асти  к тракторам и прочее в  том же духе. В Мозамбике хозяйствуют
так,  что  страна сделалась одним из самых злостных нарушителей конвенции об
охране  окружающей среды  -  там, чтобы очистить  место  под  поля, попросту
выжигают джунгли, РЕНАМО,  может быть, даже заслуживает благодарности за то,
что этому во многих районах был положен конец.)
     "Сопровождал   нас  представитель  АПТБ   в  Мозамбике   Дэвид  П.Нефф,
сорокатрехлетний  мужчина родом из  Нью-Эсенс, Иллинойс, где он  не был  уже
давненько. До этого  он работал с Корпусом мира  в Камеруне, а АПТБ поручила
ему  следить   за   передвижением   посылаемых  ею   грузов,  чтобы   они  -
неповрежденные,  неразворованные - своевременно попадали к тем,  кто  в  них
более всего нуждается: в Либерии, в секторе Газа, на Филиппинах, в Сомали, в
Сьерра-Леоне.  А вот  теперь в  Мозамбике. Главный  враг Неффа  не "РЕНАМО".
Главный его враг - всеобщая неразбериха".
     (Интересно,  куда Дейв с  семьей  двинется дальше,  какой ему  придется
учить язык - польский в Варшаве, русский в Ленинграде?)
     "Не стану воспроизводить то, что Дейв нам рассказывал про голод. Просто
раскрасьте  черным и  коричневым  людей на старых  фотоснимках, сделанных  в
Освенциме, и сами увидите то, что он наблюдает день за днем. Лучше опишу наш
с  ним разговор,  происходивший, когда мы летели  к лагерю беженцев в  устье
реки Замбези, где кишат крокодилы, - это рядом с городом Марромеу. Перед тем
как  сделать  посадку,  мы  пролетели  над городом убедиться,  что  люди  не
прячутся в джунглях, спасаясь от очередного налета тех,  кого в Америке иной
раз  именуют  "борцами за свободу",  а  копаются у себя на участках, пытаясь
добыть  хоть  какое-то  пропитание.  Дейв  сказал,  что  мины,  пули, ракеты
достаются РЕНАМО совсем дешево, не требуется даже поддержка со стороны Южной
Африки, ЦРУ и т.д.  На вооружение, по его  прикидкам, уходит примерно четыре
миллиона  долларов в год - столько же стоят с®емки  фильма без звезд  первой
величины  или  постановка  мюзикла на  Бродвее.  Такую  сумму легко собрать,
привлекши на свою сторону нескольких сочувствующих за пределами  Мозамбика -
из  тех,  кто   побогаче,  -   или   просто  получить  ее  от  какого-нибудь
спонсора-миллиардера.
     Еще Дейв сказал: если бандидуш захватят столицу, Мапуто, - а это вполне
возможно, потому что  они уже регулярно появляются в  окрестностях города, -
то,  оглядевшись, в недоумении разведут руками  и задумаются, что  им делать
дальше. Ведь обучены они одному - стрелять в любую движущуюся цель. А насчет
школ, больниц - лишь умеют только сжигать их дотла.
     Крестьяне,  живущие в Марромеу и в окрестностях,  голодные, запуганные,
ограбленные  крестьяне, на  сей  раз  ни  от  кого не  скрывались. Можно  не
сомневаться, что про Карла Маркса они слыхом  не слыхивали, как, вероятно, и
про Москву, а также про Нью-Йорк  или  Йоханнесбург. Джим посадил самолет на
крохотную,  резко  обрывающуюся полосу  - настоящий  мастер. Справа виднелся
каркас взорвавшегося дня два назад ДС-3. Минут за  пятнадцать  до посадки мы
сверху видели большое - голов сто - стадо диких слонов.
     Дейв  и  Джим хорошо знали этот  взорвавшийся  самолетик.  Он назывался
"Маленькая  Энни".  Много  лет  он  ежедневно  выполнял  рейсы  по  доставке
продовольствия  голодающим.  А теперь  вот  отказали моторы  при  посадке  и
внутренности вывалились,  словно  кто-то его потрошил. Наверно, самолет  был
старше Дейва Неффа. Последние ДС-3 сошли с конвейера в 1946 году, когда АПТБ
