ничными  усами, нос  прямой, глаза
голубые,  круглой  формы,  сам очень  высокий, примерно двух  метров  росту,
одетый  в  форму мичмана военного флота,  и отправился к военной гавани, где
сел на парапет, ожидая кого- то в течение часа, не входя ни с кем в контакт.
После этого вернулся домой и более никуда не выходил и никого из неизвестных
не принимал; присвоена кличка Усатый".
     Трусевич  позвонил  доверенному  сотруднику  особого  отдела, ведавшему
агентурой, и  попросил  немедленно прийти,  захватив  привезенные  дубликаты
фотографий  боевиков-  максималистов, заговор  против себя  понял  сразу же,
прочитав строчку по поводу  "максимальной" температуры. Урод своих боевиков,
понятно, от дела отвел, служит Герасимову не за страх, а за совесть, но ведь
если охрана ведет социалистов- революционеров, то  проклятые максималисты на
нем  висят,  на  Трусевиче, будь они неладны!  Сам Азеф от контактов с  ними
воздерживался, но  чует сердце, этот  Усатый в Ревеле неспроста,  и то,  что
Азеф  сам с  ним не встретился,  а  послал  к нему  своего "Черного", весьма
симптоматично.
     Разложив  на  столе  пятнадцать   фотографических  портретов,  Трусевич
пригласил Василия Саввича Опарышкина,  который возглавлял филерскую "летучую
группу"  (на  пенсии уже, приглашен на штучную работу, с правом набрать себе
семь  филеров  с   поденной  оплатой),  подчиненную  одному  ему,  директору
департамента,  Максимилиан   Иванович  попросил   глянуть,   нет  ли   среди
предложенных к опознанию Черного или Усатого.
     Опарышкин лишь только глянул  на стол,  где  были разложены фотографии,
так  сразу  и  ткнул  пальцем  в   ту,  что  лежала  с  самого  края,  возле
перламутрового, переливчатого телефонного аппарата:
     - Это Усатый, ваше превосходительство.
     Трусевич   перевернул   фотографию;   каллиграфическими  буквами   было
выведено:  "Иван Савельевич  Грачев,  1886  года  рождения,  дворянин,  быв.
студент физико- математического факультета СПб Университета, стажировался  у
профессора Баха, член  ЦК соц-рев.;  после  казни  Зильберберга,  Никитенко,
Сулятицкого  и  Стуре  руководит  боевым  отрядом  максималистов;  состоит в
розыскных листах ДП"
     Трусевич  сердечно,  но  при  этом  в обычной  своей  суховатой  манере
поблагодарил Опарышкина и, протянув старику четвертной билет, заметил:
     -  Пригласи своих сотрудников  в трактир и  хорошенько угости, но более
двух  четвертей не  пить, завтра  будет хлопотная работа. Если  информация о
сегодняшнем  дне уйдет на сторону, -  сгною  всех  вас в каземате. За Усатым
сейчас кто смотрит?
     - Нушкин и Гандыба.
     - Хохол?
     - Да.
     - Зачем хохла взял в дело? Что, русских мало?
     - Он наш  хохол, ваше превосходительство, проверенный, да и его дед  по
матери великоросс...
     - Смотри, под твою ответственность... А Черного кто водит?
     - Пашков и Каныгин.
     - Когда увидишь,  что  сотрудники  и офицеры департамента  окружили дом
Усатого, своих сними. Чтоб все тихо было и культурно. Ясно?
     - Ясно, ваше превосходительство.
     - Черного продолжайте пасти сами, его никому не отдавать.
     - Юркий больно, двое могут не уследить, профессионал высокого класса.
     - За то и  деньги плачу,  чтоб  профессионала  пасли.  Придурки меня не
интересуют.
     Антона взяли ночью вместе со шкипером Юрном; оставили в доме засаду, на
допросах, которые продолжались всю ночь, ни тот,  ни другой не произнесли ни
слова, а ведь завтра приходит  фрегат "Виктория и Альберт"  с королем Англии
на борту, спаси господи, сохрани и помилуй.
     Трусевич даже подумал, не пригласить ли ему Герасимова для откровенного
разговора, этот  никому не желает подчиняться,  только со  Столыпиным  имеет
дело, информацией  владеет  уникальной, еще  бы,  член ЦК Азеф,  лидер  всех
боевиков, стоит  с  ним  на  связи,  ему,  понятно,  можно  спать  спокойно,
супостату.
