ь  же
современной, как проза Хемингуэя в "Зеленых холмах Африки".)
     Доминго,  Пол   Майлс-Кингстон,  сопрано  Сара  Брайтмен  (жена  Ллойда
Уэббера)  и  все  остальные  расположившиеся  на просцениуме  перед  трубами
органа,  старательно  создавали  впечатление,  что  Господь Бог  расчудесный
добряк, в изобилии заготовивший  для нас всякие товары, к которым мы получим
доступ, как только помрем. Если бы  они знали,  какой текст произносят, сами
бы убедились, что сулимый ими Эдем нисколько  не  отличается от Рая, который
обещала истовым католикам испанская инквизиция.
     "Quantus tremor est futurus,  quando  judex est venturus, cuncta stride
discussurus!"  Прелесть  какая!  Замечательно.  Просто  заслушаешься. Только
значит это вот что: "Ужас овладевает каждым, когда Судия приидет подвергнуть
все и всех суровому испытанию!"
     "Quid sum miser tune dicturus? Quern patronum rogaturus, cum vix Justus
sit securus? По выражению лиц поющих и по их жестам следовало заключить, что
нам, грешным, нечего опасаться Неба, где нас ждет милость и благодать,  куда
ни  сунься. Но сильно бы  вы  ошиблись, поверив такому впечатлению.  Пели-то
следующее: "И что  мне,  несчастному,  сказать в  ответ?  Какого  заступника
молить о помощи, если и праведным трудно тогда будет избежать проклятия?"
     Не худо, а? ("Ищи заступника" - вот что рекомендует месса.)
     И почти вся эта месса от начала и  до конца - сплошной садизм пополам с
мазохизмом.  Вернулись мы  с Джил домой,  и полночи  я  сочинял  собственный
текст. (Напрасно думаете, что по самонадеянности. Всякий сочинит что- нибудь
получше того,  что мы слышали, а хуже сочинить просто  невозможно.) Я  решил
выбросить все  про  Судию, муки, разверстые  львиные  пасти и  необходимость
спать при включенных сильных лампах.
     Стихи  у  меня, похоже,  хромали,  так  что  мне  (как,  несомненно,  и
участникам Трентского собора)  захотелось  побыстрее их перевести на латынь.
Жене  я  сказал,  что надо  бы  подыскать  кого-нибудь,  кто  пропустит  эту
дребедень через стиральную  машину-автомат, чтобы вышел фокус-покус. А я ему
заплачу, не скупясь.
     Для начала  я обратился  в  университет Фордхэм,  но  получил от  ворот
поворот, так как  там сочли, что я впал в ересь. Тогда я отыскал специалиста
по церковной латыни из Нью-Йоркского университета  Джона Ф.Коллинса, который
согласился прокрутить со мной эту аферу, и черт ли с  ним, с уготованным нам
адским пламенем. "Вечный покой  даруй им, о Космос,  а вы спите  спокойно, я
выключу свет", - так начиналась моя месса. Когда  Джон  Коллинс отстирал эту
чушь в машине-автомате, получилось  - вот вам фокус-покус  - такое: "ъequiem
aeternam dona eis, Munde, neve lux somnum perturbet eorum".
     Вскоре  после этого  мне  предстояло заседать  в суде присяжных,  где я
встретил  композитора  Эдгара Грэну,  выпускника колледжа  Джулиард, который
учился  в университете Адовы, когда я  там в  1965 году преподавал. (Один из
моих  тогдашних питомцев Джон Кейси в 1989 году получил Национальную книжную
премию, какой меня самого не удостоили ни разу в  жизни.) Весь следующий год
Грэна по собственной  инициативе  занимался переложением  латинского  текста
Коллинса  на  музыку.  Мы  пробовали предложить  эту  композицию  нескольким
церквам  в Нью-Йорке, но  ни одна ее не приобрела. (Музыка, должен  сказать,
постмодернистская,  этакий чайнворд в кроссворде,  полуклассические джазовые
синкопы, словом, мармелад в лимонаде.)
     Но  тут  вдруг  нашу  композицию  захотела  исполнить  Барбара  Вагнер,
руководитель лучшего унитарианского и  универсалистского хора в стране  (все
перезвоны, перезвоны), - хор этот из Буффало. Сразу после Рождества начались
репетиции, и, верьте, не верьте,  а  13  марта 1988 года  у нее в церкви  мы
закатили собственную премьеру  с мировыми звездами. Состоялось это событие в
воскресенье вечером. Накануне у  меня было там же  выступление, и гонорар за
него  пошел на оплату четырех синхронизаторов- виртуозов, Эти синхронизаторы
и составили оркестр.
