к бы достойнее умереть, - он свалился под рояль и  умер
в конвульсиях.)
     Если перенестись  на территорию Рея Брэдбери,  очень возможно,  что мое
самоубийство было доведено до конца, то есть я мертв и все, что сейчас вижу,
- это то, что могло бы быть,  если  бы я со  всем этим не покончил. Неплохой
мне  урок. Одного арестанта много лет назад посадили на электрический стул в
тюрьме округа Кук, и он сказал: "Вот этот урок я уж точно запомню".
     А если  все, что я сейчас вижу, - лишь то, что могло бы быть (сам  же я
гнию в могиле, как идол моего детства грабитель банков Джон Диллинджер), мне
бы следовало  воскликнуть: "Господи,  да я  бы  еще  мог написать не  меньше
четырех книг!" Если  бы я  не довел самоубийство до конца, слышал бы сейчас,
как моя дочь Лили распевает песенку, которой научилась в летнем лагере:

     Дураки мальчишки все читают книжки,
     Дурочки девчонки куклам шьют пеленки,
     У дураков мальчишек пенис вырос слишком,
     У дурочек девчонок соски торчат спросонок.

     Если бы я не дошел  до ручки,  не  желая больше ни минуты оставаться на
свете (совсем чокнулся), я  бы тиснул  весной 1990  года вот эту славненькую
статейку в "Нью-Йорк Таймс":

     "Уж не знаю по какой причине, только американские  юмористы и сатирики,
в общем -  как  бы их ни называть -  те, кто,  наслушавшись  да  навидавшись
всяких безрадостных  вещей,  предпочитают посмеиваться,  вместо  того  чтобы
заливаться слезами, - люди эти, достигнув определенного возраста, становятся
непереносимо  мрачными  пессимистами.  Если бы  лондонская  страховая  фирма
"Ллойд" предлагала полис, по которому этим писателям-юмористам платили бы за
утрату чувства смешного, выплаты должны были бы начинаться лет с шестидесяти
трех у мужчин, с двадцати девяти - у женщин, примерно так.
     Мое поколение,  к счастью или к несчастью для себя. имеет возможность в
сказанном   удостовериться,  прочтя  книгу  "Кривое  зеркало"  (издательство
"Парагон хаус", 1990),  сочиненную Уильямом Кью, преподавателем литературы в
колледже  Фитчберг,  Массачусетс.  Подзаголовок  этой  книги  -  "Жестокость
американского юмора".  Мистер  Кью  пишет о  Марке  Твене,  Ринге  Ларднере,
Амброзе  Бирсе,  обо  мне,  о  комических  актерах  кинематографа  (немого и
звукового), о комиках, выступающих  в  телепрограммах,  на радио,  в  ночных
клубах - включая и нынешних, - и  доказывает, что самые запоминающиеся шутки
американского   происхождения   всегда   представляли   собой   отклик    на
экономические  катастрофы  и физические  акты насилия, происходившие в нашем
обществе. "Как часто мы  видим  одно и то же: американский  юморист поначалу
просто  наблюдает за всевозможными проявлениями насилия и коррупции,  и  его
это просто забавляет, но под конец он погружен  в беспросветную мрачность, и
ждать от него можно лишь сардонических притч", - так пишет Кью.
     Уже  догадались? Само  собой,  мой последний  роман  "Фокус-покус" - он
выходит  в  сентябре  -  самая  настоящая  сардоническая притча,  сочиненная
автором, погруженным в беспросветную мрачность.
     Иначе и быть не могло.
     "Насилие,  составляющее   главный   источник  сюжетов  для  большинства
