ти вашей семьи, а может быть и о самом
ее существовании.
     - Повторяю я  с  ним не встречался. - Глаза государя обычно неподвижные
какие-то стоячие быстро метнулись к спасительному окну.
     - Но Герасимов доложил иное... Распутин был у вас. Дважды.
     Царь резко словно от удара, откинулся на спинку кресла, потом  поднялся
и походив по громадному кабинету остановился возле камина.
     - Ну, разве что Герасимов вам обо  мне докладывает. Он следит  за мной,
да? По чьему повелению? Я за собою слежку пока еще не приказывал наряжать...
     - Он следит за Распутиным ваше величество. С моей санкции Распутина уже
полтора года ищет полиция, его тюрьма ждет.
     -  То есть как это? -  Царь с нескрываемым ужасом посмотрел на премьера
молящими глазами. - Он бомбист?!
     - Беглый вор ваше величество И  безнравственный хлыстовец опоганил всех
женщин и девушек в своей округе...
     - Ах  увольте пожалуйста, от этой грязи.  - Царь  даже руки перед собою
выбросил. - Я не желаю чтобы меня погружали в мерзость!
     - Но вы обещаете мне прекратить с ним встречи ваше величество? Повторяю
речь  идет  не  только  о  чести  августейшей  семьи, но и  о  ее физическом
существовании... Те  полтора года  что Распутин скрывался от суда, он вполне
мог быть  заагентурен бомбистами и сейчас  только ждет часа, дабы привести в
исполнение свой злодейский план...
     -  Хорошо, хорошо, я не буду с  ним более встречаться.  Хотя, право же,
неужели, я не имею права на личную жизнь?
     - Вы монарх, - чеканяще произнес Столыпин. - Ваша  личная  жизнь -  это
благосостояние подданных.
     Столыпин  поднялся, потому  что стало ясно что дальнейшего разговора не
получится,  царь затаил злобу, мягкотелые таят ее долго и забыть никогда  не
забывают.
     Через три дня  агентура  сообщила, что поздно вечером августейшая семья
снова пришла  к  Анне  Танеевой-Вырубовой,  когда  туда привезли  Распутина.
Герасимов сразу же позвонил Столыпину:
     - Петр Аркадьевич  я написал проект приказа об административной высылке
Распутина в Сибирь на родину. Вы,  как министр внутренних  дел, имеете право
провести это без суда, я это решу сегодняшней же ночью.
     - А что случилось?
     - Распутин снова у Вырубовой там же государь с государыней.
     - Господи, да не может того быть!
     - Может,  Петр Аркадьевич,  может...  Либо  вы  должны  подписать  этот
приказ, либо разрешите мне  лично повстречаться с ним и, говоря нашим языком
заагентурить.
     - Не  смейте об этом и думать! - Столыпин даже ладошкой  прихлопнул  по
столу, не отрывая глаз от телефонной трубки - Слышите?! Ни в коем случае! Он
же об этом скажет государыне! Разве можно?
     Через час, подвинув к себе бумагу с  текстом приказа о высылке "старца"
он прочитал ее дважды, хотел было внести какую-то правку но не стал подписал
размашисто, с яростью...
     Герасимов вызвал агентов и приказал им арестовать Распутина: немедленно
были выставлены посты на вокзале, "старец", однако как в воду канул.
     Министр юстиции которому Столыпин сообщил о своем приказе  счел  нужным
оповестить об этом  Вырубову та сама  отвезла  Распутина во дворец  великого
князя  Петра  Николаевича,  сдав  на руки  ее  высочеству Милице Николаевне,
"Черногорке".
     Когда об этом узнал Герасимов, ярости его не было предела, он установил
круглосуточное наблюдение за дворцом, приказав филерам:
     - Когда  этот  бес  выйдет, хватайте  его,  невзирая  на то, что  может
получиться скандал.
     Наблюдение  за дворцом  великого князя Герасимов держал месяц, Распутин
не выходил
     Через полтора месяца из Сибири сообщили что "Гришка" уже как две недели
вернулся домой.
     Столыпин улыбнулся.
     -  Ну  и  слава  богу что обошлось  без скандала.  Оттуда он не решится
выбраться, знает что его здесь ждет...

            ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! {VII)

     "...Пятый раз я  встречаю в  тюрьме новый год (1898, 1901, 1902, 1907);
первый  раз  -  одиннадцать  лет тому  назад.  В тюрьме  я  созрел  в  муках
одиночества  в  муках  тоски  по миру и по жизни И  несмотря на  это  в душе
никогда не зарождалось сомнение в правоте нашего дела. Здесь в  тюрьме часто
бывает тяжело по временам даже страшно И тем не менее если бы мне предстояло
начать жизнь  сызнова я начал  бы  так  как  начал.  И  не по  долгу  не  по
обязанности. Это для меня -  органическая необходимость. Тюрьма  лишила меня
очень  многого  не  только  обычных  условий   жизни,  без  которых  человек
становится   самым  несчастным   из  несчастных,   но  и  самой  способности
пользоваться этими условиями, лишила способности к плодотворному умственному
труду...  Столько  лет тюрьмы, в большинстве случаев в одиночном заключении,
не могли пройти бесследно... Но когда  я взвешиваю, что тюрьма у меня отняла
и что она мне дала, я  не проклинаю своей судьбы, так как знаю,  что все это
было  нужно  для того,  чтобы  разрушить  другую,  огромную  тюрьму, которая
находится за стенами этого ужасного павильона.  Это не праздное умствование,
не холодный  расчет,  а  результат  непреодолимого  стремления к свободе,  к
полной жизни... Там  теперь товарищи  и  друзья  пьют за наше здоровье, а  я
здесь один  в камере думаю о  них:  пусть живут, пусть куют  оружие  и будут
достойны того дела, за которое ведется борьба...
     ...С  того  времени, когда я в последний раз писал этот  дневник, здесь
было  казнено пять  человек.  Вечером  между  четырьмя и  шестью  часами  их
перевели в камеру номер двадцать девять, под нами, и ночью между двенадцатью
и часом повезли на казнь...
     ...Зимний, солнечный,  тихий  день.  На прогулке чудесно, камера залита
солнечным  светом.  А  в  душе  узника творится  ужасное:  тихое,  застывшее
отчаяние. Осталось лишь  воспоминание о радостях  жизни, и  оно-то постоянно
терзает  человека,  как упрек совести.  Недавно я разговорился  с  солдатом.
Печальный, удрученный,  он  караулил  нас. Я  спросил  его, что  с  ним.  Он
ответил, что дома нет хлеба, казаки в его деревне  засекли розгами несколько
мужчин и женщин, что там творятся ужасы. Стоны всей России проникают и сюда,
за  тюремные решетки, заглушая  стоны тюрьмы. И  эти  оплеванные, избиваемые
караулят нас, пряча глубоко в душе ужасную ненависть, и  ведут на казнь тех,
кто их же  защищает. Каждый  боится  за  себя  и  покорно  тащит  ярмо.  И я
чувствую, что  теперь народ остался одиноким,  что он, как земля,  сожженная
солнцем,  теперь именно жаждет  слов любви, которые об®единили бы его и дали
ему  силы  для действия.  Найдутся ли те,  которые пойдут  к  народу с этими
словами? Где же отряды нашей молодежи, где те,  которые до недавнего времени
были в наших рядах? Все разбежались, каждый в погоне за обманчивым  счастьем
своего  "я",  коверкая  свою  душу  и   втискивая   ее  в  тесные  и  подчас
отвратительные рамки. Слышат ли они голос народа?
     ...Весна.  В  камере  светло, много солнца.  Тепло. На прогулке ласкает
мягкий воздух. На каштановых деревьях и на кустах сирени набухли почки и уже
пробились зеленые, улыбающиеся солнцу листья.  Травка во дворе потянулась  к
солнцу  и радостно поглощает  воздух  и солнечные  лучи,  возвращающие ее  к
жизни.  Тихо. Весна не  для  нас.  Мы  в  тюрьме. В  камере двери  постоянно
закрыты; за ними и за окном вооруженные солдаты никогда  не оставляют  своих
постов, и по-прежнему каждые два  часа слышно, как они сменяются, как стучат
винтовки, слышны их  слова при смене: "Под сдачу состоит пост номер первый",
по-прежнему  двери  открывают жандармы,  и  по-прежнему  они выводят  нас на
прогулку. Как и раньше, слышно бряцанье кандалов.
     ...Я  сижу  теперь  с  Дан.  Михельманом,  приговоренным  к  ссылке  на
поселение за принадлежность к социал-демократии. Он был арестован в  декабре
1907  года в  Сосновце. Он  рассказал  мне  о  следующем  случае,  очевидцем
которого  являлся:  в  конце  декабря  приходят  утром в  тюрьму в  Бендзине
стражник с солдатом, вызывают в  канцелярию одного  из заключенных,  некоего
Страшака  - прядильщика с фабрики Шена, внимательно осматривают его с ног до
головы и, не говоря ни  слова, уходят.  После полудня является  следователь,
выстраивает в  ряд  шесть заключенных высокого роста, в том  числе Страшака,
приводят  солдата,  и  следователь  приказывает  ему   признать   среди  них
предполагаемого участника покушения на шпика. Солдат указывает на  Страшака.