     Так,  мол,  и так,  сказать ему, давайте об®единимся  на время  визита,
забудем споры, речь идет о жизнях августейших особ, пусть все личное отойдет
на  второй план,  сочтемся  славою в  конце-то концов;  нет, после  тяжелого
раздумья возразил  себе  Трусевич,  такого  рода  беседа не для  полковника,
только посмеется, поняв мой страх.
     Лишь под утро  нашел выход из положения; разбудил столыпинского дружка,
товарища министра Макарова, и сказал:
     -  Департаменту   удалось  захватить   боевика-максималиста,  Александр
Александрович...  Это  очень  тревожно.  На  допросе  суб®ект  молчит...  Но
поскольку  гроза бомбистов  Александр Васильевич  Герасимов  привез с  собою
коронную  агентуру, просил  бы  вас  подписать  приказ  -  вот он,  извольте
ознакомиться, - что именно  на  него, учитывая  его богатейший  опыт, с сего
часа  возлагается наблюдение за всеми преступными элементами  в Ревеле, а не
только  за эсерами. Думаю, если  он  возьмет  в свои руки  наблюдение  и  за
максималистами  и  за  анархистами,  -  мы  можем  быть  спокойны  за  исход
августейшей встречи.
     Прочитав приказ, присланный  с  нарочным  в  пять часов утра, Герасимов
снова  вернулся  в постель  и, выкурив папиросу, длинно  сплюнул на пушистый
ковер хорезмской работы.
     Как ужи выскользнули, подумал он о Трусевиче и Макарове; а ведь я один;
Азеф-то  уехал - никаких претензий, он  свое дело сделал, эсеровские боевики
остались  в столице, Карпович не в счет, он получил инструкцию самому ничего
не предпринимать, ждать команды. А максималисты здесь, готовят акт на  воде.
Господи, господи, вот ужас-то!
     Герасимов  выкурил  еще одну папиросу, потом  поднялся,  сбросил халат,
принял холодный душ и отправился в триста седьмой номер, где разместился его
штаб, работавший круглосуточно.
     Дежурил полковник Глазов, по счастью.
     -  Глеб  Витальевич,  -  голос Герасимова был  сух  и  требователен,  -
немедленно  свяжитесь  с  командованием  флота и  передайте  указание  перед
торжественным построением экипажей обыскивать каждого, включая  офицеров, на
предмет обнаружения оружия.
     Глазов склонил голову, поинтересовался:
     - Это чье указание?
     Ох, умница, ликующе, с каким-то разряжающим напряг облегчением, подумал
Герасимов.
     - Не  почтите за  труд позвонить  Максимилиану  Ивановичу  Трусевичу  и
предупредите его, что проект приказа уже отправлен ему с нарочным.
     ...Трусевич, выслушав Глазова, спросил:
     - А где Герасимов?
     - Александр Васильевич выехал в город.
     - Вот  тогда вы его дождитесь и скажите, что я такой приказ не подпишу.
Ему поручено дело, ему и подписывать все приказы.
     -  Ваше  превосходительство,  - ответил Глазов,  -  господин  Герасимов
об®яснил мне,  отчего  он  обременяет  вас  этой  просьбой  его  указание  -
полковника по  чину - не может быть отправлено адмиралу. Тот не станет брать
во внимание предписание полковника...
     Герасимов,  напряженно слушая разговор, не  сдержал  затаенной  улыбки;
сердце в груди ухало, кончики пальцев покалывало иголочками, ныло сердце.
     -  Что ж,  передайте Александру Васильевичу, когда  он  вернется, чтобы
снесся со мною. Пусть он мне этот приказ направит с развернутым об®яснением,
а то как-то неловко  получается -  ему оказана  честь, доверен  самый боевой
участок работы, а я за него, видите ли, подписываю приказы, несолидно...
     Герасимов поглядел на часы: семь минут шестого. В десять должен прибыть
английский  король. В  восемь  все  чины  полиции и  охраны будут в  гавани:
цейтнот.
     - Вы  прекрасно  с ним говорили, Глеб Витальевич, - сказал Герасимов. -
Если все кончится благополучно и коли охране выделят несколько  "Владимиров"
или "Анн", вы будете первым в числе награжденных.
     -   Сердечно  благодарю,  Александр  Васильевич...  Мне  очень  приятно
работать под вашим руководством.
     - Спасибо. Итак, за работу... Я продиктую приказ...
