г
потом отдышаться.
     Джил   родилась  почти  на   исходе  Водолея,  когда   уже  чувствуется
приближение Рыб. То есть  от  природы была  прекрасным пловцом,  хотя  и  не
любила перенапрягаться,  а вину  предпочитала воду. Однако еще существеннее,
что родилась  она  на исходе той эпохи, которую применительно к нашей стране
надо бы назвать  патриархатом,  -  в  тот  момент,  когда  уже чувствовалось
приближение эпохи битв  за  права женщин. Битва  разгорелась как раз  к тому
времени,  как Джил  стала взрослой. Поэтому на работе, на деловых встречах и
так далее  Джил  держалась так, словно не имеет никакого значения,  что  она
женщина, -  а  она  ведь  привлекательна  невероятно. Мужчины,  занимавшиеся
примерно тем же и так же, как она, вознаграждались  за это хорошими деньгами
и признанием  -  она хотела  для себя  в  точности того  же. И  обычно Этого
добивалась, оттого и пошли разговоры, что она совсем не похожа на женщин.
     Окончив  в 1958  году Мастерс-скул  в  Роббс-Ферри, штат Нью-Йорк, Джил
сделала своим университетом Манхэттен, а затем весь мир. Сама пробивала себе
дорогу,  какими бы уроками  ни  приходилось  расплачиваться,  и  для  начала
старалась  попасть на  любую  должность,  только  бы находиться в  окружении
журналистов и  вообще  людей из  газетного  мира.  А  ее  высшее образование
ограничилось одним-единственным курсом в Колумбийском  университете - курсом
антропологии.
     До этого ее особо чтимым  кумиром была  Маргарет Бурк-Уайт, рисковавшая
точно Так же,  как  рисковали работавшие в "Лайф"  корреспонденты-мужчины, а
снимки делавшая не хуже их,  если  не лучше. На  смену ей пришла, став новым
кумиром, Маргарет  Мид,  и  еще  задолго до  нашей  встречи  Джил  сделалась
первоклассным ученым: жизнь  общества  она изучила  так же хорошо, как тайны
фотожурналистики. Подобно  мне, ей тоже пришлось  ждать почти до  пятидесяти
лет,  прежде чем  люди с академическим  престижем,  обладающие  способностью
смотреть  непредвзято,  оценили  ее  книги  об американцах-подростках и  для
американцев-подростков, - тогда  выяснилось,  что мало кто  постиг, как она,
всю боль и все радости, испытываемые, когда тебе еще нет шестнадцати лет.
     Сейчас,  когда  ей  пятьдесят,  возблагодарим  небо  за  то,  что  свое
образование Джил приобрела столь неформальными способами. Ей, слава Богу, не
дано было выбора - оставалось лишь выслушивать молодых и верить им на слово,
так как ее не научили  все на свете  об®яснять и интерпретировать. Она умела
только  две  вещи:  записывать за подростками, что бы они там  ни мололи, да
снимать их камерой.
     Ее  книги - никакая  не  теория.  Они -  свидетельство, только и всего,
причем  абсолютно  органичное  свидетельство  -  растет  прямо  из  влажной,
голубовато-зеленой земли, словно яблоня.
     В будущем ученые мужи примутся  гадать, подверглись ли фотографии из ее
альбомов ретуши. Нет, не подверглись. И  уж пусть  там судят.да  рядят,  как
умеют, отчего это Джил становилась чем старше годами, тем прекраснее".
     А  заканчивается мой альманах вот этим прелестным сонетом -  автор Джон
Апдайк, которого она особенно любит  фотографировать, а заглавие -  "Джил на
пятидесятилетие":

     Чудесна Джил за камерой своей.
     Ее глаза не видны никому
     Из сотен тех, кто в камеру глядят
     И руку мастера мгновенно ощущают.
     Какое дарованье - так поймать
     За маскою, нас всех преобразившей,
     Лицо, отбросив слов на Пластова нья,
     Твое лицо, Юдора, Курт, Теннесси, Трумен*
     И детское лицо откроется тебе
     Цветком, трепещущим в июньский полдень,
     Таким же ослепительным, как вспышка,
     Высвечивающая каждый лепесток.
     О королева об®ектива, в пятьдесят
     Ты видишь все и знаешь все. Виват!