посылала  грузы продовольствия  в разрушенную Европу,  а  жителям  Мозамбика
оставалось еще тридцать лет обретаться в рабстве, ибо рабство для них и было
португальское управление.
     Среди  первых мозамбикцев,  которых мы увидели, совершив посадку,  двое
были  в  рубашках,   видимо,   доставленных   "Маленькой  Энни".  Одна  была
разрисована флажками-вымпелами разных  американских  яхт-клубов.  На  другой
бросался  в глаза треугольник,  в  котором  красовалась буква С,  -  значит,
носившие  такие рубашки сплошь Супермены, как Кларк  Кент, хотя в  обыденной
жизни они хорошо воспитанные, обходительные люди".
     (Вот  так заканчивается  моя статья в "Парейд". Я написал  еще одну для
"Нью-Йорк Таймс" -  вкладыш с материалами специального выпуска, - только она
куда-то задевалась, ну и черт с ней. Помню, там я упоминал о том, что черные
жители Мозамбика  выгнали из своей  страны португальцев,  не разрешавших  им
даже водить машины, и произошло это тогда же, когда нас погнали из Вьетнама.
Вот какая молодая это  страна!  И чуть ли не первое, чего ее  граждане, став
свободными, хотели  добиться,  - это  выучиться  читать,  писать и  немножко
считать.  РЕНА-МО  по сей  день  всячески  старается  им  в  этом  помешать,
пользуясь  для этой цели весьма  современным  вооружением и системами связи,
поставляемыми  неведомо  кем.  Когда португальцы  уходили  из Мозамбика, они
залили цементом раковины  и трубы в офисах, больницах, отелях, - а что, ведь
все это больше им не принадлежит.)
     В  книге "Вербное воскресенье" воспроизведено эссе, написанное, когда я
вернулся с Гражданской  войны  в Нигерии,  - я тогда  побывал  у сторонников
Биафры. Этих мятежников (племена ибо) до того успешно подавляли, что у детей
от недостатка протеина волосы стали рыжие, а прямая кишка свешивалась сзади,
как  выхлопная  труба.  Я  приехал в  Нью-Йорк  (семья  каталась на  лыжах в
Вермонте), снял номер в старом  отеле "Ройялтон" на Манхэттене,  сидел там и
заходился рыданиями, словно старый  пес,  который никак не успокоится - лает
да лает. Такого  со мной  не было ни разу со времени второй мировой войны. А
по возвращении из Мозамбика  глаза у меня оставались сухими. Последний раз я
плакал - тихо, без  всхлипов, напоминающих собачий лай,  - когда умерла  моя
первая жена Джейн (та, которая каталась на лыжах, пока я был в Биафре.) (Наш
сын  Марк, а  он  врач,  после ее  смерти сказал: сам бы  он  ни  за что  не
согласился на те жуткие процедуры,  которые ее так долго поддерживали, когда
у нее уже был рак.)
     Пока я с  сухими глазами писал свое эссе о Мозамбике, мне встретился на
улице  старый  приятель  по  Шортридж-скул  Херб  Харрингтон,  замечательный
изобретатель  и дока  по части  механики. И я ему  признался: что-то со мной
произошло после Биафры, потому  что Мозамбик потряс  меня в интеллектуальном
смысле, но не с эмоциональной стороны. Я  рассказал Хербу, что там  довелось
мне  повидать крохотных  девочек вроде  драгоценной моей Лили, и девочки эти
падали с ног от истощения, потому что слишком долго  скитались  по джунглям,
добираясь  до лагеря беженцев, - но не могу утверждать,  что так уж меня это
травмировало. А он ответил, что и с ним что-то в таком роде случилось, когда
в войну -  ту,  вторую  мировую - он  был  в армии, налаживал радиосвязь  по
побережью Китая. Что ни день провозили фургоны  с  трупами умерших от голода
китайцев,  и  он - недели  не прошло - перестал обращать  внимание на  такие
вещи...