     ...Через семь минут два  конверта с приказами: один - товарищу министра
внутренних дел Макарову, а второй - Трусевичу - были отправлены адресатам  с
нарочным.
     После этого  Герасимов позвонил товарищу министра Макарову и, сдержанно
извинившись за ранний звонок, сказал:
     - Александр Александрович, сейчас вы получите приказ, который я не имею
права  подписывать,  - только  генеральский чин.  Ознакомившись, вы поймете,
отчего в этом возникла  необходимость. В случае,  если  Максимилиан Иванович
откажется поставить свое факсимиле, я сейчас же пишу рапорт об отставке: без
такого  рода приказа  я не могу  гарантировать благополучный исход известной
вам встречи. Приказ должен уйти в штаб флота незамедлительно.
     - А что, собственно,  случилось?  - спросил Макаров, с трудом сдерживая
зевоту.
     - Случилось то, - ответил Герасимов, - что бомбисты, которыми занимался
Максимилиан Иванович, могут учинить  ужас не на суше,  а именно на кораблях.
Если обыски всех членов экипажей - перед построением,  никак не раньше -  не
будут проведены,  я умываю руки.  И  шифрограмму  такого рода  передам Петру
Аркадьевичу немедленно.
     - Хорошо, я снесусь с Петром Аркадьевичем, обсудим все толком.
     - У нас нет времени на обсуждение, поймите! Через полтора часа нам всем
нужно быть в гавани! Позвольте мне потревожить вас повторным звонком, и если
приказ не будет отправлен во флот, я немедленно пишу рапорт об отставке.
     -  Но вы понимаете, что  такой приказ  может вызвать  трения с  флотом?
Здесь собраны  гвардейские экипажи, командиры знакомы с известным вам лицом,
все  они отвечают  за  матросов  и  офицеров,  возможен  скандал,  Александр
Васильевич.
     Слава  богу,  подумал  Герасимов,  этот   хоть  называет   вещи  своими
именами... Пусть думает. Я свое сказал.
     Через пятнадцать минут отзвонил Трусевич.
     - Как  славно, что  вы уже  вернулись, милый  Александр  Васильевич,  -
сказал он своим вибрирующим, актерским голосом; говорил сейчас так, будто бы
самому себе сопротивлялся, слова  выдавливал, обсматривая каждое со стороны,
как  бомбу какую.  -  Мы тут с Александром Александровичем  посовещались  по
поводу  вашего документа... Разумно, в высшей степени разумно...  и порешили
так:   вы  приказ  подписываете,  а  Александр  Александрович,  как  товарищ
министра,  присовокупит  личное  письмо  адмиралу.  По-моему, это прекрасный
выход из того положения, которое рождено нашим неповоротливым протоколом...
     -  Неповоротливый   протокол  утвержден  его   величеством,  -  отрезал
Герасимов. - Я его нарушать не намерен.
     Когда корабль  "Альберт  и  Виктория" входил  в  гавань,  все  с ужасом
заметили, как на передней мачте лихорадочно быстро засигналили флажками.
     Трусевич,  наблюдавший за церемонией  прибытия из  штабного помещения в
гавани,  ощутил  пустоту  в  поддыхе  и  стремглав  бросился  к  телефонному
аппарату, чтобы срочно продиктовать свой приказ о необходимости обыска всего
флотского экипажа;  неважно, что опоздал,  важно,  что  останется  документ;
Герасимов в штаб не пришел, однако  наблюдал в  бинокль  за  всем,  что  там
происходило;  поведение  Трусевича  раскусил сразу  же; посмотрел  на  часы,
позвонил телефонной  барышне,  с  которой  познакомился  загодя,  и попросил
отметить время, когда  во  флот был  отправлен - открытым  текстом,  всем на
позор - приказ за подписью директора департамента полиции.
     Только после этого перевел окуляры на англичанина.
     Глазов, сопровождавший его, мягко улыбнулся:
     - Все в порядке, Александр Васильевич, это не тревога, отнюдь; британцы
сигналят  срочно прислать  на  борт  портного,  чтобы  подогнать английскому
королю русский мундир  полковника  киевского драгунского полка;  в  Лондоне,
видать, не примерил; тесен, боится выглядеть смешным...
     Покушение на фрегате не состоялось из-за того, что высшие офицеры лично
обыскивали перед построением матросов и  мичманов даже; Трусевич вернулся  в
Петербург  и,  получив  внеочередную  награду (канитель  со  сбором подписей
прошла до  странного быстро) позвонил бывшему директору департамента полиции
Алексею  Александровичу Лопухину и договорился  о встрече: "если согласитесь
пообедать со мною буду сердечно рад".
