ание Думы порешило  отказать  правительству:  "Дело
дурно   пахнет,   чувствуется  провокация   охраны,   нужны   более  весомые
доказательства". Что и требовалось доказать!
     Третьего  июня  девятьсот  седьмого года  вторая Дума  была  распущена;
социал-  демократов засудили на каторгу,  новый  выборный закон гарантировал
Столыпину   послушное   большинство;   Запад  и  левые   издания   в  России
прореагировали на процесс  однозначно:  "Террор  самодержавия  продолжается!
Свободы, "дарованные" монархом, - миф и обман, несчастная Россия".
     Именно  поэтому  процесс  над депутатами  первой  Думы  Столыпин  решил
провести мягко, ибо судили не левых, а в основном  кадетов, - с этими  можно
хоть как-то сговориться, несмотря на то, что болтуны,  линии нет, каждый сам
себе  Цезарь;  покричат  и  перестанут,  у  народа  короткая  память:  пусть
потешатся речами профессоров и приват-доцентов, важно, чтобы поскорее забыли
о том, что и как говорили в военном суде социал-демократы второй Думы.
     Именно поэтому Герасимов и не  торопился на вечернее заседание суда,  а
обдумывал  новую комбинацию,  ту,  которая  должна будет  вознести  его.  На
меньшее, чем товарищ министра внутренних дел, он теперь не согласен...
     Обедал  Герасимов  у  себя  на  конспиративной  квартире,  в  маленьком
кабинетике для отдыха. Подали стакан бульона из куриных потрохов, - эскулапы
рекомендовали  лечить  почки и  печень  старым  народным  способом:  вареной
печенью и почками цыплят, ибо  птицы и  животные созданы по образу и подобию
человеческому. Само собою разумеется, их органы содержат те же вещества, что
и человеческие, - вот  вам и дополнительное  питание для пораженных регионов
организма,  Герасимов  страдал  почечными  коликами  и  увеличением  печени,
потроха  помогали,  стал  чувствовать  себя  легче  после  визита к  доктору
Абрамсону вот бы жидовне и заниматься медициной,  а ведь нет, все в политику
лезут, змеи проклятые.
     На второе Герасимову была приготовлена вареная телятина,  овощи на пару
и немного белой рыбы, готовил  обед старик Кузнецов, в прошлом агент охраны,
большой кулинар, мастер на выдумки, пописывал стихи, кстати.
     Заключив  обед чашкой  кофе  (несмотря на  запрет врача не мог отказать
себе в этой маленькой  радости), поднялся, отчего-то явственно вспомнил лицо
мужчины с блокнотиками сидевшего рядом в зале судебного заседания, и чуть не
ахнул господи, да уж не Доманский ли это?!
     Срочно   запросил  формуляр,  принесли  вскорости,  хоть  внешность   и
изменена, но ведь соседом-то его был Дзержинский, кто ж еще?!
     Вызвав  наряд  филеров,  лично об®яснил им,  что брать будут  одного из
наиболее опасных преступников империи: поляк,  гордыня, что русский  снесет,
то  лях не  простит, так что оружие держите  наготове может  отстреливаться,
нужен живым, но если поймете, что уходит, бейте наповал.
     На вечернее заседание Феликс Эдмундович не  пришел, ибо, сидя в  чайной
на Литейном, заметил восемь филеров, топтавших здание суда; ничего, приговор
можно получить  у  корреспондента "Тайма"  Мити Сивкина, тем более что ждать
открытой схватки в зале не приходится.
     Дзержинский  начал  просматривать левые  газеты,  делать  подчеркивания
(поначалу  было  как-то  стыдно  марать  написанное  другим,   -   отчетливо
представлял,  что и  его  рукопись  могут эдак  же  царапать).  Особенно его
интересовала позиция  социалистов- революционеров в деле процесса над первой
Думой,  многие его  друзья  принадлежали к  этой  партии, -  люди  фанатично
преданы  идее,  пусть ошибаются,  - ставка на крестьянскую общину  во  время
взлета машинной техники  наивна, обрекает Россию на стремительное отставание
от Запада, - но в главном, в том, что самодержавие должно быть сброшено, они
союзники, а если так, то с ними надобно работать, как это ни трудно.