        XVIII

     Та  шуточка Эда Уинна про  женщину,  чей дом загорелся  (и она заливала
пожар водой, только без толку) - самая смешная из приличных шуток, какие мне
приходилось слышать. А самую смешную  неприличную шутку  рассказала  мне моя
московская переводчица Рита  Райт -  она умерла несколько лет тому назад, ей
было далеко за восемьдесят. (Рита была гений по части языков, написала книгу
о Роберте  Вернее, переводила  меня, Дж.Д.Сэлинджера, Синклера Льюиса, Джона
Стейнбека с английского, Франца Кафку с  немецкого, и  так далее.  Мы с Джил
провели  в  ее обществе  несколько дней  в Париже, где она искала  в архивах
нужные ей документы - они все по-французски.)  Во время второй мировой войны
она  была  переводчиком,  работала  с  экипажами английских  и  американских
конвоев при  транспортных судах, доставлявших вооружение и продовольствие  в
Мурманск, порт  на  севере России - на  Баренцевом  море, которое  замерзает
почти  круглый  год, - а  немцы бомбили  этот  порт  и перехватывали конвои,
посылая подлодки. Рита  могла безукоризненно  имитировать  разные британские
жаргоны и вот ту свою историю рассказала так, как ее рассказал бы кокни.
     В общем  история  вот  какая: умер  ужасно  богатый  англичанин  и свои
миллионы  завещал  тому,  кто придумает самый смешной  лимерик -  комический
стишок. Понимая,  что  самые смешные  лимерики -  это  те, которые  не очень
приличны, он в завещании оговорил, что непристойности  - даже самые вопиющие
- не должны влиять на решение жюри. Ну,  выбрали жюри - из тех, кто с синими
лентами*,  а не  с сизыми носами, и лимерики стали посылать со  всей страны.
Судили, рядили, наконец было об®явлено, что выиграла одна  домашняя  хозяйка
из Восточной  Англии. Причем за нее проголосовали не только единодушно, но с
воодушевлением. Никаких сомнений - ее лимерик самый смешной  в мире, только,
вот  незадача, уж  до того непристойный,  что  никакой  нет возможности  его
опубликовать.

     /* Синие ленты носят кавалеры ордена Подвязки./

     Ну, ясное дело,  всех так  и распирает любопытство,  однако члены  жюри
твердо стоят  на  своем: лимерик замечательный, а вот печатать нельзя  -  не
вынесет  цивилизованный  мир  такой  похабщины.  Тогда начали  приставать  к
победительнице, нежданно прославившейся  и разбогатевшей домохозяйке, с виду
- просто образцово добропорядочной даме. (Рассказывая  свою историю, которую
она  услышала  от  одного  английского  матроса,  Рита  превращалась  в  эту
домохозяйку,  одновременно  и  чопорную,  и нагловатую,  недаром ведь у  нее
сальностей  в запасе переизбыток,  не  то  не  выиграть бы ей  конкурс.) Ну,
домохозяйка подтверждает: лимерик слишком грязный, хоть и жутко смешной, так
что  членам жюри и  ей  самой  придется  унести  слова стишка  в  могилу. Но
поскольку  из-за  этой  истории  начала  пробуксовывать  английская  военная
машина, сам Уинстон Черчилль попросил ее прочитать свой лимерик по Би-би-си,
а  там, где  словцо - или там слог - слишком крепко звучит для ушей солидной
семейной публики, пусть заменит чем-нибудь - "да-да", например.
     Она согласилась.
     И вот какой лимерик прозвучал по радио:

     Да-да-да-да-да-да-да-да.
     Да-да-да-да-да-да-да-да.
     Да-да-да-да-да.
     Да-да-да-да-да.
     Да-да-да-да-да- п...да!

     Рита (она русская, но среди ее предков был шотландец, поэтому фамилия у
нее звучит по-британски) рассказала нам эту историю и - лукавства ей было не
занимать - прибавила:  "Английский же у меня не родной язык, так  что я могу
на нем выражаться, как захочется, - не  все ли равно,  прилично, неприлично.
Полная свобода. Здорово, а?"
     Переводчикам надо  платить такие же  проценты  от продажи книги, как  и
авторам.  Я это предлагал нескольким своим  иностранным издателям, пусть мне
достанется  меньше, зато  переводчик выиграет.  Но с тем же успехом можно им
было  доказывать,  что  земля  плоская,  и  у  меня  есть  неоспоримые  тому
подтверждения. В  ноябре 1983  года я  выступил  на  конгрессе переводчиков,
устроенном Колумбийском университетом, и вот что сказал:
     "Первая  страна,  кроме англоязычных, где  опубликовали  мои  книги,  -
Западная  Германия,  там  в  1964  году  выпустили  мой роман  "Механическое
пианино"  (издательство  "Скрибнерз",  1952)  под  заглавием  "Das Hollische
System*",   Переводчик  -   Вульф  Г.Бергнер  -   до  того  свободно  владел
американским  вариантом  английского  языка,   что   у   него  не  возникало
необходимости обращаться  ко мне за  раз®яснениями. Отмечая  это,  вовсе  не
иронизирую  на его  счет.  Так  оно  и было.  Говорят, перевод у него  очень
хороший. Приходится довольствоваться тем, что говорят, ибо я,  хотя немножко
знаю немецкий, оценивать перевод самостоятельно  не  могу.  По  причинам,  о
которых  не  хочется  говорить, я  не в состоянии перечитывать  себя даже  в
оригинале. Чтобы как-то обозначить  этот мой примитивный невроз, назовем его
непритупляющимся чувством стыда за содеянное.