     Я до того разволновался, что у меня волосы шевелились те десять секунд,
когда перед первой прозвучавшей нотой стояла полная тишина.
     А  когда месса  кончилась, я  понял, что ни  слова  текста  мне не было
слышно.  Все прочее  перекрыла  музыка.  (Марк  Твен, побывав в  итальянской
опере,  сказал,  что ничего подобного  не  слыхал с  тех самых  пор, как ему
случилось  присутствовать  на  пожаре   в  сиротском  приюте.)  Такие  дела.
Композитор,  исполнители  имели  грандиозный успех,  зал вскочил  на ноги  и
устроил овацию, летели цветы, ну и так далее. Лишь один остался  разочарован
- псих, которому не все равно, какой текст.
     Вот  и вся история про мой реквием, исполненный через  три  года  после
мессы Эндрю  Ллойда Уэббера; добавлю только, что вспоследствии моя жена Джил
случайно  встретилась  с  Уэббером  в Лондоне. И  сказала ему: "Мой муж тоже
сочинил реквием".
     А  он ответил так, словно  теперь это стало,  благодаря  ему, повальной
модой: "Ну само собой. Все теперь сочиняют реквиемы".
     Самое-то главное он упустил  - я  возился с этой мессой по умершим ради
текста, а не музыки: в начале было слово.
     (Кстати, о композиторах:  моя  сестра Алиса, когда ей было  лет десять,
приставала к  родителям  с  вопросом,  танцевали они или  не  танцевали  под
Бетховена.)

        VII

     Вспоминаю  почтенные  старые  документы,  просто  умоляющие  теперь  об
исправлении;  как  вы  находите  вот  этот -  первую  поправку к Конституции
Соединенных Штатов, где сказано: "Конгресс не обладает правом  устанавливать
какие  бы то ни было законы, касающиеся религиозной  жизни и  ограничивающие
свободные  ее проявления в любых формах;  равно как и  посягающие на свободу
слова и печати; равно как затрагивающие право  граждан свободно собираться и
обращаться   к   Правительству   с   целью    искоренения   тех   или   иных
злоупотреблений".
     То есть  перед нами по  меньшей мере три поправки, которые следовало бы
соответственным образом оформить,  или, может быть,  даже не три, а пять,  и
все они соединены в одном длинном предложении, напоминающем какое-то крупное
животное   из  числа   сотворенных  доктором   Сейсом.   Словно   бы  кто-то
изголодавшийся и в последний миг спасенный изрыгает все, чего наглотался,  -
разные вкусные штуки, о которых мечтал, перебиваясь с хлеба на воду.
     Когда  Джеймс Мэдисон представил  в  1778 году первые десять  поправок,
свой  "Билль  о  правах",  владельцы   живой  собственности  мужского  пола,
жаждавшие   свободы,  столько  всякого   изрыгнули,  что  Мэдисону  пришлось
предложить 210 ограничений  власти правительства. (По-моему, хорошо кушающие
люди прежде всего добиваются от своего правительства возможности, фигурально
выражаясь,  срывать банк  краплеными  картами. Эта возможность  им не  будет
предоставлена, пока не начнется президентство Рональда Рейгана.)
     Одному адвокату из  Американского  союза гражданских свобод  я заметил,
что первая поправка Мэдисона сформулирована не так умело, как следовало бы.
     -  А может  быть,  он и не хотел, чтобы мы к ней всерьез  относились? -
отвечал адвокат.
     Хотя  сказано это было  не  всерьез  и  с  понятным  намеком,  я  такой
возможности не исключаю. Насколько могу судить,  Мэдисон  вовсе не  шутил  и
никак не  возражал,  когда  Томас Джефферсон  (у  которого были рабы) назвал
собравшийся  в  Филадельфии  для  принятия  Конституции  конвент  ассамблеей
полубогов.  Люди, одолевшие две трети пути на вершину  Олимпа,  возможно, не
так   серьезно,  как  некоторые  из   нас,  простых  смертных,  воспринимали
вероятность  того,  что величественные, почти божественные посулы  "Билля  о
правах" кто-то примет за чистую монету.