американских юмористов, обладает способностью пережить их юмор, - пишет Кью.
-  Шутки  уже  никто не воспринимает, зато  пистолеты палят, как  палили,  -
грустно, но это так".
     Марк Твен в конце концов прекратил насмехаться над собственной агонией,
равно как  и над страданиями окружающих. Вся жизнь на нашей планете виделась
ему сплошным жульничеством, и он ее  поносил, не жалея слов. Он своевременно
умер. Не дожил до атомных бомб. Стал бесчувствен, как дверная ручка, даже до
того, как началась первая из мировых войн.
     С  шутками  вот что  происходит: тот, кто  шутит, для  начала  немножко
шокирует  слушающего,  коснувшись  чего-то  не слишком  обыденного -  секса,
допустим,  или  физической   опасности,  -  он,   дескать,  хочет  проверить
собеседника  на  сообразительность.  Следующий  шаг:  тот,  кто шутит,  дает
понять,  что   никакой   сообразительности  слушающему  демонстрировать   не
требуется.  И слушающий  понятия  не  имеет,  что ему  теперь  делать с  уже
бушующими  в крови  химическими веществами, которые требуют от него  принять
боевую  стойку  либо обратиться  в  бегство,  -  надо  же  от  этих  веществ
избавиться, не то слушающий сейчас  заедет  шутнику в рожу или же  понесется
прочь, скача, как кенгуру.
     Скорее  всего, слушающий выведет из организма эти вещества  при  помощи
легких, делая такие телодвижения, которые сопровождаются разными ужимками на
лице и лающими звуками.
     Проверка на сообразительность: "Зачем бы цыплятам улицу  переходить?" А
вот про секс:  "У коммивояжера среди ночи,  в скверную погоду  сломалась  на
деревенской дороге машина.  Стучится  он к  фермеру,  а  фермер  и  говорит,
можете,  мол, у  нас переночевать, только уж спать  вам вместе с дочкой моей
придется".  А вот  - про  физическую опасность: "Сваливается один  со  скалы
вниз. Но ему  удается за какой-то кустик ухватиться.  И висит он,  за кустик
этот уцепившись, а под ним пропасть в тысячу футов".
     Беда, однако, в том, что шуточки совсем не проходят, когда они коснутся
чегонибудь  очень уж  хорошо  известного  слушающим  из  собственной  жизни,
чего-нибудь   реального  и  страшного,  когда,  сколько  ни  насмешничай,  а
слушающий все равно  не ощутит, что  все в порядке  и бояться ему нечего. Со
мной такое приключилось, когда весной 1989 года  я пробовал  шутить во время
выступлений  перед студентами разных  университетов, и больше я такого ни за
что не затею. Да вовсе я и не любитель сыпать остротами перед пришедшей меня
слушать публикой, а вот  надо же, попробовал. Допустим, выхожу на  трибуну и
принимаюсь  вслух размышлять,  что  бы  мы  с  родителями,  сестрой и братом
делали, будь мы немецкими подданными, когда власть взял Гитлер. Самое разное
можно  тут предполагать, только все равно радости никакой. А я еще  добавил:
теперь перед  всем миром стоит проблема посерьезнее, чем опасность появления
нового  Гитлера,  -  возникла ведь угроза разрушения планеты, представляющей
собой  исключительно тонкий  и замечательный по  сложности  аппарат, который
позволяет поддерживать жизнь.
     Я сказал:  придет  -  и довольно скоро  - день,  когда все мы  всплывем
брюшком  вверх,  как гуппи  в  заброшенном  аквариуме. И предложил  эпитафию
погибшей планете:

        МОЖЕТ, НАМ БЫ УДАЛОСЬ ВЫЖИТЬ,
     ЕСЛИ Б МЫ НЕ БЫЛИ ЧЕРТОВСКИ ЛЕНИВЫ И ЛЕГКОМЫСЛЕННЫ.

     Пора, пора было покинуть трибуну.
     А  я, Господи,  еще, кажется,  добавил -  да нет, точно добавил,  - что
человечество превратилось в ползущий ледник,  только этот  ледник из  мяса с
кровью, и сжирает он все, на что взгляд обратит, а сожрав, предается утехам,
чтобы стать  еще в два  раза  больше, чем  был.  И увенчал  свою речь этакой
репликой  в сторону - мол,  сам Папа  римский ничего сделать не в состоянии,
когда необходимо попридержать эту неостановимую гору мяса.
     Хватит, да хватит же!
     Но мне  казалось,  что  на бумаге я  все  еще  могу  позабавиться, ловя
читателей на  разные безопасные  крючки и  затем отпуская. Ведь книгу пишешь
медленно, старательно, словно  украшения  из цветной бумаги вручную делаешь.
Поскольку мне было известно, как достигают  своего эффекта шутки - поймал на
крючок,  отпустил,  - я  мог еще  их придумывать,  хотя вовсе не тянуло этим
заниматься.  Помню, отцу,  когда ему  было  лет на  десять  меньше,  чем мне
сейчас, до  чертиков опротивело быть архитектором, но все  равно,  он чертил
себе да чертил.
     Один мой добрый приятель как-то сказал: замечательные у  тебя идеи, вот
если  бы еще оригинальные были. Что поделаешь, такая у меня  судьба. Вот я и
загорелся совсем не оригинальной идеей написать "Дон Кихота"  на современном
материале. Надеялся, во всяком случае, что получится что-то свежее, ведь я с
нежностью примусь посмеиваться над собственным своим идеалом человека, каким
Дон Кихот всегда для меня был.  Хотя мистер Кью  об этом  не упоминает,  мне
кажется,  все  американские  юмористы,  хоть  они   только  и  твердят,  что
американские  граждане  состоят  сплошь  из  недостатков, не стали  бы этого
делать, если бы не имели ясного представления, какими американским гражданам
следовало бы стать. Мечта об  идеальном гражданине нашим  юмористам,  думаю,
столь же необходима, как была необходима Карлу Марксу и Томасу Джефферсону.
     Но как-то вот  не вышло  у меня смешно. Никак  мне не удавалось сделать
так, чтобы  читатели ушли с крючка, выпутались из этого монтокского зонтика,
изготовленного нашим временем.
     Монтокский  зонтик -  это  что-то  наподобие верши,  которую облюбовали
спортсмены-рыболовы, предпринимающие  свои  экспедиции  на моторных  лодках,
швартующихся у пристани  городка Монток  на южной  оконечности Лонг-Айленда.
Верша эта и правда  напоминает каркас зонтика -  сплошь прутья, ни ручки, ни
ткани.  По концам  прутьев закреплены  крючки из  стальной  проволоки.  А на
крючках  поддельная наживка  -  для  нее используют хирургические  прокладки
сероватого  цвета. И в прокладке  еще  один крючок, да  такой большой, такой
крепкий, что окунь или там палтус, пусть самый крупный, схватив эту наживку,
которую на  высокой  скорости тянет за собой  лодка, - бедняга, небось думал
полакомиться! - уже ни за что не сорвется.
     Сейчас ничего не  найти аналогичного приему, при  помощи которого  Марк
Твен позволил своим читателям сорваться с крючка,  когда - было это  задолго
до  второй мировой войны, даже до первой - писал,  пожалуй, самый мрачный из
всех  знаменитых комических  романов,  сочиненных  в  Америке,  "Приключения
Гекльберри Финна". Прием там  вот какой: под конец Гек,  этот  выдумщик Гек,
который никогда  не теряется и у всех  вызывает  восхищение, заявляет, зная,
что у него вся жизнь впереди: я, мол, удеру на индейскую территорию.
     Куда именно - может быть, в Роки Флэтс,  штат Колорадо?  Или в Хэнфорд,
штат  Вашингтон, или  на  Аляску, на берега  залива  принца  Уильяма?* А как
насчет того, чтобы удрать, куда сам Твен подумывал направиться, покинув свой
родной Ганнибал, - как насчет девственных джунглей Амазонки?" (Конец)

     /* Места, где расположены испытательные полигоны новейшего оружия./

     Да, вот не покончил бы с собой и  не только написал бы эту статеечку, а
порадовался  бы  трем новым  внукам.  Три у меня уже имелись. Моей матери не
привелось  увидеть никого из двенадцати ее внуков, хотя  Алиса,  моя сестра,
носила  первого из  них - Джима, когда мы с Алисой нашли нашу  мать мертвой.
(Ясно,  что  никакие известия о  предстоящих в  семье радостных  событиях ей
помочь не  могли. Мать  тогда чувствовала себя уже  так  скверно, словно  ей
выпало жить в сегодняшнем Мозамбике,  где без  конца убивают, но почти никто
не накладывает на себя руки).
     Хватит, однако, носиться с этими фантазиями, будто я шесть лет назад не
очутился в  реанимационном отделении больницы Св.Винсента, а просто  взял да
по  собственной  воле  загнулся  и  все  дальнейшее  происходило  со  мной в
сослагательном наклонении - вот  если бы... Я все еще жив, по-прежнему курю,
по-прежнему не сбриваю свои печальные усы - у отца были такие же. (И у брата
такие же.) Cogito ergo sum*.

     /* Я думаю - значит, существую (лат.)./

     Между прочим, я даже написал нечто в жанре похвалы - текст для каталога
книжной  выставки-распродажи на  Рождество  1990 года,  устроенной магазином
"Крок и Брентано" в Чикаго. Вот что я написал:

     "Давно,  в  60-е  годы,  мне хотелось верить,  что  медитация,  как  ее
практикуют в Индии,  способна сделать всех счастливыми и  мудрыми, а поэтому
стоило бы этому искусству поучиться нам, происходящим из Европы и из Африки,
с медитацией прежде не  знакомым. Точно так же одно время думали и ребята из
группы "Битлс".  А  вот покойный Эбби Хоффман*, великий человек  (я вовсе не
шучу),  похоже,  в  медитацию  никогда  не  верил.  Доверял   только  своему
странноватому  чувству  юмора,  и  этот его  юмор был  единственным здоровым
началом у нас  в стране, пока  шла война во Вьетнаме, - по крайней мере этот
юмор давал человеку ощущение, что сам он находится в ладу с собой.