     /* Писатели Юдора Уэлти, Теннесси Уильяме, Трумен Капоте, Воннегут./

        X

     Вскоре после юбилея Джон Апдаик выступал в Индианаполисе. Перед тем как
туда поехать, он расспрашивал меня, что нужно знать  про мой родной город. Я
ответил, что сам  сделался  в  Индианаполисе чужаком, когда  Джил  еще  едва
лепетала "мама". "Меня иногда туда тоже приглашают на выступления, - добавил
я, - и никогда не бывает чувства, что еду к себе домой". Просто обыкновенный
славный  американский  город,  где   славные  люди  собираются,  чтобы  меня
послушать. Есть среди них  такие, которые  давно меня знают - а не сами, так
родители  их  были  со мной знакомы, - но  такие найдутся и среди слушателей
Апдайка. Чтобы повстречать знакомых, ни ему, ни мне нет нужды отправляться в
родные края. Своих школьных приятелей или  их детей я встречал в  СанДиего и
Портленде, штат Орегон, и в Айова-Сити, и на Манхэтте-не.
     Питомцы  Шортридж-скул,  выпуск 1940 года,  недавно  собрались отметить
пятидесятилетие окончания школы, и по этому случаю был составлен список  тех
одноклассников,  о  которых в  Индианаполисе давно слыхом не  слыхали.  Я им
написал: один из тех, в списке, вовсе не растворился бесследно -  спросите у
бостонских  биохимиков,   они  вам  скажут,  что   он  большая   величина  в
геронтологии.  А   другой,   написал  я,   тоже   далеко  не  призрак  -  за
подтверждениями обратитесь  к  нью-йоркским музыкантам, он  ведает наследием
Ричарда Роджерса и Оскара Хаммерстайна*.

