с  девятьсот  четвертого года,  по фотографиям, ничуть  не изменились,
только разве Чернов несколько  осунулся; хотя неудивительно: партию обвиняют
в  том,  что  одним из ее руководителей был  полицейский  провокатор, -  это
косвенное  обвинение  и  самого  ЦК  хороша  революционная  партия,  которая
допустила  в свои  ряды  агента, ну  и атмосфера у революционеров, если  они
многие годы жили бок  о бок с предателем, напрочь отвергая все те обвинения,
которые выдвигались против Азефа в течение последних четырех лет.
     -  Господин Лопухин, - сказал  Чернов, подвигая гостю стакан  с чаем, -
во-первых,  мы  благодарны  вам  за  то,  что вы  решились  на эту  встречу.
Во-вторых, мы  должны сразу же заявить, что являемся  членами революционного
суда,  который создан  по решению ЦК для разбирательства обвинения  Азефа  в
провокации после того,  как  вы  якобы  встретились  в  поезде с  Владимиром
Бурцевым. И, в-третьих, отдаете  ли вы себе отчет в том,  что ваши показания
могут быть  преданы  гласности и,  таким  образом,  вы можете  подвергнуться
гонениям в России!
     -  С Бурцевым я действительно встречался, -  ответил Лопухин, словно бы
превозмогая самого себя.  - Вы  правы,  в  поезде  он  подсел  в купе  около
Кельна... Что касается моей судьбы после возвращения на родину, то пусть вас
это  не обременяет, время обниматься  и  время  уклоняться  от  об®ятий  моя
забота,  моя,  не ваша.  Словом,  я  готов  ответить на вопросы.  Приобщите,
кстати, к делу мое письмо Столыпину, я его отправил перед выездом.
     -  Благодарю,  -  ответил  Чернов, сглотнув сухой  комок в горле,  было
видно, как он  волновался, начиная  разговор; какой-то момент Савинкову даже
казалось, что  Виктор Михайлович был  бы  несказанно  рад, откажись  Лопухин
давать   развернутые  показания,   тогда  дело  Азефа  можно   прикрыть   за
недостаточностью доказательств. - Вы можете повторить под присягой, что член
ЦК и руководитель Боевой Организации Азеф был вашим агентом?
     - Он не был агентом. Если бы он был агентом, я бы не стал открывать вам
его имя.  Агент  есть  лицо,  освещающее  преступную,  антиправительственную
деятельность запрещенных организаций. Ни  одна  политическая  система  не  в
состоянии обойтись без такого рода институции. Я называю Азефа провокатором,
двойником, изменником вас он предавал тайной  полиции,  а сановников убивал,
чтобы держаться на плаву в вашей среде.
     - Вы знали, что Азеф готовил акт против Плеве? Великого князя?
     - Да, но он заверял, что это игра.
     - Он вам сообщал об этом?
     - Да.
     -  Вы  можете  представить  суду  хоть  один  документ,  написанный  им
собственноручно?
     -  Когда  я  прочитал  первое  разоблачение  Бурцева,   мне  захотелось
пересмотреть личный формуляр Азефа в департаменте. Как вы понимаете, у  меня
остались кое- какие связи. Мне  удалось прийти  туда ночью; открыл шкаф, где
хранились  дела  "коронной   агентуры",  Азеф  относился  к  этой  категории
провокаторов. Однако, к вящему удивлению,  его дело исчезло, никаких следов.
Во всяком случае, я твердо помню, что получил от него письмо из Германии: "В
Россию  едет  Егор  Сазонов для  постановки  акта, установите  за ним  самое
пристальное наблюдение".
     - За Егором действительно смотрели с первой минуты, как  он  оказался в
России, - заметил Савинков, обернувшись к Чернову.
     -  Почему Сазонов  не был  арестован?  -  спросил Зензинов.  - Если  вы
получили сообщение, что  едет опасный бомбист, отчего департамент,  поставив
за ним слежку, не арестовал его?  Вы знали, что он едет в Россию не в крокет
играть, а, жертвуя жизнью, взрывать бомбу, приводя в исполнение приговор над
одним  из  высших сановников  царского правительства.  Как же  вы  оставляли
бомбиста на свободе?
     - Мы имели заверения от Азефа, что акт не будет приведен в  исполнение.
Можно  было  арестовать одного человека, но  мы бы упустили  сеть.  Вы  ведь
никогда не действовали в одиночку.
     - Вы знали от Азефа про всех участников акта?