     Юрист  из  Союза  гражданских  свобод  считал,  что  мне  как  писателю
следовало бы по достоинству оценить  прямоту стиля М эдисона - ну просто как
выключатель:  дать  свет,  убрать  свет - вот и  у  него в поправках  сплошь
отрицательные частицы:  "Конгресс  не обладает  правом... не должен посягать
на... ни один солдат да  не преступит... не может  быть нарушено,  и никакие
оправдания  не  считаются  допустимыми...  Никто   из  граждан  не  подлежит
преследованию... ни  один факт, рассматриваемый судом  присяжных... не может
доказываться путем  оказания давления... не  должен считаться установленным,
если не  обосновывается  посредством косвенных свидетельств..." И  ни единой
оговорки  в этих  его поправках,  ни  одной оговорки  типа:  "при  идеальных
условиях", или: "если таковое осуществимо",  наконец  - "как сочтет для себя
более   удобным   правительство".  За  всю   нашу  теперь   уже   длительную
республиканскую историю  (а  тут нас  превзошли только  швейцарцы) отдельные
положения  "Билля  о  правах"  стараниями  Мэдисона   только  так   и  могли
применяться: дать свет, убрать свет.
     Для  меня  первая поправка  -  скорее мечта,  чем реально  существующая
норма.  Право говорить и  публиковать  все, что  заблагорассудится, вызывает
такое чувство,  словно я бесплотный  персонаж, явившийся  кому-то во сне,  -
особенно  когда приходится это право защищать, а  я был вынужден  делать это
довольно  часто. Это свобода т р а г и ч е  с к а я, поскольку не поставлено
никаких пределов  злословию, которым некоторые упиваются,  зная,  что все им
сойдет с рук. И вот,  раз за разом сталкиваясь с представителями  Морального
Большинства,  а также  им  подобными,  равно  как  и с наиболее агрессивными
личностями из союза "Женщины против порнографии", я подвергаюсь обвинениям в
том,  что пропагандирую  пошлость  и  поощряю непристойность,  пагубную  для
подростков.
     Когда  подобные нападки из публики были  для  меня внове, я неосторожно
спросил  на  своем  выступлении  возражавшего  мне фундаменталиста из  числа
воинствующих христиан ("Ах,  послушайте, ваше преподобие!"), известен ли ему
хоть  один случай, когда в жизни кого-то пагубную роль сыграла бы книга.  (А
вот Марк Твен говорил, что чувственные стихи Библии для него были пагубны.)
     Его  преподобие  ужасно обрадовался. И  сказал: в Орегоне какой-то  тип
прочел порнографический роман,  а  потом  изнасиловал девицу, возвращавшуюся
домой с покупками, да к тому же порезал ее,  разбив о камень бутылку из- под
кока-колы. (Не сомневаюсь, все так и было.) Разговор после моего выступления
шел о том, что некоторые родители добиваются из®ятия определенного рода книг
из   школьных   библиотек   и  программ,  поскольку  эти   книги  оскорбляют
нравственное чувство, а значит, вредны, хотя  назывались произведения вполне
невинные и очень даже почтенные. Но я  полез со  своими глупыми вопросами, а
его преподобие ухватился за повод связать эти книги с самыми отвратительными
преступлениями на сексуальной почве.
     Книги, которые он со  своими сторонниками намеревался  из®ять  из круга
чтения  школьников,  в  том числе и одна моя книга, никакой  порнографией не
были, сколь  бы он ни старался убедить собравшихся, что они  непристойны. (У
меня  в "Бойне  номер пять" один раз сказано:  "мать  твою"  - "Эй ты, вон с
дороги, мать твою..." Ну, ясное дело, именно с того момента, как в 1969 году
эта фраза была напечатана, мальчики стали посягать на собственных матерей. И
когда  это кончится,  никому не ведомо.)  Непорядок с  "Бойней  номер пять",
романом Джеймса  Дикки  "Разрешилась  от бремени",  повестью Дж.Д.Сэлинджера
"Над  пропастью во  ржи" и несколькими  книжками  Джуди Блум,  на взгляд его
преподобия, вызван тем, что ни авторы,  ни персонажи не воплощают идеальный,
по его меркам, образец мысли и поступков христианина.
