
лицом и  лишился голоса.  Страшила неизвестность,  посоветоваться было не  с
кем.  Дьяк Алферий,  до  того три  года просидевший в  Поместном приказе,  в
бусурманской земле отродясь не бывал и посольских обычаев не знал совсем.
     Да и  вообще с самого начала все было худо в этом треклятом посольстве.
В Бахчисарае не только хана - визиря не видели. Продержали послов для укора,
без всякой надобности возле ханской ставки два месяца.  Бесчестили и пугали,
обделяли всем,  чем  можно,  даже воды и  той  вдоволь не  давали.  Телепнев
понимал,  что,  пока крымский хан не снесется с  султаном,  дороги послам не
будет.  Так  оно  и  вышло.  Через два месяца вывели татары послов во  двор,
посадили на коней и,  окружив,  будто полоняников, погнали на юг - в Кафу. В
Кафе снова поместили на  худом дворе и  велели ждать фелюгу,  какая пошла бы
через Русское море в Царьград.
     Послы томились,  не  зная,  что  будет дальше.  Хотели одного -  скорее
добраться до места. Ехали они к султану не только с вестью о кончине Михаила
Федоровича и  восшествии на престол Алексея Михайловича,  но и  с жалобой на
крымского хана,  султанского подручника,  коий в минувшие 7152-й и 7153-й от
сотворения  мира  годы  набегал  из   своего  крымского  улуса  на   украины
Московского государства и,  поруша шерть,  сиречь договоры,  воевал грады  и
веси многими людьми безо всякия пощады.
     За долгую дорогу да за докучливое двухмесячное сидение в Бахчисарае обо
всем послы друг с  другом переговорили и  жили в Кафе,  как в дурном сне,  -
маялись пуще прежнего.
     Однажды близко к  полуночи стукнули в  дверь  тайным,  условным стуком:
сперва один раз, потом быстро два и, чуть пождав, снова один.
     За  день послы высыпались до  помутнения разума,  ночами ворочались без
сна и потому оба враз встрепенулись и Кузовлев спросил:
     - Чул?
     Большой государев посол засипел безгласно - слышал-де.
     Кузовлев на цыпочках подошел к двери,  замер. За дверью сопел неведомый
ночной гость. Мелко перекрестясь, дьяк Алферий спросил тихо:
     - Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?
     Из-за двери ответствовали шепотом:
     - С советом и делом.
     Кузовлев без страха распахнул дверь - свои. В сенях стоял высокий худой
старец в черной рясе до полу с капюшоном на глазах. Кузовлев показал рукой -
проходи.  Гость  шагнул через  порог навстречу Телепневу,  стоявшему посреди
горницы с  зажженной свечой.  Войдя в круг света,  старец опустил капюшон на
плечи.
     - Отче Иоаким! - радостно просипел Телепнев.
     Старец протянул послам руку,  и  те истово поцеловали ее.  Сев за стол,
старец сказал Кузовлеву:
     - Аз  есмь  смиренный  инок  Иоаким,  не  по  достоинству  носящий  чин
архимандрита Святогорского Спасского монастыря в Цареграде.
     Телепнев молча закивал головой:  так-де,  истинно - архимандрит. Иоаким
взмахнул широкими черными рукавами, послы подвинулись ближе, склонили головы
к плечам пастыря.
     - То дело тайное, послы, дело великое.
     Послы затаили дыхание.
     - Шесть недель назад прислал крымский хан  в  Царьград вора.  Влыгается
вор в царское имя, называет себя сыном Димитрия Ивановича.
     - Ах пес! - воскликнул Кузовлев.
     Телепнев ударил кулаком по  столу,  просипел нечто непотребное.  Иоаким
проговорил смиренно:
     - На всяку беду, честные господа, страху не напасешься: ведомо мне, кто
сей вор.
     У  государских послов засверкали глаза:  ай  да  старец,  ай да мудрец!
Придвинулись еще ближе, ушами касаясь усов архимандрита.
     - Имя ему Иван, прозвищем Вергуненок, родом он не то из Лубен, не то из
Полтавы...


        "x x x"