     /* "Адская система" (нем.)./

     Со следующим переводчиком того же романа - Робертой Рамбелли из Генуи -
отношения у нас сложились куда более любопытные. Она  мне  написала письмо -
впервые я  получил письмо от переводчика. Два  из  заданных ею замечательных
вопросов  я помню до сих пор: "Что такое сиденье не под козырьком? Что такое
колесо  обозрения?" Я с  удовольствием ей об®яснил, тем более что  и  многие
американцы не знают: колесо обозрения придумали артиллеристы армии Севера во
время  Гражданской войны, чтобы  сверху  наводчикам  легче  было  определять
местоположение цели.
     Следующий свой роман я написал только через семь лет. И не оттого,  что
переживал духовный  спад.  Просто из-за денежных трудностей. Писателю  нужно
пропасть денег,  чтобы семейство сводило  концы  с  концами,  пока  он пишет
книгу. А у меня семь лет денег для этого не набиралось.
     Вторая  моя  книга  называется  "Сирены Титана"  (издательство  "Делл",
1959), и раньше всех за рубежом ею  заинтересовались французы. У переводчицы
- Моник  Теи -  вопросов ко  мне не было.  Я  слышал, она допустила  смешные
ошибки, не  разобравшись  в  смысле  американских  идиом.  Но тут мне  вновь
написала  старая моя приятельница  Роберта Рамбелли, которая  и  на этот раз
была посредницей  между мной и итальянской публикой, и вопросов у нее ко мне
набралось что-то около пятидесяти трех:  что такое это да  что такое то. Я к
этому времени в  нее просто влюбился, и, рискну утверждать, она  влюбилась в
меня.
     Вскоре после этого  мой сын Марк, который станет не только писателем, а
еще  и  врачом-педиатром,  поехал  в  Европу,  заработав деньги на  рыбачьей
артели,  занимавшейся ловлей  раков  на мысе Код.  Я ему  сказал,  чтобы  он
непременно посетил в Генуе мою приятельницу Роберту, что и было сделано. Сам
я Роберту никогда не видел  и в Италии не бывал. Марк побывал у нее  дома, и
она  явно  была  ему рада.  Только  разговаривать  им  пришлось  при  помощи
карандаша  и  бумаги,  поскольку оба оказались глухонемыми. Она  не понимала
английскую  речь,  могла  только  читать  и  писать  по-английски  -  как  я
по-французски,  кстати.  Смешно?   По-моему,   ничего   тут   нет  смешного.
Замечательно, что так.
     Обе книги, не спрашивая меня, перевели в Советском Союзе,  в ту пору не
желавшем ничего общего  иметь с капиталистическими штучками,  известными под
именем Международной конвенции по авторским правам. Тамошние мои переводчики
со  мною  не  связывались,  ну  и  что  такого,  точно  так же  молчали  мои
переводчики из Германии и Франции, а затем - из Дании и Голландии.
     Мне теперь  шестьдесят один год,  много  я  написал книг  и  много было
переводов.  Раньше я  посмеивался  над  своими  французскими  переводчиками,
поскольку мне говорили,  что они делают нелепые ошибки, но никаких контактов
с  ними у меня  не было, а когда я бываю  во Франции, ко мне там не очень-то
восторженно относятся. Хотя  французский переводчик двух последних моих книг
Робер Пепен  - сам романист, говорит по-американски лучше, чем я сам, и мы с
ним близко подружились. Кстати, при всем его отменном знании языка он задает
в  письмах  еще  больше толковых  вопросов,  чем  задавала  славная  Роберта
Рамбелли, которая теперь в лучшем мире.
     А что до Советского Союза, то досадно, что мне  ни  гроша не платят  за
книги,  опубликованные  до  того,  как  эта  страна  подписала Международную
конвенцию, и почти ни гроша - за те, которые опубликованы после*, но к своей
русской переводчице Рите Райт я был привязан больше, чем к кому- нибудь еще,
не считая членов моей семьи. Мы с нею, списавшись, познакомились в Париже, а
потом я дважды к ней ездил в Москву и один раз в Ленинград. Даже если бы она
меня не переводила, уверен, мы были бы без ума друг от друга.