     Его  преподобие (и  он в своем  праве)  без зазрения совести попирал не
только дарованное американцам конвентом полубогов право выражать любого рода
идеи  (включая близкие его преподобию), попирал он и тот пункт  Конституции,
где  сказано,  что правительство (и  все  его учреждения,  включая школы) не
должно провозглашать какие-то верования более предпочтительными, чем другие,
поощряя такого рода верования законодательными актами.
     Впрочем,  его  преподобие не  лицемерил.  Просто  решил  недвусмысленно
заявить, что  ничего священного в  первой  поправке не  содержится,  а стало
быть, и помимо  порнографии полиция должна из®ять из обращения многое, в чем
содержатся не те  идеи и образы,  а обязательным  верованием для всей  нации
надлежит сделать христианство, как он его трактует. Он искренне полагал, что
моя "Бойня номер  пять" может  как-то там поспособствовать адскому  пламени,
которое навеки уготовано ее читателям (ср.  мессу, одобренную папой Пием V),
а оно (учитывая, что  ведь навеки)  даже  похуже, чем встреча с насильником,
готовым убивать и калечить, поскольку его распалили грязные картинки.
     Его преподобие, честно  скажу, завоевал мою  симпатию (ему и  трудиться
для  этого  не пришлось). Он  ведь  был  не из  проповедников,  вещающих  по
телевидению (с таких часто делают шаржи, а как не  делать?), хотя, возможно,
иногда  выступал  с проповедями на  радио. (Все они этим занимаются.) О нет,
передо  мной   был  совершенно  прямодушный  христианский  деятель,  хороший
семьянин,  который, никаких сомнений, старается во всем подражать Христу, по
его понятиям,  не знающему  сексуальных  искушений,  чуждому  патологической
страсти к  земным  радостям и так  далее.  И  его преподобие пытался создать
большую семью, этакую систему жизнеобеспечения, куда более надежную, чем все
в  подобном   роде,  затеваемое  правительством,  ибо  в  его  семью   равно
допускались немощные и здравые духом,  не нуждающиеся  в  деньгах и нищие  -
всех связывали  общность веры  и родственность поступков. (В конце концов, я
ведь изучал  антропологию,  и мне ли не вбивали  в голову,  что человек не в
состоянии оценить дары жизни, пока  не прибьется к клану,  связанному общими
правами на какую-нибудь недвижимость.)
     Комиссию  по  порнографии  при  Генеральном прокуроре,  этот  созданный
администрацией  Рональда  Рейгана  передвижной  театр,  который   разыгрывал
представления на тему непристойности  в  литературе и искусстве, тоже стоило
бы   тут   вспомнить.  По  меньшей  мере  двух-трех  членов   этой  комиссии
впоследствии уличили  в том, что они были замешаны в темных делах, связанных
с сексом  и большими деньгами. Чувство  клана связывало входящих  в комиссию
еще  как сильно,  а  недвижимостью, принадлежавшей  клану,  в данном  случае
служил  Белый дом,  где восседал,  выполняя  функции тотема,  обходительный,
сонный  на вид старый киноактер, страдающий  рассеянностью.  А  что касается
обязательного  для  всех  входивших  в  клан набора  безумных  идей,  тут  и
участникам Трентского  собора оставалось лишь постыдно ретироваться, ибо где
же  им было додуматься до  таких злобных,  при  всей  своей  сумасбродности,
фантазий:  прекрасно,  что  граждане  теперь  вправе  приобретать  винтовки,
пригодные для ведения наступательных боевых действий; никарагуанские контрас
-  да  это  же  просто новоявленные Томас  Джефферсон с Джеймсом  Мэдисоном;
палестинцы -  всегда и все до одного  террористы,  о чем надо напоминать  по
любому    поводу;    правительству    предоставлено    распоряжаться   своей
собственностью, находящейся во  чреве матерей; Американский союз гражданских
свобод  - чистой воды подрывная организация; все хоть отдаленно напоминающее
Нагорную проповедь - это пропаганда социализма и  коммунизма, а стало  быть,
подпадает под  антиамериканскую  деятельность; больные СПИДом сами виноваты,
исключая тех,  кто стал жертвой небрежности при переливании  крови; самолет,
обошедшийся в миллиард долларов, вполне оправдывает такие затраты, и прочее,
и прочее.