     Дзержинский сидел возле окна, устроился за тем  столиком, где стекло не
было  сплошь закрыто: навык  конспиратора. Впрочем, и в  детстве,  в усадьбе
папеньки,  всегда  норовил расположиться так,  чтобы  можно было  любоваться
закатами - они там  были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся
сине-красным пожарищем по кронам близкого соснового леса...
     Читал Дзержинский стремительно всегда любовался тем, как работал Ленин,
-   прямо-  таки  устремлялся  в  рукопись,  писал   летяще,   правки  делал
стенографически   споро,   говорил   быстро,  атакующе  -  ничего  общего  с
профессорской вальяжностью Плеханова, патриарх русского  марксизма весьма  и
весьма думал  о  том  какое впечатление  оставит его  появление на  трибуне.
Ленина не интересовала  форма,  он  не страшился  выглядеть  задирой,  дело,
прежде  всего дело,  бог с  ней  с  формой,  мы  же не сановники,  прилежные
привычному протоколу, мы  практики революции, нам пристало  думать о сути, а
не  любоваться  своей многозначительностью со стороны, пусть этим  упиваются
старцы из Государственного совета.
     Дзержинский,  видимо,  просто-напросто  не мог  не  поднять  голову  от
эсеровской "Земли  и Воли"  в  тот именно момент, когда Герасимов вылезал из
экипажа, а под руку его поддерживал филер.
     Дзержинский моментально вспомнил  вокзал,  Азефа, садившегося в  экипаж
этого  же  человека,  неумело  водружавшего   на   нос  черное   пенсне,   и
почувствовал, как  пальцы сделались ледяными  и непослушными, словно у  того
мальчишки, что продавал на морозе газеты.
     Через  несколько дней Дзержинский встретился с членом  подпольного бюро
эсеров товарищем Петром (5).
     Разговор  был  осторожным,  обвинение   в  провокации,  да  еще  такого
человека,  как руководитель Боевой  Организации и  член  ЦК Евно Азеф,  дело
нешуточное.
     Поэтому,   постоянно  ощущая   сторожкую   напряженность   собеседника,
Дзержинский задал лишь один вопрос.
     - Мне бы хотелось знать давал ли ваш ЦК санкцию на  встречу  с одним из
руководителей охранки кому-либо из членов боевой организации партии?
     - Товарищ  Астроном, я могу не запрашивать ЦК мы не вступаем ни в какие
контакты с охранкой. У вас есть сведения, что кто-то  из наших  поддерживает
связи с палачами?
     - Я всегда страшусь обвинить человека попусту, - ответил Дзержинский. -
Тем более если речь  идет о революционере... Поэтому я ничего не отвечу вам.
Но советую этот мой вопрос передать товарищам  Чернову или Зензинову. Он  не
случаен.
     - Может быть, все-таки назовете имя подозреваемого?
     - Нет, - задумчиво ответил Дзержинский. - Полагаю это преждевременным.
     - Хорошо. Я  передам ваш  вопрос в ЦК.  Но вы,  видимо,  знаете,  что в
последнее   время  появилось  много  толков  о  провокации  в  нашей  боевой
организации.  Называли даже  имя  товарища  Ивана.  Смешно.  Это то  же, что
упрекать Николая Романова в борьбе  против монархии... Явные фокусы полиции,
попытка скомпрометировать лучших Иван - создатель  боевой организации, гроза
сатрапов...
     - Вы имеете в виду Азефа? - спросил Дзержинский и сразу же пожалел, что
задал этот  вопрос,  так напрягся  собеседник.  -  Мне всегда  казалось, что
истинным  создателем  боевой  организации был  Гершуни... Яцек  Каляев много
рассказывал о нем...
     - Знали Каляева?
     - Он был моим другом, товарищ Петр.
     - А мне  он был как брат... Я смогу  ответить  вам через неделю товарищ
Астроном.
     - Тогда это лучше  сделать в Варшаве Ваши знают, как со мной связаться,
до свидания.
     Этой же ночью Дзержинский выехал в Лодзь.

        КОНЦЕПЦИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО ЗАГОВОРА

     Из  Лодзи  Дзержинский отправился  в Берлин,  Роза Люксембург проводила
совещание членов ЦК, - ситуация того требовала разгром революции предполагал
новые формы борьбы.
     Поздно  ночью,  когда  на  квартире  остались  только  Тышка,  Ледер  и
Дзержинский, она заметила:
     -  Не  знаю,  права  ли  я   не  вынося   на  суд  товарищей  мнения  и
чувствования... У меня  такое  ощущение, что в  Петербурге  началась мышиная
драка за власть.