     -  Это  вы  Азефа спросите. Он отдавал департаменту  обычно  три-четыре
имени, остальных предлагал искать самой полиции.
     - Скажите, - спросил Савинков, - а Слетова он вам тоже отдал?
     -  Кого?  -  Лопухин наморщил  высокий  лоб, тронув холеным  безымянным
пальцем чуть вдавленный  висок. - Слетова? Боюсь ввести  вас в  заблуждение.
Кого-то  я приказал задержать  на границе, потому что Азеф сообщил, что едет
курьер с грузом динамита.
     - Это Слетов, - тихо заметил Чернов. - Брат моей жены. Азеф называл его
"Лелюшок". Вам известно, что его забили почти до смерти во время допросов?
     - Если бы мне доложили это, я бы предал ответственных лиц суду.
     -  Как   вы   об®ясните  то,  что  Азеф,  являясь,  по   вашим  словам,
провокатором, продолжал получать оклад  содержания в департаменте даже после
того,  как поставил акт против члена царствующей династии Сергея  и министра
внутренних дел Плеве? - спросил Зензинов.
     - Он дал  сведения, и эти сведения были  правильны.  Он выдал нам имена
бомбистов, их  маршруты.  Если  бы  великий князь Сергей  и  его  охрана, не
подчинявшаяся департаменту,  выполняли  все  наши  указания, трагедии  бы не
случилось.
     - Случилась бы,  - ответил Савинков.  - Азеф лично расставил участников
акта по точкам, все варианты были предусмотрены.
     -  Что  ж,  этими  словами  вы  лишний  раз подтверждаете,  что  он был
провокатором, агентом-двойником, - спокойно возразил Лопухин. - Я знал имена
большинства  боевиков,  Азеф писал из-за границы, кто  из вас отправляется в
Россию, приметы,  манеру говорить, одеваться, вести  себя в обществе. Только
несовершенство нашей секретной службы, полнейший бордель, царящий в империи,
хаос,  неразбериха,  трусость  и боязнь  принимать  самостоятельные  решения
привели к трагедиям. Если бы такой информацией обладала здешняя полиция, все
бомбисты были бы схвачены загодя.
     - Сколько вы платили Азефу? - спросил Чернов.
     - Постоянно оклада мы ему не платили Он получал деньги в зависимости от
эффективности   работы;   порою   требовал  две  тысячи,  иногда  заведующий
заграничной  агентурой  Ратаев  отправлял   ему  пятьсот,  семьсот,  семьсот
пятьдесят рублей... В среднем он получал что-то около тысячи в месяц.
     - А кто выдал Савинкова в Севастополе? - спросил Зензинов.
     -  Он  же, Азеф... Я  тогда уже был  уволен из  департамента,  перевели
эстляндским  губернатором,   но   до   меня   дошло,   что  Савинкова  отдал
Филипповский. Чернов и  Зензинов переглянулись; Савинков, хрустнув пальцами,
опустил  тяжелый подбородок на впалую грудь, поджал губы,  закурил,  сказал,
что хочет выпить.
     Зензинов ушел на кухню и вернулся с бутылкой виски и кувшином  холодной
воды.  Савинков  налил  полстакана  виски,  медленно   выцедил,  к  воде  не
притронулся и, не поднимая головы, глянул на Лопухина:
     - Бога ради извините... Азеф для меня ближе брата... Был ближе брата.
     По  возвращении  в  Петербург  Лопухина  арестовали,  пред®явили  ордер
судебной  палаты  -  обвинение  в  разглашении  служебной  тайны,  основание
сообщение парижской  прессы о том, что  ЦК эсеров назначило  суд над Азефом,
обвиняя  его в  провокации;  главным свидетелем  обвинения назван именно он,
Лопухин.
     Азеф теперь не выходил из дома; любимую свою, толстую немочку, отправил
из Парижа в Берлин, с тоской  смотрел из  окна на бульвар,  на голые  стволы
платанов, на женщин, что несли в  сумках длинные  батоны, на бистро напротив
его   под®езда,  куда  то   и   дело   заходили   веселые  люди,  о   чем-то
переговариваясь, раскованные, быстрые в движениях, ловкие...
     Когда  девочка, в  которую  он был  влюблен, назвала  его "бегемотом" и
рассмеялась  ему в лицо в ответ на робкое  предложение  гимназиста сходить в
синема, он впервые сказал себе: "Я  стану таким человеком, которому не будет
мешать  внешность. А таким  человеком является  тот, кто обладает  властью и
деньгами".  Неужели  судьба  определяется  уже в  детстве,  подумал  Азеф  с
горечью,  неужели   человек   с  младенчества   несет   в  себе  мистическую
предопределенность всей жизни?!