Этот Страшак, рабочий, ни  в чем  не был замешан, ни с какой партией не имел
ничего общего.  Солдат был тот самый, который приходил со стражником утром и
предварительно подготовился к ответу. Страшака повесили...
     ...Прошел день 1 мая. Празднования в этом году не было. А у нас ночью с
первого на второе  кого-то повесили.  Была чудесная лунная ночь, я долго  не
мог уснуть. Мы не знали, что  недавно был суд и что предстоит казнь. Вдруг в
час  ночи  началось  движение  на  лестнице,  ведущей  в  канцелярию,  какое
обыкновенно бывает в  ночь казни.  Пришли жандармы,  кто-то  из  начальства,
ксендз; потом  за  окном  прошел  отряд солдат, четко  отбивая  шаг. Все как
обыкновенно... Повесили рабочего- портного по имени Арнольд...
     Так  прошло  у  нас 1 мая.  Это  был день свиданий, и мы  узнали, что в
городе Первое мая не  праздновали. Массам еще  хуже:  та же,  что  и прежде,
серая, беспросветная  жизнь,  та же нужда, тот  же труд, та  же зависимость.
Некоторые   рекомендуют   теперь   приняться   исключительно  за   легальную
деятельность,  то есть на самом деле  отречься  от  борьбы.  Другие не могут
перенести теперешнего  положения  и  малодушно  лишают себя  жизни...  Но  я
отталкиваю мысль о самоубийстве, хочу найти в  себе силы пережить  весь этот
ад благословлять  то что я разделяю страдания с  другими; я хочу вернуться и
бороться..."

        "ТАК ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ?!"

     Приняв душ Герасимов отправился в охранку: ад®ютант ждал  шаркая ногами
от нетерпения;  заговорщически улыбнувшись  протянул папку на  которой  было
вытиснено золотом "Весьма экстренно".
     - Интересно? -  спросил Герасимов не торопясь  водружать  на  переносье
пенсне. - Или сплетня какая?
     - Думаю, в высшей мере интересно, Александр Васильевич.
     -  Коли  так, скажите, чтоб мне  аглицкого чайку  заварили  в маленькую
чашечку, посмакуем.
     Ад®ютант  оказался  прав:  срочная  телеграмма из Саратова  заслуживала
самого пристального внимания. Прочитав ее Герасимов подумал  "Неужели второй
Азеф? Вот счастье коли б так!"
     Начальник   саратовской   охраны   полковник  Семигановский  докладывал
шифрованной  телеграммой, что известным террорист, член  Боевой  Организации
эсеров  Александр Петров обратился к  начальнику  тюрьмы, где  он содержится
ныне, с предложением начать работу против ЦК и особенно Савинкова; вопрос об
оплате  не  поднимает  просит  лишь  об  одном:  устроить  побег  ему и  его
ближайшему другу Евгению Бартольду, сыну фабриканта, одному из самых богатых
людей Поволжья тоже эсеру.
     Герасимов попросил ад®ютанта связаться с департаментом полиции на место
Трусевича  пришел  его  заместитель  Зуев,  Максимилиан   Иванович   изволил
распрощаться со столь дорогим ему креслом шефа секретной службы империи - не
все  коту масленица, будет знать как своим  палки в  колеса ставить с Зуевым
можно иметь дело хоть и трусоват.
     Из департамента вскорости сообщили что Александр  Иванов  Петров, он же
"Хромой"  он  же "Южный", он же "Филатов"  действительно является  известным
боевиком в  эсеровском терроре  к  революции примкнул в девятьсот пятом году
был  поставлен  Азефом  и Савинковым  на  динамитную  лабораторию; во  время
взрыва,  происшедшего  по вине  Любы  Марковской - не уследила за  смесью  -
искорежил стопу, в беспамятстве попал в полицию, продержали сутки, перевезли
в тюремный госпиталь там отпилили ногу, гангрена за месяц потерял двенадцать
кило: кожа да кости, тем не менее грозил военный суд, виселица; время лихое:
даже шестнадцатилетним набрасывали веревку на худенькие, детские еще кадыки,
а безногого б вздернули без всякого сострадания.