     /* Американские композиторы. Хаммерстайн особенно известен работами для
театра./

     (Сам я  на эту церемонию не поехал. Не  хотел пробуждать воспоминания -
ведь в  школе  мне, как большинству  людей, выпало пережить скверные минуты.
Хотя, наверное,  надо было  поехать, очень был бы приятный вечер, посмеялись
бы всласть.  Но прихоть судьбы: как раз в это  время меня свалила бушевавшая
эпидемия  кожной болезни. Я  заболеваю только  тогда,  когда мне так  нужно,
тьфу, тьфу, постучим по  дереву. Вирусная пневмония освободила меня  в  1942
году от тщетных стараний стать химиком. А в 80-е годы у меня на  миг настало
затмение ума, и я  решил взять  да вообще смотаться,  но из жизни не  исчез,
просто попал на тридцать дней  в запертую палату, чтобы пораскинуть мозгами,
как это меня угораздило эдакое выдумать.)
     Джону  я  сказал,   что,   насколько   мне  известно,  Индианаполис   -
единственное за всю историю поселение, место для которого  выбрали с помощью
линейки и  гусиного пера. Новообразованный  штат  Индиана представлял  собой
нечто  вроде  прямоугольника,   однако  основание  чуть  выдавалось  -  вода
помешала,  ее ведь не отрежешь. Ну вот,  положили перед собой карту Индианы,
перечеркнули ее крестом, так чтобы соединить все  четыре угла диагоналями. И
на пересечении диагоналей решили  возвести столицу штата, а что там за места
на этом пересечении, никого не волновало - столица, и все дела, а называться
будет Индианаполис.  Так  и порешили. (Водных путей к этому  пересечению  не
оказалось,  поэтому  возить туда  все необходимое обходилось  дорого, однако
железные дороги довольно быстро подобрались к этой точке.)
     Будущий  город  заложили  на скучном  пустыре,  таком  же  ровном,  как
бильярдный стол  (ну как, достанет кому мозгов найти об®яснение?), а строили
по  проекту  архитектора Пьера-Шарля  Ланфана,  француза  по  происхождению,
воздвигшего и  еще одну столицу  на произвольно  выбранном месте: Вашингтон,
округ Колумбия.  "Джон,  - сказал  я,  -  представьте себе шахматную  доску,
только поля все множатся, множатся, и ни за что одно не отличить от другого:
квартал за кварталом  отмерены  длиной ровно в  одну  десятую  мили, а улицы
вытянуты прямехонько на  восток,  юг,  север, запад, - посередке круг, вот и
все".  (Напоминание  об идеальной  геометрии,  увлекавшей  людей  во времена
Французской революции, чьим сыном я себя иногда ощущаю.)
     В   шахматы  я  когда-то  играл  довольно   прилично  (пока  мозги   не
превратились в крахмал тапиоку). Рассказывая  Джону про Индианаполис, где он
никогда не был, я вдруг поймал себя  на мысли, что город-то и правда схож  с
шахматной доской, на которой разыгрывают партию за партией, и то одна фигура
исчезает, то другая (меня со старшим братом,  сестрой и родителями не  стало
на этой доске, когда разыграли очередной дебют). А  потом  вновь  расставили
фигуры, только уже другие. Я назвал Джону известные имена тех - ныне живущих
и давно умерших,  - кто  был фигурами на этой доске. "Джеймс Уитком Райли, -
начал припоминать я, - Чарлз Мэнсон, Ричард Лугер,  Стив Маккуин, Дэн Куэйл,
Кин  Хаббард,  Бут  Таркингтон,   Джейн  Поли,  достопочтенный  Джим  Джонс,
прославившийся  в деле с  наркотиками, которые  он  об®явил допустимыми  для
облегчения  страданий  человеческих". (Добавил,  что, вверяя  попечению Дэна
Куэйла судьбы нашего отечества, если сам он окажется физически не способен о
них печься, Джордж Буш продемонстрировал: плевать ему на всех остальных, раз
лично  ему  пришла  пора  оставить  сей  мир.  Сразу  видно  -  в  войну  на
бомбардировщике летал.)
     Воспоминания  об  Индианаполисе   отодвигает  для  меня  смерть   моего
фронтового товарища Бернарда В.О'Хэйра. С Индианаполисом  его почти ничто не
связывало. Мы проходили подготовку  в военном лагере Эттербери,  этот лагерь
расположен  среди холмов к югу  от  города. Вот, покуривая,  Бернард  читает
биографию Кларенса Дэрроу,  выдающегося адвоката, - таким я впервые Бернарда
увидел.  (И  когда  мы  виделись  в  последний  раз, он  по-прежнему  курил.
Последний  раз, когда его вообще видели живым, -  курил, как обычно.) Оба мы
только  что  сделались военнослужащими  штабной  роты второго батальона  423
полка 106 пехотной  дивизии. ("Милая  мама,  милый папа,  угадайте-ка, кто я
теперь и где нахожусь".) До армии мы оба учились в колледже. Он  уже  прошел
подготовку,  обязательную для пехотинцев,  -  штыковой бой, метание гранаты,
сборкаразборка  пулеметов  и  минометов,  все  прочее.  Я,  отличившись   на
стрельбах,   проходил    подготовку   как    артиллерист   -    припишут   к
240-миллиметровой гаубице, тогда  это  был самый большой  калибр среди  всех
орудий, предназначенных  для быстрой  переброски по ходу боя. В распоряжение
дивизии такие монстры  не предоставлялись, это были  игрушки для корпуса или
для армии.
     Тысячи и тысячи брались из колледжей, как 0'Хэйр и я (и  Норман Мейлер)
-   единым   махом   призывались  на   действительную   и,   после  проверки
интеллектуального уровня, признавались годными для офицерского училища (а не
для училища, так для  летной школы, где готовили экипажи  бомбардировщиков).
Только  офицерские  училища  тогда и без  нас  были укомплектованы,  так что
попадали туда лишь те, чьи родители имели связи.
     Прошли мы  подготовку  в  лагерях, и никто не  знал, что  с нами делать
дальше.  Вот и  отправили нас обратно в  колледжи на  несколько  месяцев  по
особой  программе  специализированного  армейского  обучения: на  занятия мы
ходили в форме, а чтобы повыситься в  звании, и речи не  было. В 106 дивизию
0'Хэйр   попал   из   Алабамского  политехнического  института,   а   я   из
технологического колледжа  при Корнеллском университете, но  нас направили в
университет  Теннесси.  (Распределение  по  колледжам  делалось в  спешке  и
бессистемно. Я слышал, целое подразделение собралось в каком-то университете
сплошь из тех, чьи фамилии начинаются на букву X.)
     Из колледжей нас снова позабирали, когда выяснилось, что армии, которой
предстояла высадка в Европе, нужны пехотинцы, как можно  больше  пехотинцев.
Вот так и вышло, что очутились мы с 0'Хэйром в лагере южнее Индиа-наполиса -
только  что познакомились, разговариваем  о  том,  о  сем. В  армии выдумали