     - Полагаешь,  мы должны учитывать и это в  нашей  борьбе? - осведомился
Дзержинский.
     - С  одной стороны,  грех  не учитывать  разногласия  между  врагами  -
искусству политической борьбы надо учиться, мы в этом слабы, но - с другой -
вправе  ли  мы  позволять себе опускаться до  такого  низменного  уровня, не
поддающегося логическое  просчету  нормальных  людей  каким  характеризуется
ворочающийся заговор в Петербурге?  Не измельчим  ли  мы  себя? -  задумчиво
сказала Люксембург.
     - Какой  заговор?! -  Ледер  пожал  плечами.  -  Менжинский рассказывал
кое-какие  эпизоды о  том,  как  там  сражаются  партии  царедворцев,  чтобы
приблизиться поближе к трону... Обычная возня,  свойственная  абсолютизму...
Заговор  предполагает  наличие  персоналий. Нужен Кромвель.  Или Наполеон. В
России таких нет.
     - Зато Азефы есть, - жестко сказал Дзержинский. - Точнее говоря, Азеф.
     - Не уподобляйся  Бурцеву,  - заметил  Ледер. - Он  чуть ли не публично
обвинял Евно в провокации.
     - Вполне возможно, что он поступает правильно, - ответил Дзержинский  и
рассказал собравшимся о том, как видел члена ЦК эсеров, садившегося в экипаж
Герасимова.
     - Не верю,  - отрезал Тышка - Ты мог обознаться,  Юзеф.  Не верю, и все
тут. Да, барин от революции,  да, внешность отталкивает, сноб и  нувориш, но
ведь он рисковал головой, когда организовывал  покушение на Плеве и великого
князя Сергея! Он организовал, именно он, Азеф!
     - Все же я бы просил передать мое сообщение Бурцеву, -  упрямо возразил
Дзержинский. - Я ему  доверяю. И еще я прошу, - он обернулся к Люксембург, -
поручить нашим товарищам в Париже разыскать на улице Мальзерб, шесть, Андрея
Егоровича Турчанинова. Это бывший охранник, который очень и очень помог  нам
в  деле  с полковником Поповым,  вы помните... Весьма  информирован; полагаю
целесообразным включить  его в  это  дело. Как  и  все  мы, я отношу  себя к
идейным противникам товарищей  эсеров,  однако  невозможно  мириться  с тем,
когда  честнейшие  подвижники  революции,  вроде  Сазонова  и Яцека Каляева,
гибнут по вине провокатора...
     -  Хорошо,  -  согласилась  Люксембург.  -  Думаю,  против  Турчанинова
возражений не будет.
     Возражений  не  было,  согласились  единогласно; только  Здислав  Ледер
убежденно повторил:
     - Но вот что  касается заговоров в  Петербурге, - ты не права, Роза. Не
следует  выдавать желаемое за  действительное.  Не  такие же они идиоты, эти
сановники,  чтобы рубить сук, на котором сидят! В единстве их сила, они друг
за дружку кого угодно уничтожат; милые бранятся - только тешатся...
     Тем не менее Люксембург была права.
     Именно  после  разгрома  первой  революции  в  Петербурге  начал  зреть
заговор. Точнее  говоря, заговоры,  в подоплеке которых стояли сугубо личные
интересы сановников, обойденных кусками пирога при дележке портфелей и  сфер
влияния.
     В  мозгу  Герасимова  концепция  государственного заговора родилась  не
сразу, работая  бок о  бок со Столыпиным,  он  постоянно  думал, как сделать
карьеру; понял, что премьер прямо-таки алчет террора, - в первую очередь для
того, чтобы оправдать  в глазах общественного мнения свой безжалостный курс;
виселиц понаставили  не только  на Лисьем  Носу,  но  и  по  всей империи  -
"успокоение должно быть кроваво-устрашающим".
     Герасимов никогда  не  мог забыть,  как  премьер  вспоминал о  беседе с
лидером  кадетов  Милюковым;  встретились  в   первые  недели  столыпинского
правления,    когда   Трепов   всячески   поддерживал   идею   коалиционного
министерства.