     Спас  Бартольд, организовал  побег вынес друга из лазарета погрузил  на
лодку  поднялся по  Волге до маленького городишки сдал  своему родственнику,
известному по  тем  временам  хирургу  тот не  только  залечил  гангренозную
культю, но и сделал вполне пристойный протез  после этого Петрова вывезли за
границу в Париж там встретили как героя еще бы и ногу потерял и бежал из-под
виселицы, и границу пересек на  протезе, хотя  был об®явлен во все розыскные
листы империи как особо опасный преступник.
     ...Герасимов долго  тер  лоб,  собравшийся толстыми нависающими друг на
друга морщинами  потом тяжело  опершись об атласные подлокотники  поднялся с
кресла и подошел к своему особому сейфу, где хранились донесения Азефа и еще
трех других, самых  доверенных агентов, которых  вербовал лично он, и  никто
другой о  них  не  знал  (кавказский эсдек  эсер  из  Эстляндии  и  киевский
меньшевик).
     Пролистав  папки с донесениями Азефа нашел кличку "Хромой"; это и  есть
безногий Петров, кто ж еще?!
     Азеф  сообщал,  что Александр  Петров  в сопровождении  группы боевиков
выезжает в Россию, чтобы повторить кровавый маршрут Стеньки Разина: намерены
пойти  террором  по  Волге,  поднять  мужиков  против  дворянства,  понудить
помещиков  бежать  из  города,  а  затем  подвигнуть  крестьян на самозахват
пустующих  земель.  Давая  оценку  этому  плану,  утвержденному  ЦК   в  его
отсутствие  (видимо,  уже не доверяли,  понял  Герасимов следили  за  каждым
шагом),  Азеф высказывал  опасение,  что  дело  может  оказаться  достаточно
громким:  "провинция сейчас  более бесконтрольна чем  центры Волга -  регион
взрывоопасный, судя по всему,  грядет  голод. Советовал бы отнестись к моему
сообщению серьезно. "Хромой" может быть легко опознан ходит на протезе, ногу
оторвало  в нашей  динамитной  мастерской,  фамилии  его  я  не  помню  хотя
встречался дважды,  в пятом  еще  году. Он худощав волосы вьющиеся,  длинные
ниспадающие  чуть  не до плеч,  глаза  пронзительно-черные,  лоб  небольшой,
гладкий, без морщин  словно у  девушки, на левом  веке  черная родинка вроде
мушки, что ставят кокотки полусвета".
     Герасимов попросил сотрудников поднять корреспонденцию отправленную  им
по   империи  из  охранки  месяц  назад;  саратовское  отделение  не  назвал
остерегаясь,  что  вовремя не предупредил  волжан о тревожном сигнале Азефа:
берег агента, да и потом Саратов не Петербург, зачем таскать каштаны из огня
чужому дяде? Был бы товарищем министра, отвечал бы  за всю секретную полицию
империи - другое дело, а так "служба службой, а табачок врозь".
     По  счастью сведения  Азефа - в измененном, конечно, виде со ссылкой на
некоего секретного сотрудника "Потапову" - были отправлены в Саратов; спустя
неделю на  основании его,  Герасимова, информации  Петров со спутниками  был
взят на явке с динамитом и револьверами.
     Лишь после  этого Герасимов встретился с новым  директором департамента
полиции Нилом Петровичем Зуевым.
     Выслушав генерала, тот  поднял  над головой  руки,  будто  защищался от
удара.
     -  Это  ваш  человек!  - Зуев  всегда  норовил  самое сложное  от  себя
отодвинуть, передав другим; никакого честолюбия, только б спокойно дожить до
пенсии. - С вашей подачи этого самого Петрова взяли, уровень высок, птица из
Парижа,  саратовцы с таким  не справятся вызывайте-ка его к себе,  Александр
Васильевич, и посмотрите сами, на что он годен!
     Вернувшись  в  охрану  Герасимов  сразу  же отправил шифротелеграмму  в
Саратов  с  просьбой  откомандировать Петрова  в  северную столицу первым же
поездом в отдельном купе загримированным в сопровождении трех филеров.
     После этого обошел  свое здание,  нашел большую  комнату,  окна которой
выходили во двор попросил вынести рухлядь, подобрал мебель: удобную кровать,
письменный  стол,  два  кресла,  этажерку  для  необходимой  литературы -  и
распорядился, чтобы белье постелили магазинное, никак не тюремное.