особую  такую  систему  -  "Поддержи товарища"  называлась.  Каждый  рядовой
обученный или капрал должен  был выбрать себе  во взводе новенького, чтобы с
ним возиться, о  нем  заботиться,  - у прочих на  это времени не хватало.  А
новенький, само собой,  тоже своему наставнику внимание  оказывает, так  что
никто не будет чувствовать себя одиноким. (Эта система - "Поддержи товарища"
-  сильно напоминала  затеянные много лет спустя  свадьбы  всех со всеми, их
придумал  служитель  Солнца  и Луны  достопочтенный Мьюи, а  совершались эти
ритуалы в концертном зале на Мэдисон-сквер в Нью-Йорке.)
     В  сто  шестой, прежде  расквартированной в  Южной Каролине, совсем  не
осталось ни рядовых  обученных,  ни  капралов, их  всех перебросили за океан
сменить выбывших. Зато офицеры и унтер-офицеры остались  при дивизии, все до
одного.  Так  что дивизия испытывала нехватку  исключительно в нижних чинах.
Вот  нас  и привозили  автобус  за автобусом, и все -  ребят  из  колледжей.
Повыситься в звании и тут шансов  было не больше, чем в университетах,  куда
нас   пораспихала  армия  на   специальное   обучение.  (Если   не   считать
бомбардировки Дрездена, этот лагерь  под Индианаполисом  научил меня больше,
чем все прочее, что со мною происходило, пока шла вторая мировая война.)
     Нас  с  0'Хэйром приписали  к  батальонной разведке,  по шесть  человек
разведчиков  было  в  каждом  батальоне.  Обязанности  наши были  такие:  мы
находимся  впереди  расположения  части  и  выведываем,  что  там  да  как у
противника, только чтобы противник не захватил нас в плен. 0'Хэйра отправили
в  разведку,  так  как его  соответственно  натаскивали в учебных лагерях. А
меня, - наверное, по той причине, что вместе со мной прибыло личное  дело из
Корнеллского  университета с  записями  о том,  как  я  отличился  во  время
офицерской  подготовки, а кроме того, я ровным  счетом ничего  не понимал  в
оружии и  в тактике пехоты,  да к тому  же, поскольку роста  во мне всего-то
шесть футов три дюйма, кто же на такую крошку обратит внимание! Насчет того,
что никакой подготовки  я,  до того  как  попасть  в пехоту,  не проходил, я
сказал одному 0'Хэйру, а то еще сочтут, что надо бы мне поготовиться, только
этого  недоставало!  Кроме  того,  расставаться  с  0'Хэйром  мне  вовсе  не
хотелось.
     Одно было хорошо: лагерь Эттербери совсем близко от Индианаполиса,  так
что  по выходным можно  было  ночевать в собственной  постели и пользоваться
нашей машиной. Но в один мой выходной умерла мама. А недель шесть спустя моя
сестра Алиса произвела на  свет первого  в нашем  семействе внука, было  это
примерно  в  ту  пору,  когда  началась  высадка  на  нормандском  побережье
(мальчишку  -  ему исполнилось четырнадцать - я потом  усыновил, и  двух его
братьев тоже).
     Так вот, послали,  наконец, нашу задрипанную дивизию в Европу, и заняла
она участок миль  в семьдесят  пять по фронту, когда немцы - ну и метель  же
разыгралась  как  раз  в  это  время! -  затеяли свое последнее за всю войну
большое  наступление. Немцы  были в белых  маскхалатах,  а  в нас стрелять -
легче легкого, потому что мы в  шинелях цвета собачьего дерьма. Да и драться
нам  было  почти  нечем. Обещали  нам  сапоги  для  окопов, только мы их  не
дождались.  А гранаты дали  только  зажигательные,  других я не видел,  -  в
общем,  мы  с 0'Хэйром  представляли собой  недурное топливо для  костра. Ни
одного танка  американского  или  самолета я  тоже не видел. Короче  говоря,
похожи  мы были  на  эскадрон польских кавалеристов, которые  в  1939 году с
саблями  наголо  танки атаковали. Так что нас расколошматили.  (Интересно, а
кого бы не расколошматили?)
     Много лет  спустя  Ирвин Шоу,  написавший  замечательный роман  о войне
"Молодые  львы" (но  так и не принятый  в  Американскую  академию.  Институт
искусств  и литературы), со всей прямотой сообщил  мне, что  про мою дивизию
ему неизвестно абсолютно ничего. Хотя  про все остальные он хоть что- нибудь
да слышал. Зато в Индианаполисе с нашей частью носились, еще бы: мы были там
как родные, ведь наш лагерь находился совсем рядом. На нас там как на героев
взирали.
     (А  вот и  другие тамошние  герои -  команда  крейсера  "Индианаполис",
который доставил на Гуам первую атомную бомбу, сброшенную потом на Хиросиму.
Этот крейсер потопят японские  летчики-камикадзе, а из уцелевших,  когда  он
пошел ко дну, большая часть достанется акулам, так вот  живьем их и сжирали.
Недурная война,  а? Особенно если сравнить ее с театральными представлениями
в режиссуре Рейгана и Буша, распоряжающихся бомбить маленькие страны,  чтобы
мы не слишком  увлекались,  следя за преступлениями  ближайших друзей  наших
президентов да их партнеров по большому бизнесу.)
     А мы  с 0'Хэйром так и пребывали счастливой семейной парой весь плен...
И после войны, уже женатыми, мы все равно друг о  друге беспокоились, все ли
в порядке, да как  со  здоровьем, и дети как, семья,  - подшучивали друг над
другом, общались, пока не пришла та минута вскоре после полуночи 9 июня 1990
года, навсегда она для меня останется жуткой. Потому что той ночью фронтовой
мой товарищ умер.
     Еще немного про Индианаполис - про город, не про крейсер.
     Мне повезло, что я там родился. (А вот Чарлзу Мэнсону, тоже родившемуся
в Индианаполисе*, - нет. Подобно многим, ему вообще не повезло в том смысле,
что он  явился на свет.)  Город  этот  обучил  меня  самым основным вещам  и
кое-чему еще, что  тоже необходимо знать,  причем сделал  это лучше, чем все
пять  университетов,  где  я  перебывал (Корнеллский,  университет  Батлера,
Технологический  колледж  Карнеги,  университет  штата  Теннесси,  Чикагский
университет).  У нас  в Индианаполисе  было  много  бесплатных библиотек,  и
работавшие там мне, подростку, казались просто чудом начитанности - о чем ни
спроси, все знают. А еще на каждом  шагу попадались дешевые кинотеатрики или
клубы,  где  можно  было  послушать джаз. Был у  нас  хороший  симфонический
оркестр, и  я брал  уроки  у Эрнеста Микаелиса, первого кларнета. (Несколько
лет  назад,  возвращаясь  откуда-то  из гостей, я оказался в одной машине  с
Бенни Гудменом. И  с какой же гордостью я мог, не кривя  душой, сказать ему:
"А знаете, мистер Гудмен, я тоже в свое время играл на  таком  вот леденце с
клавишами".)