     Нервно  посмеиваясь,  Столыпин рассказывал Герасимову (встречались, как
правило, после двенадцати, когда в охранку стекалась вся информация за день)
о том, что Милюков, - ах, либерал, чудо что за конституционалист! - сразу же
отчеканил "Получив  право  руководить империей, отчитываясь за свои действия
перед  Думой, мы  недвусмысленно  скажем  революционным  партиям  о  пределе
свободы. В  случае  нужды, -  если  они будут гнуть свое, - поставим на всех
площадях гильотины,  - и не  картонные, а вполне пригодные для трагического,
но, увы, необходимого действа".
     Разошлись в одном лишь Милюков  требовал "Министры должны назначаться и
утверждаться Думой".
     Столыпин стоял на том, что должности министров внутренних и иностранных
дел, военного и морского есть прерогатива верховной власти и на  откуп  Думе
никогда отданы не будут.
     Из-за  этого Трепов, незримо поддерживавший Милюкова, проиграл все, что
мог. Государь, удовлетворенный тем, что  кончились беспорядки  и героем этой
победы стал Столыпин,  не  взял  дворцового коменданта Трепова на фрегат  во
время традиционного  путешествия  по  шхерам, сановные "византийцы" сразу же
оценили этот жест государя, со всех сторон  понеслось:  "Ату,  Трепова,  ату
его, шельмеца!" Трепов этого не перенес, умер от разрыва сердца.
     Вместо  бывшего  своего любимца государь  решил  пригласить  в плавание
московского генерал-губернатора, адмирала Федора  Васильевича Дубасова, -  с
ним его связывали давние узы дружества. Женатый на дочери адмирала Сипягина,
блестящий  гардемарин  Дубасов совершил  кругосветное  путешествие  на  яхте
"Держава"   еще  в   восемьсот   шестьдесят   четвертом   году;   во   время
русско-турецкой войны взорвал турецкий броненосец "Сейфи", - а сам-то был на
маленьком   катерочке  "Цесаревич":  в   восемьсот   девяносто  первом  году
командовал фрегатом "Владимир Мономах", на котором наследник, его высочество
Николай Романов совершал плавание  на Дальний Восток; в девятьсот пятом году
получил  звание  генерал-ад®ютанта;  постановлением  совета  государственной
обороны был  назначен в  ноябре  пятого  года генерал- губернатором  Москвы,
расстрелял  Пресню,  за что жалован  званием члена  государственного совета;
эсер Борис  Вноровский (дважды встречался с Дзержинским на квартире Каляева,
фанат террора, все доводы Юзефа о том, что исход схватки  решит  не бомба, а
противостояние  идей,  отвергал без спора)  бросил бомбу  в карету Дубасова,
когда тот возвращался из Кремля к себе  домой на Тверскую, адмирал отделался
царапинами.
     Вноровского  убили на месте - это было условие,  выдвинутое  Герасимову
шефом  Боевой Организации  Азефом, осуществлявшим акт  с  санкции  и  ведома
охранки,  - любимца  государя следовало  нейтрализовать,  явный кандидат  на
место  Трепова,  этого  допустить  нельзя слишком сладкая  должность,  носит
стратегический характер, - каждодневное влияние на государя.
     Через три месяца Дубасов был уволен  от должности генерал-губернатора и
переведен в северную столицу, ждал назначения, эсеры-максималисты Воробьев и
Березин бросили в него бомбу когда адмирал гулял по Таврическому саду, снова
пронесло Березина и Воробьева повесили по приговору военно-полевого суда.
     Именно тогда выступая в Думе депутат Родичев произнес летучую фразу:
     - Хватит мучить Россию столыпинскими галстуками!
     В Думе воцарилось гробовое молчание потом все октябристы и  большинство
кадетов  во  главе  с  Милюковым  и  Гучковым  поднялись  и  повернувшись  к
правительственной  трибуне устроили овацию Петру Аркадьевичу, тот был бледен
до синевы выстоял пятиминутный шквал аплодисментов (это кстати, было началом
его  конца  - не понял  что  такое  вызовет недовольство государя  ревнив  к
успеху).  Милюков  попросил Родичева  извиниться перед  Столыпиным, поначалу
коллега не соглашался  Милюков нажал "это мнение фракции"  (мнения такого не
было еще  не успели организовать) в конце  концов  Родичев  сдался. Столыпин
презрительно оглядев его сказал: "Я вас прощаю" протянутую депутатом руку не
пожал демонстративно отвернувшись. Дубасова тем не менее государь не взял на
фрегат поработал  Столыпин. "За адмиралом  охотятся  бомбисты  ваша личность
священна  для народа,  если  рядом будет  Дубасов возможны эксцессы  которые
повлекут к трагическим последствиям".