     Колокольчатый  звонок в прихожей раздался вечером,  когда стемнело уже,
он ждал  этого  звонка, готовил себя к нему,  но сейчас, дождавшись, ощутил,
как ослабли ноги, поднялся с трудом, хрипло сказал жене:
     - Открой. Это они.
     Люба побледнела до голубизны; пошла к двери, откинув голову так, словно
у нее раскалывался затылок.
     На пороге стояли Чернов  и Савинков, чуть позади  них горбился "Гриша",
боевик,  фамилию  его  Азеф  не  помнил,  принимал  в  Организацию  не  он а
Савинков...
     - Иван,  - входя в квартиру  первым,  сказал  Савинков, - мы к  тебе по
делу. По твоему делу. На несколько минут. Ты готов к разговору?
     Азеф смог улыбнуться.
     -  Что-то  от  вас  стужей  веет,  товарищи.  Садитесь, сейчас  Любочка
приготовит чаю. Или, может, голодны?
     -  Мы  не станем  пить  чай, -  ответил Чернов, покашливая нервно. - Мы
знаем,  что ты  недавно  вернулся  из  Петербурга,  где просил  Лопухина  не
говорить нам про твою работу в полиции.
     - Что?! Ты что говоришь, Виктор?! - Азеф обернулся к Савинкову. - Боря,
как можно?! Вы в своем уме?! - Он хотел  задать этот  вопрос  своим обычным,
снисходительно-начальственным   тоном,   но   не   получилось,    в   голосе
чувствовалась  какая-то  жалостливая   растерянность  Именно  эта  интонация
позволила Савинкову до конца убедиться в том, что Азеф изменник.
     - Иван,  мы  знаем все,  -  выдохнул  Савинков,  глаза-льдышки замерли,
рассматривал Азефа с презрительным  интересом,  раньше  никогда не смел  так
смотреть на живое божество, подвижник  террора, живая легенда,  знамя боевой
организации!
     - Да что вы можете знать?! - Азеф набычился. - Пошли на поводу у тайной
полиции?!  Заглотнули  приманку  Бурцева?!  Устройте   мне  очную  ставку  с
Лопухиным! Я требую!
     -  Ты  ничего  не можешь  требовать,  - сказал  Савинков.  - Ты  обязан
написать,  на  чем  тебя  заагентурили, как  ты работал на  охранку,  с  кем
контактировал,  где, кого  отдал,  как тебе  удавалось вести  двойную  игру.
Времени мы тебе даем достаточно много - до завтрашнего утра.
     - Да нет же, товарищи! - Азефа словно бы ударили в лицо, он отшатнулся,
привалившись спиной к большому зеркалу. - Вы не смеете - во  имя  всего, что
мною было сделано для партии, - говорить так!
     Савинков  повернулся  и  деревянно  зашагал в прихожую, следом  за  ним
двинулись Чернов и "Гриша".
     Когда дверь  захлопнулась, Азеф стоять не  мог, колени ходили  ходуном,
сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла
капли  Иноземцева,  учился  б  толком  как   этот  самый  доктор  Иноземцев,
отрешенно, неожиданно  для  себя  подумал Азеф, построил бы  себе  такие  же
палаты, как он,  - на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный  кирпичный
терем, не жизнь, а сказка.
     - Спасибо, родная, - шепнул Азеф, - мне уже легче, ты так добра.
     Поднявшись, протопал к простенку  между окнами,  чуть  приоткрыл шторы,
глянул на бульвар; возле  бистро, прямо напротив под®езда, ходил  "Гриша"  и
еще один - коротышка, с отвратительными, цепко-кривыми ногами бегуна.
     - Спустись  черной  лестницей. Люба, - не оборачиваясь,  сказал Азеф, -
посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто, выйди в переулок, погляди и там,
если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь.
     Люба бросилась к двери, Азеф досадливо ее остановил:
     -  Возьми  мусорное  ведро. Если даже во  дворе никого нет,  все  равно
выброси  мусор  в ящик,  оставь  ведро у  двери  на черную лестницу, выйди в
переулок  и купи в лавке мсье Жюля две  бутылки вина.  Из  лавки  посмотришь
переулок еще раз, поняла?
     Люба вернулась через три минуты:
     - Во дворе дежурят двое. Евно.