     Комиссия по порнографии при Генеральном прокуроре была навязчивым  шоу,
при помощи которого Белый дом  стремился продемонстрировать свое благолепие,
для того  и понадобились все эти газетные вопли об агрессии эротики, а между
делом   давалось    понять,    что    выступавшие   за   свободу   слова   в
действительности-то  способствуют сексуальным  преступлениям  против  детей,
насилиям и так далее. (А  в это  время другие сторонники Рейгана присваивали
средства  из  ассигнований  на  государственное строительство  и  опустошали
правительственный резервный фонд.)
     И  вот, когда  Комиссия  устроила  выездное заседание  в  Нью-Йорке,  я
попросил,  чтобы меня вызвали на эту сессию, но мне было отказано. А хотел я
сказать следующее:
     "Я читал много собранных вашей  Комиссией кошмарных свидетельств вреда,
который способны причинить известного роды тексты и изображения. С глаз моих
спала  пелена. Отныне  я  понимаю,  что  у правительства должно  быть  право
налагать  запрет на тексты и изображения, которые побуждают  к безумствам, к
преступлениям,  имеющим   под  собой  сексуальную  мотивацию.   Как  сказано
евангелистом, Иоанном, "в начале было слово".
     Слово - моя  профессия, и я испытываю чувство стыда. Учитывая тот вред,
который может принести свободное  обращение идей обществу  и  в  особенности
подрастающему поколению,  я  смиренно прошу  правительство  истребить в моих
писаниях все потенциально опасные мысли. Спасите  меня от меня самого. Прошу
избранных  нами  лидеров  привести  мои мысли  в  полное  соответствие с  их
собственными, а также с  мыслями людей,  избравших таких  лидеров. Вот это и
есть демократия.
     Сколь  ни  опоздал я в  стараниях  загладить свою  вину,  хочу, однако,
привлечь внимание Комиссии,  и прежде всего праведного Эдвина Миди,  к  тому
фундаментальному проявлению непристойности, который  послужил  образцом  для
всех  остальных,  став  корнем,  посылающим соки  по  древу  с  отравленными
плодами. Зачитаю  эту  непристойность  вслух, так  что членов  Комиссии,  не
достигших  двадцати одного года,  прошу  покинуть  зал. Тем же,  кому  более
двадцати одного года, лучше за ними последовать, если они страдают сердечной
недостаточностью  или  имеют  обыкновение,  испытав  возбуждение, насиловать
первых  подвернувшихся. Да  не  посмеют  меня  упрекнуть в  том,  что  я  не
предупреждал.
     Вам,  члены  Комиссии,  приходится, опрашивая  свидетелей,  выслушивать
всякие грязные вещи. Это, я  понимаю, нелегкое  дело.  Требующее мужества. В
моих глазах вы как астронавты, выполняющие функции ассенизаторов.
     Итак, решимся? Закройте  глаза, заткните  уши, ибо зачитываю следующее:
"Конгресс  не  обладает правом устанавливать  какие бы то  ни  было  законы,
касающиеся  религиозной  жизни  и ограничивающие свободные  ее  из®явления в
любых  формах;  равно  как посягающие  на  свободу слова и печати; равно как
затрагивающие право граждан свободно собираться и обращаться к правительству
с целью искоренения тех или других злоупотреблений".
     Шутка.
     (Я набросал эту главу, вернувшись из Хеллертауна, штат Пенсильвания,  с
похорон моего фронтового товарища, которого звали Бернард В.О'Хэйр. Его  имя
еще не раз появится в книжке, которую  вы читаете.  Первую половину жизни он
был  не  выпускавшим   сигарету  из  рта  прокурором  округа,  вторую  -  не
выпускавшим сигарету из рта адвокатомзащитником, каковым и умер вскоре после
полуночи  9 июня  1990  года. Когда он еще  служил  прокурором, я его как-то
спросил, много ли пользы  приносит он  своему округу, засаживая преступников
за решетку. И он  сказал: "Да нет, у людей, я думаю, и  без меня  сложностей
предостаточно". К первой поправке это прямого отношения не имеет. Зато имеет
самое прямое отношение к испытываемому мною сейчас чувству потери.)

        VIII

     (Первый рассказ, навлекший на меня  возмущение чистосердечных  христиан
крайне правого крыла, был про путешественников во времени, которые очутились
в библейской эпохе и выяснили, что рост Иисуса Христа пять футов  два дюйма.
По-моему, я симпатизировал Христу больше, чем критики этого рассказа, потому
что  подчеркивал  - мне  все  равно,  высокий  Он