     Иоаким ушел до  рассвета.  А  утром загрузили послов на фелюгу,  и  те,
набираясь смертного страха,  пошли к  Царьграду,  падая с  волны в  пучину и
взлетая из пучины на новую волну.  И так,  то умирая, то воскресая, тонули и
возносились Кузовлев и Телепнев три дня и три ночи,  пока бежала к турецкому
берегу краснопарусная мухаммеданская ладья.
     Сошли они на берег совсем без сил, ибо не вкушали ни воды, ни хлеба все
трое суток,  хотя бусурмане и  предлагали им какие-то травы,  и рыбу,  и еще
что-то,  но не только есть - видеть сей поганской пищи послы вовсе не могли:
вконец измотало их проклятое морское качание.
     Оказавшись на  земле,  пошли Телепнев да Кузовлев как пьяные -  все еще
качало их окаянное море,  как малых детей в зыбке. И видеть совсем никого не
желали -  об одном молили: оставить их в покое да дать отлежаться. Однако не
было им  покоя и  в  Константинополе.  Только пали они  навзничь на  ковры и
подушки,  что принесли для их  потребы в  посольскую избу султановы служилые
люди, как оказались возле них двое незнакомцев. Видели послы тех незнакомцев
как сквозь туман -  один был грузен и  ростом высок,  второй тоже высок,  но
тощ.  На  грузном была черная ряса и  скуфья,  на тощем -  полосатый халат и
чалма. Дородный склонился к послам низко и проговорил:
     - Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?
     Телепнев ничего не ответил,  только на горло рукой показал - не могу-де
говорить.  А  Кузовлев,  из-за усталости и  хвори забыв условные слова -  "С
советом и делом", бухнул вдруг:
     - Аминь.
     Гости на момент смешались,  однако черноризец быстро догадался,  в  чем
дело, и снова повторил:
     - Во имя отца и сына и святого духа, с добром ли?
     Тогда Телепнев выдавил из себя из последних сил:
     - С советом и делом.
     Черноризец встал на колени, склонившись к Телепневу, прошептал:
     - Аз есмь недостойный пастырь архимандрит Амфилохий.  А сей человек,  -
он плавно повел полной рукой в  сторону стоящего рядом татарина,  -  толмач,
почтенный Зелфукар-ага.
     Татарин поклонился.  Телепнев сел на подушки. В ушах у него стоял звон,
в глазах -  туман, посольская изба все еще плыла по морю, качаясь то вправо,
то влево.  Глядя на Телепнева, сел, привалясь к стене, и Кузовлев. Амфилохий
наклонился к  самому  уху  Телепнева.  Кузовлев подполз и  также  сколь  мог
приблизился к архимандриту.
     - Вор и супостат у турского царя,  честные господа,  -  тихо проговорил
Амфилохий, подъяв указующий перст и страшно округлив глаза.
     - Знаем,  -  вяло отмахнулся Кузовлев,  -  довели нам о сем воре верные
люди еще в Кафе.
     - Не могло такого быть,  -  вдруг проговорил Зелфукар-ага, - вор только
неделя в Истамбул. И не из Кафа вор ехал - из Молдавская земля.
     - Как звать вора? - просипел Телепнев, нутром чуя нечто скверное.
     Амфилохий произнес со значением:
     - Иван Васильевич Шуйский.
     Государевы послы,  отпав на  подушки,  легли недвижно.  Посольская изба
перестала качаться.  Свет  за  ее  окнами померк,  уличный шум  затих.  Изба
медленно погружалась в морскую пучину.


        "x x x"

     Зелфукар-ага,  сложив руки на  животе,  внимательно слушал разноглазого
уруса, стоявшего перед великим визирем Азем-Салихом-пашой.
     Великий визирь -  везир-и-азам,  -  малорослый, желтолицый, сморщенный,
сидел на высоких подушках, перебирая янтарные четки. Глаза его были закрыты.
Однако везир-и-азам не спал. Он слушал монотонную речь толмача Зелфукара-аги
и думал:  "Кто такой на самом деле этот разноглазый русский бек, прибежавший
в Истамбул в поисках милостей султана?"
     А между тем Зелфукар-ага переводил:
     - И  после того как польский король не  дал мне ни войск,  ни денег,  я
ушел  с  верным  человеком  из  его  земли.  И,  претерпев великие  лишения,
оказался,  наконец,  в  славном городе Истамбуле,  желая  найти  поддержку и
покровительство  могущественнейшего  монарха  вселенной,   его   султанского
величества Ибрагима.
     Чуть приоткрыв глаза, Азем-Салих-паша спросил:
     - Когда урус-бек Иван ушел от польского короля?
     Спросил для того,  чтобы урус подумал, что ему, великому визирю, ничего
о нем не известно.  Хотя задолго до того, как московский царевич был допущен
для встречи,  Азем-Салих-паша знал многое из того, что произошло с беглецом,
но,   полагал  визирь,   лучше,   если  беседующий  с   тобой  считает  тебя
неосведомленным и,  рассказывая, не опасается острия знания, спрятанного под
одеждой неведения.
     Зелфукар-ага, выслушав Анкудинова, ответил:
     - Позапрошлым летом, господин.
     - Спроси уруса, где он бегал два года?
     - Он говорит, что после того, как люди молдавского господаря отобрали у
него все имущество и едва его не убили, он ушел в Румелийское бейлербейство,
которое урусы называют Булгарией,  и  жил там в христианском медресе у своих
единоверцев -  болгар,  читая  книги пророка Исы  из  Назарета и  обучаясь у
лекарей и звездочетов.  Оттуда он ушел в Истамбул,  оставив в Румелии своего
человека.
     - Обучен ли урус ратному делу?
     - Урус говорит,  что  умеет биться на  саблях,  стрелять из  самопала и
пистоли.
     Везир-и-азам снова закрыл глаза.
     Тимофей молчал. Молчал и Зелфукар-ага.
     - Спро