     /* Мэнсон  в 60-е годы  организовал  коммуны,  члены которой  совершали
немотивированные убийства, демонстрируя этим, что поклоняются Дьяволу./

     В  Индианополисе  тех  давних  дней подготовительные классы  заставляли
посещать только уж совсем тупых отпрысков  богатых родителей. (Кое с кем  из
них я впоследствии  встречался,  они  осилили недоступные  простым  смертным
частные школы -  Эндовер,  Эксетер, Сент-Пол и прочие, но все равно остались
такими же  тупыми и такими же богатыми.) Оттого меня  изумляло и раздражало,
когда, перебравшись на  жительство в восточные штаты,  я то и дело  встречал
людей,  убежденных,  что  здравый  смысл  повелевает  именно  им  руководить
духовной  и моральной жизнью страны, поскольку  они,  видите ли, обучались в
подготовительных классах. (Я этим в особенности ущемлен по той причине,  что
очень многие  из  них  сделались  литературными  критиками. Значит,  судить,
добился я чего-то  или  не  добился как  писатель,  будут  питомцы  академии
Дирфилд в Иллинойсе? Академия Дирфилд! О Господи!)
     Вернемся, однако, к Бернарду 0'Хэйру.
     В  одном  из  нескольких  некрологов,  появившихся  в   газетах  округа
Нортхэмптон,  штат  Пенсильвания,  вскользь  говорится: "Вместе с  писателем
Куртом  Воннегутом,  своим товарищем по  армейскому  лагерю, он  в  качестве
военнопленного   находился   в  Дрездене,   когда   этот   город   подвергся
бомбардировке". (Другой некролог сообщал о смерти "одного из самых уважаемых
и достойных  юристов округа Нортхэмптон",  а  еще в  одном  0'Хэйра  назвали
"деятельным  и изобретательным".) Примерно за месяц до его смерти я выступал
в Вашингтоне, в Национальном музее авиации и космонавтики, и речь шла о той,
дрезденской  бомбардировке.  У  них  был целый  цикл  выступлений под  общей
рубрикой:  "Допустимы  ли бомбардировки  со стратегическими целями?" Вот вам
моя речь:

     "Не  принято  начинать с  полемики.  Если  появляешься  перед публикой,
первое правило - никаких самооправданий.