     Когда Герасимов получил  данные  перлюстрации  писем  высших сановников
империи после  овации, устроенной Столыпину в Государственной Думе когда  он
явственно  увидел  всю  меру  завистливой  ревности,  а  то  и  ненависти  к
преуспевающему премьеру среди дряхлевших  бессильных  но вхожих  к  государю
сановников,  увенчанных  звездами и крестами  полковник долго  и многотрудно
думал как ему следует поступать дальше.
     Он остановился на том что необходим его, Герасимова визит к государю он
должен  быть  представлен монарху  -  единственный  в  империи  руководитель
охраны,  расстраивающий все козни бомбистов.  Сделать это  обязан  Столыпин,
понудить его к этому может обстоятельство чрезвычайное каждый хочет выходить
на  государя самолично подпускать других - рискованно, сразу начнут интригу,
сжуют за милу душу, жевать у нас  друг дружку  умеют чему-чему, а этой науке
учены отменно.
     И Герасимов задумал  постадийный план: сначала он  готовит поднадзорное
покушение на Столыпина, а  затем  когда акт  сорвется и тот отблагодарит его
визитом к царю начинает спектакль цареубиения. Обезвреживает и этих злодеев!
Становится героем державы должность первого товарища министра и генеральские
погоны  обеспечены.  Затем  -  если  визиты  к  царю  будут  продолжаться  -
санкционирует  Азефу  убийство Столыпина.  Никто кроме  него  Герасимова,  в
кресло  министра не  сядет,  нет достойных кандидатов: Трепов  помер фон дер
Лауниц гниет в могиле, а Дубасов так запуган что из дома не показывается.
     С этим-то Александр Васильевич и поехал к Столыпину.
     Тот однако каждый свой день продумывал загодя намечая удары отступления
возможные коалиции  чередования взлетов и спадов в чем-чем,  а в  остром уме
Петру Аркадьевичу не отказать - самородок слов нет. Гучков глава  "оппозиции
его величества", прав называя его "русским витязем"...
     Поэтому   разговор   Герасимова   и   Столыпина   состоявшийся  в   тот
достопамятный  день  представляет   значительный  интерес  для  каждого  кто
вознамерится понять ситуацию той поры царившую в империи.
     Поначалу  Герасимов в  своей неторопливой,  вальяжной  манере рассказал
последние  новости, ознакомил премьера с  содержанием перехваченного  письма
одного из лидеров левых кадетов доктора Шингарева, бесстрашно зачитав строки
весьма горестные, если не сказать оскорбительные для Петра Аркадьевича.
     Столыпин слушал  Герасимова с видимым напряжением  даже  чуть откинулся
словно  норовил удержаться  в седле норовистого коня, волнение  его выдавали
пальцы нервически  вертевшие  тоненький  перламутровый  карандашик, глаза он
закрыл,  чтобы собеседник не мог их видеть они у  него слишком выразительные
нельзя  премьеру  иметь  такие  глаза  или  уж очки  б  носил и  то скрывают
состояние а так - все понятно каждому, кто может в них близко заглянуть.
     -  Так вот, -  заключил Герасимов, -  к величайшему  моему сожалению  я
обязан  констатировать   Петр   Аркадьевич,  что  подобных  писем   примерно
двенадцать.  И пишут это  люди не  простые, а те  вокруг которых формируется
общественное мнение. И оно доходит до Царского Села.
     - Не сгущаете краски?
     - Отнюдь.
     - Откуда пришли информации о Царском Селе?
     - Из Царского Села же.
     -  Ну  и  что  намерены предложить? Впрочем,  - Столыпин, усмехнувшись,
вздохнул  - быть  может, и вы изменили  обо мне свое  мнение?  У  нас на это
быстры...
     - Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить  вам
бронею против ударов в спину...
     - Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство
вас в генералы  и  перемещение в  министерство, куратором всего полицейского
дела империи. Но  вы же  знаете, Александр Васильевич, как  трудно работать:
каждому решению  ставят препоны,  интригуют,  распускают  сплетни.  Я  очень
благодарен  за то, что  вы прочитали мне это, - Столыпин брезгливо кивнул на
копию  письма Шингарева. - Не каждый  бы  на  вашем  месте  решился...  Наша