     Когда Петрова  доставили Герасимов зашел к нему в комнату, осведомился,
нравится ли здесь  гостю, выслушал  сдержанную благодарность (хотя  в голосе
чувствовалась некоторая  растерянность ищущее  желание  понять  ситуацию)  и
сразу перешел к делу:
     - Господин Петров  я  открою  свое  имя  после  того, как  вы  подробно
напишете мне  о вашей работе  в  терроре. Интересовать меня  будет  все ваши
товарищи   по  борьбе  с  самодержавием,  руководители,  подчиненные,  явки,
транспорт. Вы, конечно, понимаете что устраивать побег из каторжной тюрьмы -
дело противозаконное, я  буду рисковать головой, если, поверив вам, пойду на
риск.  Чтобы  я  смог  вам  поверить, надобно  исследовать  ваши  показания,
соотнеся  их искренность с  документами архивов. Если результат будет в вашу
пользу,  я  выполню все  о чем попросите. В случае же, если мы поймем что вы
вводите нас  в заблуждение, что-то от нас таите, что-то  недоговариваете вы,
конечно, знаете печальный опыт с бомбистом Рыссом, я возвращу вас в Саратов.
Оттуда будете этапированы в рудники. Сможете  выжить - на здоровье я человек
незлобивый. Но когда поймете, что наступил ваш  последний  миг вспомните эту
комнату  и наш  с вами  разговор последний  и  единственный шанс, второго не
будет.
     - Я напишу все  что умею,  - ответил Петров, по-прежнему сдержанно хотя
глаза его лихорадочно мерцали и лицо было синюшно-бледным. -  Не  взыщите за
стиль это будет исповедь.
     Через  два дня когда  Герасимову передали  тетрадь, исписанную Петровым
данные  из архивов  подтвердили его информацию. Тем не менее  приняв решение
начать  серьезную  работу,  Герасимов  поднялся  на  чердак сел к  оконцу  в
креслице заранее туда поставленное и приладившись к  биноклю начал наблюдать
за тем, как себя ведет Петров наедине с самим собой.
     Смотрел он за ним  час, не  меньше, тщательно подмечая, как тот листает
книгу  (иногда  слишком  нервно,  видимо  что-то  раздражает  в  тексте) как
морщится, резко поднимаясь с  постели (наверное  болит  культя)  и  как пьет
остывший чай. Вот именно  это последнее  ему более всего  и  понравилось:  в
Петрове  не  было  жадности,  кадык  не  ерзал  по  шее и  глотки  он  делал
аккуратные.
     Вечером Герасимов постучался в  дверь комнаты  (сказал филерам на замок
не запирать), услышал "войдите", на пороге учтиво поинтересовался:
     - Не помешал? Можно? Или намерены отдыхать?
     - Нет, нет, милости прошу.
     - Спасибо,  господин Петров.  Давайте знакомиться: меня зовут Александр
Васильевич, фамилия Герасимов, звание - генерал, должность...
     - Глава  санкт-петербургской охраны, -  закончил Петров. -  Мы  про вас
тоже кое-что знаем.
     - В  таком случае  не  сочтите за труд написать, кто в ваших кругах обо
мне говорил и что именно ладно?
     - Знал бы где упасть, подложил  бы соломки.  Вот уж не мог представить,
что жизнь сведет именно с вами.
     - Расстроены этим? Или удовлетворены?
     - Про вас говорят разное.
     - Что именно?
     - Говорят, хам вы. Людей обижаете.
     - Людей? Нет,  людей я не  обижаю. А вот врагов обижаю. Такова  судьба:
или они меня, или я их...
     - Это понятно, - кивнул Петров.
     -  Господин  Петров, мы прочитали  ваши записки.  Они нас устраивают. Я
человек прямой, поэтому все  сразу  назову своими именами  вы  нам не врали.
Слава богу.  Но вы не об®яснили, что  побудило вас  обратиться в саратовскую
охранку  с  предложением  стать  нашим  секретным сотрудником.  Я  хотел  бы
услышать ответ на этот вопрос.
     - Отвечу. Вам имя Борис Викторович Савинков говорит что-либо?
     - И очень многое, - ответил Герасимов.
     - Знакомы лично?  Видали? Пользуетесь слухами? -  продолжал  спрашивать
Петров. - Что знаете конкретно?
     - Многое. Знаю, где он жил  в столице, в каких ресторанах гулял, у кого
одевался, с кем спал.
     -  Вот  видите. - Впервые за весь  разговор