     Азеф  затряс головой  так, словно  у  него  воспалилась надкостница,  с
трудом подошел к столу, осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул,
лег щекой на стол и прошептал:
     - Все. Конец.
     В  час  ночи  в  дверь  позвонили,  Азеф,  лихорадочно  просматривавший
корреспонденцию, сваленную  в шкафу (боялся,  что остались  письма  Ратаева,
Рачковского  или  Герасимова), схватил револьвер и, быстро  сбросив ботинки,
крадучись ринулся в прихожую.
     - Кто?
     - Я, - ответил Савинков так же тихо.
     - Что тебе?  -  Дверь Азеф не открывал,  чувствуя, как молотило  сердце
стесняя дыхание. - Ты дал мне срок до утра.
     - Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе.
     Азеф  вернулся  в комнату, махнул  жене  рукой, чтоб отошла от шторы  -
наблюдала за  "Гришей", не  отлучится  ли куда, холодно ж не  может всю ночь
стоять, замерзнет, - и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку.
     Савинков  был  в  черном  пальто  и  каком-то  театральном  цилиндре  -
постоянно  хотел казаться выше  ростом,  болезненно  относился  к тому,  что
родился коротышкой.
     Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые
палачи одевались так же и обязательно во все черное.
     -  Разденешься?  -  спросил  Азеф.  -  Раздевайся.  -  Он  чуть  поднял
револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. - Пойдем.
     Савинков  отрицательно  покачал головой, цилиндр  тем  не  менее  снял,
прошел в комнату,  присел на  краешек  белого диванчика,  обитого  цветастым
шелком, и сказал:
     - Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь  - я  умею держать слово.  У
тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому.
     - Что ты имеешь в виду, Боря?
     Савинков не смог скрыть брезгливости.
     - Мне очень неприятно,  когда ты  меня так называешь. Изволь обращаться
ко мне конспиративным именем.
     - Хорошо, хорошо, не сердись. Что ты имеешь в виду, Павел Иванович?
     - Я имею в виду то, о чем ты прекрасно догадываешься сам.
     - Если бы мне сказали, что ты провокатор,  я бы  сумел  тебя  защитить,
Бо... Павел Иванович.
     - Я защищал  тебя  сколько мог.  И Чернов. И Зензинов.  Мы все защищали
тебя,  Иван Николаевич...  Ты  был для меня богом... И никогда не держал при
себе  оружия - Савинков  усмехнулся,  взглянув на  револьвер,  что  лежал на
столе, возле руки Азефа. - Поэтому я и принес тебе... - Он достал из кармана
пальто американский "смит-и-вессон". -  Очень хороший калибр, одно мгновенье
- и настает спасительное успокоение.
     -  Боря...  Павел...   Иванович...   Неужели  можно   так   легко   все
перечеркнуть? Дайте мне срок три месяца, и я убью царя. Верьте же мне!
     Савинков отрицательно покачал головой.
     - Это очень показательно, Иван Николаевич, что в России ты всегда ходил
без  оружия  в отличие от всех нас, а здесь вооружен... Впрочем,  провокатор
Татаров тоже не имел оружия. И  он,  и  ты были убеждены  в том, что вас  не
арестуют на  улице.  А  мы  знали, что  четыре патрона в  барабане нужны для
жандармов,  а  пятый  - себе.  Деталь,  Иван,  деталь!  Если  ты  не  можешь
переступить себя, если ты не в силах отдать нам правду об охранке, есть иной
выход... Могу продиктовать прощальное письмо... Хочешь?
     - Ну, ну. - Азеф криво, с болью усмехнулся. - Диктуй, послушаю.
     - "Бремя  обвинений, обрушившихся  на  меня,  есть провокация  охранки,
направленная  против  партии.   За  меня,  Азефа,  говорит  вся  моя  жизнь,
посвященная святой идее очистительного террора. Годы, отданные борьбе против
царских  сатрапов,  мстят усталостью. Подозрение  братьев  по  революции  не
позволяет  мне  жить далее.  Да здравствует  революция! В борьбе обретешь ты
право свое!" Подпись. Дата. Лишь в этом случае я смогу помогать твоей семье,
Иван.  Это единственно достойный выход, который позволит мне превратить тебя
в икону, в великомученика террора. Если ты не сделаешь  этого, убью  тебя я.