     Поскольку  оба  служили  в девятисотом  году прокурорами Петербургского
суда и знакомы были с тех еще лет Лопухин на встречу согласился, хотя не без
колебании,  ибо  Трепов обвинив его в пособничестве убийству великого  князя
Сергея  в  Москве,  понудил  подать  в  отставку, грозя  -  если  добром  не
согласится -  позорным  увольнением  И  это  несмотря  на  то,  что  Алексей
Александрович слыл дворянином одного из самых древних русских родов (Евдокия
Лопухина была  царицей всея  Руси, несчастной  женою Петра),  потом  только,
начав  в   девятьсот  шестом  работать  одним   из  председателей   крупного
Соединенного  банка, понял что Трепов торопился его убрать из  департамента,
опасаясь прихода  Столыпина, с  которым Лопухина связывали отношения тесного
дружества еще  с  детских лет вперед  смотрел  несостоявшийся  диктатор себе
берег  место премьера хотел свою  команду  собрать, да переторопился  сердце
надорвал туда ему и дорога, не интригуй!
     В  отличие  от  всех  своих  предшественников  Лопухин был  уволен  без
сохранения  оклада  содержания  и перевода  в  сенаторы - форма  гражданской
казни, после такого не поднимаются, повалили навзничь.
     ...Во время  обеда много говорили о  прошлом, вспоминали  то  блаженное
время, когда трудились  по судебному  ведомству понимающе с грустью сетовали
на  бюрократию,  которая  мешает  проводить  в жизнь  нововведения, дивились
переменчивости настроений в Царском  Селе  а затем уже, расположив Лопухина,
умаслив  его, Трусевич  спросил о том, во  имя  чего рискнул  встретиться со
своим опальным предшественником:
     - Алексей Александрович давно хотел  поинтересоваться вы к работе Азефа
как относитесь? Считаете его сотрудником или же провокатором?
     - Чистейшей  воды провокатор, - ответил Лопухин. - И  наглец, доложу  я
вам первостатейный наглец!
     - Кто его привлек?
     - Рачковский. Кто же еще гниль будет собирать? Ах, не хочу даже об этой
мрази вспоминать. Бррр, затхлым несет, "Бесами".
     -  Но  вы  согласны  с тем.  что  такие как Азеф не  столько  борются с
революцией сколько ее провоцируют?
     - Совершенно согласен Максимилиан Иванович!
     - Вы по-прежнему считаете его работу опасной для империи?
     - В высшей степени, - убежденно ответил Лопухин. - Если положить на две
чаши  что он - в  мою  бытность - делал для  охраны порядка  и какую прибыль
извлекли  для  себя эсеры, то стрелки весов покажут выигрыш для бомбистов, а
не для власти.
     Больше  Трусевичу  ничего и не нужно  было.  Поняв то,  что требовалось
понять  он  задумался над  следующим  этапом  плана, как  свести  Лопухина с
разоблачителем  шпионов,  редактором  журнала "Былое"  Владимиром  Львовичем
Бурцевым, тот от герасимовского террора уехал в Париж, что ж надобно  помочь
Лопухину отправиться за границу: дело техники поможем.
     Пусть  бывший  директор   полиции  и  парижский  борец   с  провокацией
побеседуют с глазу на глаз. Лопухин молчать не станет, отмывайтесь полковник
Герасимов, пишите об®яснения о том что помогали двойнику посмотрим, с чем вы
останетесь;  всю  агентуру себе  заберу, все будет  как  раньше,  ишь,  кого
захотел обыграть!
     Очередное представление  Герасимова  на генерала,  подписанное во  всех
семи инстанциях, Трусевичем было задержано "по техническим причинам, надобно
подправить мелочи" всех кто  обеспечивал визит английского короля,  отметили
наградами, кроме Герасимова. Ведь не  дело важно, а времечко; пропустил - не
догонишь; будьте здоровы, Александр Васильевич!

            ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (V)

     Во  время прогулки бывший  ротмистр Зворыкин  -  анархист,  примкнул  к
рабочим,  был арестован  за это,  ожидал военно-полевого суда (скорее  всего
дадут расстрел) - заметил:
     - Товарищ Дзержинский, чем дольше я тебя слушаю, тем больше убеждаюсь в
своей правоте если уж и воевать против самодержавной тирании, то лишь вместе
с анархистами...  На худой конец  с эсерами-максималистами,  - бомбой.  Твоя
вера в идею Маркса, в победу разума. Нет, ты  идеалист, товарищ Дзержинский,
а не  бунтарь. Тебе в Ватикане служить,  проповеди  читать, вносить в паству
успокоенную веру в доброе будущее... Одна разница ты это сулишь человецем на
земле, попы - в небе.
     Дзержинский усмехнулся:
     -  Меня обвиняли во многих грехах, но вот в принадлежности к епископату
-   ни  разу.  Об®яснись,   товарищ   Зворыкин.   Я   принимаю   все,  кроме
немотивированных обвинений.
     -  А  разве  принадлежность  к Ватикану  -  преступление?  -  Тот пожал
плечами. - Я  ж тебя не к  охотнорядцам  причислил... К священнослужителям я
отношусь совсем неплохо.
     - Даже к тем, которые передают тайну исповеди жандармским чинам?
     - Нет, это, понятно, подло... Но скажи мне, что подлее:  принять сан  и
верно  служить  той  силе,  которая   тебе  дарована  саном,  или  же  вроде
французского премьера  Клемансо  начать с  революционной  борьбы,  а кончить
расстрелом революционеров?
     Дзержинский даже споткнулся; потом рассмеялся:
     - Слушай, а ты не колдун?
     Охранник, стоявший на вышке, крикнул:
     - Пре-е-екратить разговорчики!
     Ротмистр Зворыкин недоуменно посмотрел на  Дзержинского,  обычно  столь
сдержанного   (волнение  во   время  споров  можно   было  угадать  лишь  по
лихорадочному румянцу на скулах), тихо поинтересовался:
     - Что с тобой?
     Дзержинский покачал головой:
     - Я тут набрасывал кое-какие мысли  о Клемансо, если выйду отсюда живым
- пригодится для проповедей. Твои слова - чистая калька с того, что я сейчас
пишу... Много лет интересуешься Клемансо?
     Зворыкин пожал плечами.
     - Когда  мне было этим заниматься? В армии?  Там  преферансовой пулькой
интересуются. И тем еще, кто чью супругу склонил к  измене. Все  проще. Я им
заинтересовался здесь, в остроге, когда прочитал,  как он стал секундантом у
своего заместителя  Сарро. Поди ж ты, министр  внутренних дел, а не побоялся
скандала, когда задели честь единомышленника...
     "Как поразительна пересекаемость людских мыслей, - подумал Дзержинский,
- сколько миллионов людей прочитали  это  сообщение,  каждый пришел к своему
выводу, а  вот  два узника Варшавской цитадели, не знавшие ранее друг друга,
вывели единое мнение, являясь при этом идейными  противниками, находящимися,
впрочем - в данный исторический отрезок, - по одну сторону баррикады".
     Вернувшись  в камеру.  Дзержинский пролистал свой реферат, нашел нужную
страницу  (писал крошечными буквами, экономил место,  выносить  листочки  из
тюрьмы - дело подсудное), пробежал фразу, соотнес ее  со словами Зворыкина и
еще раз подивился тому, сколь случайна наша планета и люди, ее населяющие...
     Впервые Дзержинский  начал  по-настоящему присматриваться  к  Клемансо,
когда тот санкционировал подписание  займа царской России; на следующий день
после  столь открытого предательства французским радикалом русской революции
Ленин  отметил,  что  самодержавие   получило  два  миллиарда  франков   "на
расстрелы, военно-полевые суды и карательные экспедиции".
     Вплотную  Дзержинский начал изучать политический путь Клемансо, когда в
Петербурге пронеслись слухи о том. что в правительство "доверия" может войти
не  только Гучков, но и Милюков, старавшийся изображать  из  себя умеренного
оппозиционера Столыпину  (не Царскому Селу!). Высказывались также пожелания,
чтобы  выдающиеся  мыслители  типа  Плеханова  не  отвергали  предложений  о
вхождении в кабинет,  если такое - паче чаяния, понятно, - удастся вырвать у
сфер.
     Именно  тогда  Дзержинский  еще  раз  подивился  скальпельной  точности
ленинской мысли,  который постоянно упреждал об опасности блока  с кадетами,
"элегантная" контрреволюция пострашнее явной, охотнорядческой.
     Действительно,  думал  он,   как