     /* Американский комический актер, популярный в 60-е годы./

     Я бы охотно променял любые  медитации на такое состояние.  Как и ребята
из  "Битлс", я  поехал в  центр йоги  Махариши  Махеш,  чтобы  погрузиться в
Трансцендентную  Медитацию  (далее -  ТМ.) Про  то,  что  "Битлс"  тоже  там
побывали, я  не знал и  не  знал, что  они думают про ТМ. Кажется,  у них  с
центром  Махариши  вышел  какой-то  скандал,  но  по  причинам,  не  имеющим
отношения к  этому полутрансу на восточный манер. Самому  же мне показалось,
что  ТМ  -  это вроде  как  соснуть  после  обеда:  приятно,  только  ничего
существенного не происходит, ни лучше не становишься, ни хуже. Или вроде как
ныряешь  с аквалангом  в тепловатый бульон. Розовый  шелковый шарф над тобой
развевается, прыгнул - а шарф на поверхности бассейна плавает. Вот такие там
достигались эффекты.
     Просыпаешься   после  этой  ТМ,   и   чувство  такое,  будто  еще   сон
досматриваешь, приятное чувство.
     Впрочем, занятия  ТМ подарили мне не только это  пленительное  ощущение
полудремы. Когда, как велел мой наставник в Махариши, я усаживался на стул с
прямой  спинкой,  отключившись  от  всего  внешнего  и  отвлекающего,  чтобы
твердить  свою мантру ("эээ - ммм")  голосом, а затем  про себя, становилось
понятно, что тем же самым я и прежде занимался тысячи раз.
     Занимался я этим, когда бы вы думали? - за чтением!
     Лет с восьми или  около  того у  меня  завелась привычка переживать все
происходившее  с  людьми,  про  которых  было написано в книге,  и про  себя
повторять их слова - в общем то же самое "эээ-ммм". И  мир для меня  в такие
минуты  переставал  существовать.  Если книга  попадалась  захватывающая,  я
начинал реже дышать, пульс бился тише, ну в точности как при ТМ.
     То есть я по части ТМ  был уже настоящий ветеран. Пробуждаясь от  своих
медитаций на  западный  манер,  я  нередко  испытывал такое  чувство,  будто
поумнел.  Говорю об  этом  по  той  причине,  что  теперь  многие смотрят на
печатную   страницу  только  как  на  образчик   уже  не  самой  современной
технологии,  которую  китайцы  изобрели  аж  две тысячи  лет тому назад. Нет
сомнения, поначалу  книги  действительно представляли собой способ хранить и
передавать  информацию,  и  во  времена Гуттенберга  романтичны они  были не
больше,  чем  компьютер  в наши  времена. Но  так  уж  получается  -  ничего
подобного не предусматривалось, - что  вид книги, физическое ощущение книги,
соединившись с видом обученного, грамоте человека, который сидит на  стуле с
прямой спинкой,  способны породить некое духовное  состояние,  бесценное  по
своей значительности и глубине.
     Вот  такого  рода   медитация,   хотя,  как   сказано,   возникает  она
непредумышленно,  - это самая большая ценность, без которой  невозможна была
бы наша культура. Так что ни в коем случае нельзя нам отказаться от книги, и
пусть дисплеи с принтерами останутся только для материй примитивных и вполне
земных". (Конец)