     /*  Издательство  "Старт"  выплачивает  К.Воннегуту   гонорар   как  за
конвенционные, так и за доконвенционные (написанные  до 1973 года) книги (От
редакции)./

     У меня в книгах попадаются непристойности, потому что я стараюсь, чтобы
описываемые мной американцы, особенно солдаты, выражались так, как  в жизни.
Русские эквиваленты подобных выражений в СССР не пригодны для печати. Прежде
чем взяться за мои книги, Рита Райт столкнулась с той же проблемой, переводя
"Над пропастью во ржи" Дж.Д.Сэлинджера. И как же она ее решила? Оказывается,
существует  вышедший  из употребления  крестьянский  говорок, который  точно
передает  всякое  такое, и  говорок  этот считается чем-то  вроде  невинного
фольклора, хотя там  без  умолчаний  обозначаются  естественные отправления,
половые  сношения и все такое прочее.  Вот Рита и  прибегла к этому говорку,
вместо   того  чтобы   пользоваться   непристойными  выражениями,   переводя
Сэлинджера и меня. Так что оба мы по-русски похожи на себя.
     Можно было бы много чего еще сказать. Целое эссе можно написать про то,
как   я  осложнил  жизнь  переводчикам,   назвав  свой  роман  "Рецидивист".
Выяснилось,  что народы с  гораздо более протяженной историей,  чем  история
Америки,  не  придумали  слова,  обозначающего  арестантов,  снова  и  снова
попадающих   в   тюрьму,   -   ведь  пенитенциарная   система,   придуманная
американскими квакерами, возникла сравнительно недавно. В европейских языках
самое  близкое  понятие - "висельник".  Но  это  слово  не  передает  смысла
заглавия  книги  о  человеке,  которому  сидеть стало привычно, -  нельзя же
человека вешать снова и снова.
     В итоге, каждый  переводчик  придумывает  для  этой  книги  собственное
заглавие.
     Я воспользовался случаем вспомнить  переводчиков,  которые мне особенно
приятны как  люди,  но не  хочу сказать, что человеческие  качества  - самое
главное  в этом деле.  От  переводчика  я  многого  не  требую, пусть просто
проявит себя более  одаренным писателем, чем автор, причем  ему надо владеть
двумя языками, включая и мой язык, английский.
     А теперь пора отвечать на письма, особенно  на пространное письмо моего
японского переводчика  господина  Сигео  Тобита, желающего знать, что  такое
"Четыре розы". Марка дорогого вина?
     Нет.  "Четыре  розы"  -  это   вовсе   не  вино".  (На  этом  моя  речь
закончилась).
     Пять месяцев спустя после выступления перед переводчиками (и вне всякой
связи  с ним) меня среди ночи доставили в реанимационное отделение  больницы
"Сент-Винсент" и принялись откачивать. Я предпринял попытку самоубийства. Не
для того, чтобы обратить на  себя  внимание  и потребовать помощи. Не  из-за
нервного  срыва.  Я возжелал  "долгого  сна"  (выражение  писателя  Реймонда
Чандлера*.) Я захотел "хлопнуть входной дверью" (слова Джона Д.Макдональда).
Не хочу больше ни шуток, ни кофе, ни сигарет...

     /*  Имеется  в  виду  первый  детективный  роман Чандлера "Вечный  сон"
(1939); известен также под названием  "Долгий сон", "Глубокий сон", "Большой
сон" и т.д./

     ... хочу уйти.

        XIX

     Замечательный писатель Рей Брэдбери (он не умеет водить машину) сочинил
рассказ, называющийся  "Машина  Килиманджаро", - про человека,  научившегося
предотвращать уж слишком недостойные самоубийства (и вообще все  уж  слишком
недостойное.)  Он придумал такой вот чудесный  джип и едет в  этом  джипе по
пустынному шоссе недалеко от Кетчема, штат Айдахо.  Видит - по шоссе одиноко
ковыляет  ужасно  чем-то  подавленный,  седобородый   человек  с  выпирающим
животом.  Это  Эрнест  Хемингуэй, который через несколько  дней снесет  себе
голову, выстрелив в рот из ружья. Герой  Брэдбери - этот, в чудесном джипе -
и предлагает: могу сделать так,  что вы умрете достойнее, чем вознамерились.
Садитесь, говорит, и тогда умрете в авиакатастрофе  на  вершине Килиманджаро
(высота 19  340 футов)  в Танзании. Ну, Хемингуэй и сел, - стало быть, погиб
красиво.
     (Французский писатель Луи-фердинан Селин описал своего приятеля- врача,
одержимого мыслью, ка