Лично.  За  Севастополь, где я  был приговорен к повешению по твоей милости,
будем  квиты. Вот так. Я пришел  к  тебе без санкции  ЦК, имей это в виду. Я
сделал тебе  последнюю услугу.  Я, видишь  ли, сентиментален  и, как истинно
русский  человек, верю в прошлое более, чем в  будущее.  Уйти  из дома ты не
сможешь,  квартал - оцеплен, появишься на улице  - пристрелят, не  вступая в
об®яснения. Это мой приказ, Иван. И его выполнят неукоснительно.
     Савинков  резко поднялся  и пошел  к  двери, замешкался  на  мгновение,
сказал, не оборачиваясь:
     - Мне бы не хотелось, говоря честно,  чтобы  ты писал о том как отдавал
наших братьев охранке. Понимаешь? Я,  зная про тебя всю правду, тем не менее
желаю, чтобы ты ушел чистым. Войди в антологию победившей  революции героем,
а  не паршивой "подметкой".  Такое стоит жизни, Иван". И  это  я говорю тоже
наперекор мнению ЦК.
     Савинков ошибался, ЦК социалистов-революционеров хотел того же.
     Но Чернов - прагматик,  человек  логического  склада ума - отдавал себе
отчет  в том, что, во-первых, такие, как  Азеф, не  кончают с собою, слишком
жизнелюбив, и,  во-вторых, казнь его  поставит  социалистов-революционеров в
трудное положение перед парижской полицией, если раньше французы смотрели на
происходящее  сквозь  пальцы,  а  порою  даже  оказывали  некоторые  услуги,
предупреждая о грозящей опасности, то после предстоящего  скандала все может
измениться, Клемансо бомбистов не  жалует,  буржуа  начнут  кампанию,  могут
выдворить...
     Поэтому,  получив сообщение  от "Гриши",  что у Азефа  только  что  был
Савинков, свет в квартире  после его ухода  выключили (значит, "Иван" ничего
не пишет?), Чернов, подумавши, переспросил:
     - Вы убеждены что света нет? Даже свеча не горит в кабинете?
     - Совершенно убежден, Виктор Михаилович.
     -  Тогда  отпустите  людей,  пусть  погреются,  оставьте  одного  возле
парадной; если заметит, что зажегся свет хоть в  одном из окон,  надо идти в
парадное и решать на месте, - значит, Иван уходит.
     В  пять утра, после  того, как  Люба сказала,  что во дворе чисто, Азеф
вышел из дома черным ходом сжимая в  кармане револьвер чувствуя как холодный
пот течет по ложбинке между лопатками прокрался  в переулок замирая от ужаса
побежал,  не  бегал  лет двадцать  задыхался начал плакать,  не зная, к кому
обращать мольбу, чтобы  не выстрелили  в  спину,  пришел  в  себя  только на
вокзале, берлинского поезда ждать не стал, сел в первый попавшийся, - только
бы вырваться отсюда! Лишь в купе первого класса,  когда  состав, истерически
дернувшись,  тронулся, выглянул в коридор пусто позвонил проводнику, заказал
бутылку коньяку и, наконец, судорожно выдохнул сложив губы трубочкой жив!
     ...Турчанинов пришел к Бурцеву под вечер когда стало известно о бегстве
Азефа:
     - Как же так Владимир Львович почему?! Это же позор партии!
     Бурцев грустно усмехнулся.
     -  Это единственно возможный  выход для партии Андрей Егорович.  Он  не
бежал, для этого большое мужество потребно, а он тварь  и мразь раздавленная
страхом.  Его  понудили  бежать.  Ему помогли. Его спровоцировали на  побег,
понимаете? Провокатора спровоцировали. Вот так-то.
     - А если попытаться его найти?
     - Ищи иголку в стоге сена.
     - И тем не менее? Как вы думаете что будет, если я найду его?
     - Вы его не найдете, Андреи Егорович. На это придется жизнь положить...
Да и  средств у вас  нет... И спина открыта для выстрела. Так  и не откроете
мне, кто передал вам информацию о контакте Азефа с Герасимовым?
     Турчанинов отрицательно покачал головой.
     - Моей  жизнью я волен  распоряжаться как хочу а  вот судьбою человека,
заключенного в одиночку не имею права.

           ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (VI)

     "...Три дня (7, 8 и  9-го) слушалось дело  мое и сотоварищей, три дня у
меня было большое развлечение. Суд происходил в Судебной палате. Меня возили
туда в  ручных  кандалах на извозчике. Я был возбужден  и обрадован тем, что
вижу уличное движение, лица свободных людей, вывески и  об®явления магазинов
трамваи.