     (Ксантиппа,  у  которой  своя  профессиональная жизнь  и свои источники
доходов,  время от  времени  выливает на  меня содержимое  ночных горшков. А
иначе бы я давно уже умер оттого, что слишком много сплю. Так бы вот дремал,
да от  этой дремы и  окочурился.  Или,  уж  во всяком  случае,  перестал  бы
посещать  театры,  смотреть фильмы,  читать,  выходить  из  дома,  в  общем,
прекратил бы всю свою активную жизнь.  Моя Ксантиппа - женщина из  тех, кого
Джордж Бернард Шоу называл "носительницами жизненной силы".)
     Рассуждая  о книгах  как виде мантры для  медитации,  я  упомянул  Эбби
Хоффмана. Сознаю, что сегодня большинство понятия не имеет, кем он был и чем
занимался. А был  он гением  клоунады, родившись им, как  Ленни  Брюс,  Джек
Бенни, и Эд Уинн, и Стэн Лоурел, и У.К.Филдс, и братья Маркс, и Ред Скелтон,
и Фред Аллен, и Вуди Аллен, и еще  некоторые. Для подростков моего поколения
он был  совсем своим. И он  занимает высокое место  в  моем  перечне святых,
которые,   обладая   исключительной   смелостью,   безоружные,    никем   не
поддерживаемые,  ни  от кого и цента  не получавшие,  пытались  хоть немного
сдерживать государственные преступления против тех, кому Иисус Христос сулил
когда-нибудь унаследовать землю.
     Он  был зол, насмешлив  и  привержен  правде  - на этом у  него  все  и
держалось.
     Последние  годы своей недолгой и ужасающе незабавной по обстоятельствам
жизни Эбби посвятил тому, что старался как-то защитить природу, над  которой
глумились  в  долине  реки  Делавэр. Семье  после его  смерти не осталось ни
гроша.  У  него  были  неприятности  с  правосудием,  в частности,  пришлось
уклоняться от разбирательства по обвинению  в торговле наркотиками. Но самое
страшное его преступление заключалось  в том, что он нарушил закон,  нигде в
такой  формулировке  не  записанный:  "Запрещается  проявлять  неуважение  к
чудовищным по  кретинизму затеям  вашего правительства,  пока  эти  затеи не
привели к  последствиям абсолютно непростительным, диким по своему характеру
и непоправимым".
     Некоторым  образом соотносится с дарованным нам правом мирно собираться
и  обращаться  к  правительству,  требуя   исправления  недостатков,  верно?
(Кто-нибудь   из  обладающих   властью,   если  глуповат   или   уж  напрочь
коррумпирован, выразился бы откровеннее: "Если за меня телевидение, хотел бы
я видеть, кто против меня".)
     Не убежден, что клоунада Эбби  Хоффмана хоть на долю  секунды сократила
продолжительность  войны  во  Вьетнаме;  не убежден, что  ее  способны  были
сократить  чьи угодно протесты - протесты противника не  в счет.  На встрече
писателей в  Стокгольме (тот самый конгресс ПЕН-клуба), происходившей, когда
до конца этой войны оставался примерно год, я сказал, что против войны почти
все американские деятели искусств, чья  позиция стала чем-то вроде лазерного
луча, дающего  почувствовать  силу  морального  возмущения.  Только действие
этого луча, уточнил я, примерно  столь же впечатляет, как  если бы кому-то в
голову угодил  кусок  пирога с банановой  начинкой  - три  фута толщиной,  -
который уронили со стремянки: высота стремянки четыре фута.
     Моя  жена  Джил  (Ксантиппа, иначе говоря) провела во Вьетнаме, где шла
война,  целый год. Было это  задолго до нашего с ней знакомства; снимала она
там не столько  саму войну, сколько  вьетнамцев, обычных  людей. Прекрасные,
добрые ее снимки были отобраны для книги  "Лицо  Южного  Вьетнама", а  текст
написал Дин Брелис (он там был в качестве корреспондента  Си-би-эс.) На свой
пятидесятый день рождения Джил получила от Брелиса письмо.

     "Поздравляю Вас от души, Джил.
     Вспоминается, как почти двадцать пять лет назад мы были во Вьетнаме. Вы
там на  себе не зацикливались. Хотя никто бы не осудил  Вас  за это, еще бы,
красивая женщина, а кругом десятки тысяч  мужчин - естественно, что она себя
ощущает королевой. Но Вы держались по-другому. Вы смотрели в глазок камеры и
сумели  разглядеть  многое,  чего  не  заметили  другие. Вы  обходились  без
пистолета, хотя у многих журналистов оружие было. Вы  стремились рассказать,
сколько горя перетерпели из-за войны  вьетнамцы, особенно  дети. И Вы сумели
почувствовать, какой кошмар означала эта война для Вьетнама. Часто без  слез
про это думать было невозможно,  однако Вы ни на миг не поступились правдой.
За каждым  вьетнамским  снимком  -  Ваше  сердце.  Ваш  ясный ум.  И  каждая
сделанная  Вами фотография вопрошает: за что? Одного этого  вопроса, который
возникнет перед всяким,  знающим  Ваши  снимки, достаточно,  чтобы  началось
постижение истины.
     Когда мы  там  с  Вами были,  Джил,  Вь