мне
невелики. Была сломана только рака святого Валента. Куски  истлевшей  ваты
валялись под ней и смехотворные кости святого,  похожие  больше  всего  на
кости курицы. Да Афонька Бида играл еще на органе. Он был  пьян,  Афонька,
дик и изрублен. Только вчера вернулся он к нам с отбитым у мужиков  конем.
Афонька упрямо пытался подобрать на органе марш, и кто-то  уговаривал  его
сонным голосом: "Брось, Афоня, идем снедать". Но казак не бросал: их  было
множество - Афонькиных песен. Каждый звук был  песня,  и  все  звуки  были
оторваны друг от друга. Песня - ее густой  напев  -  длилась  мгновение  и
переходила в другую... Я слушал, озирался, следы разрушения  казались  мне
невелики. Но не так думал пан Людомирский, звонарь церкви святого  Валента
и муж слепой старухи.
   Людомирский выполз неизвестно откуда. Он вошел в костел ровным шагом  с
опущенной головой. Старик не решился  накинуть  покрывала  на  выброшенные
мощи, потому что человеку простого звания не дозволено  касаться  святыни.
Звонарь упал на голубые плиты пола, поднял голову, и синий  нос  его  стал
над ним, как флаг над мертвецом. Синий нос  трепетал  над  ним,  и  в  это
мгновение у алтаря заколебалась бархатная завеса и,  трепеща,  отползла  в
сторону. В глубине открывшейся ниши, на фоне неба, изборожденного  тучами,
бежала бородатая фигурка в оранжевом кунтуше  -  босая,  с  разодранным  и
кровоточащим ртом.  Хриплый  вой  разорвал  тогда  наш  слух.  Человека  в
оранжевом кунтуше преследовала ненависть и  настигала  погоня.  Он  выгнул
руку, чтобы отвести занесенный удар,  из  руки  пурпурным  током  вылилась
кровь. Казачонок, стоявший со мной  рядом,  закричал  и,  опустив  голову,
бросился бежать, хотя бежать было не от чего, потому  что  фигура  в  нише
была всего только Иисус Христос - самое необыкновенное изображение бога из
всех виденных мною в жизни.
   Спаситель пана Людомирского был курчавый еврей с клочковатой бородкой и
низким, сморщенным лбом. Впалые щеки  его  были  накрашены  кармином,  над
закрывшимися от боли глазами выгнулись тонкие рыжие брови.
   Рот его был разодран, как губа лошади, польский кунтуш его был  охвачен
драгоценным  поясом,  и   под   кафтаном   корчились   фарфоровые   ножки,
накрашенные, босые, изрезанные серебристыми гвоздями.
   Пан Людомирский в зеленом сюртуке стоял под  статуей.  Он  простер  над
нами иссохшую руку и  проклял  нас.  Казаки  выпучили  глаза  и  развесили
соломенные чубы. Громовым голосом звонарь церкви  святого  Валента  предал
нас анафеме на чистейшей латыни. Потом он отвернулся,  упал  на  колени  и
обнял ноги спасителя.
   Придя к себе в штаб, я написал рапорт начальнику дивизии об оскорблении
религиозного чувства местного населения. Костел было приказано закрыть,  а
виновных, подвергнув  дисциплинарному  взысканию,  предать  суду  военного
трибунала.



        ЭСКАДРОННЫЙ ТРУНОВ

   В полдень мы привезли в Сокаль простреленное тело Трунова, эскадронного
нашего командира. Он был убит утром в бою с  неприятельскими  аэропланами.
Все попадания у Трунова были в лицо, щеки его  были  усеяны  ранами,  язык
вырван. Мы обмыли, как умели, лицо мертвеца для того, чтобы  вид  его  был
менее ужасен, мы положили кавказское седло  у  изголовья  гроба  и  вырыли
Трунову могилу на торжественном  месте  -  в  общественном  саду,  посреди
города, у самого забора. Туда явился наш эскадрон на конях, штаб  полка  и
военком дивизии. И в два часа, по соборным часам,  дряхлая  наша  пушчонка
дала первый выстрел. Она салютовала мертвому командиру во все старые  свои
три дюйма, она сделала полный салют, и мы поднесли гроб  к  открытой  яме.
Крышка гроба была открыта, полуденное чистое солнце освещало длинный труп,
и рот его, набитый разломанными зубами, и вычищенные сапоги,  сложенные  в
пятках, как на ученье.
   - Бойцы! - сказал тогда, глядя на покойника, Пугачев, командир полка, и
стал у края ямы. - Бойцы! - сказал он, дрожа  и  вытягиваясь  по  швам.  -
Хороним Пашу Трунова, всемирного героя, отдаем Паше последнюю честь...
   И, подняв к небу глаза, раскаленные бессонницей, Пугачев прокричал речь
о мертвых бойцах из Первой Конной, о гордой этой фаланге,  бьющей  молотом
истории по наковальне будущих веков. Пугачев громко прокричал  свою  речь,
он сжимал рукоять кривой чеченской шашки и рыл землю ободранными  сапогами
в серебряных шпорах. Оркестр после  его  речи  сыграл  "Интернационал",  и
казаки простились с Пашкой. Труновым. Весь эскадрон вскочил на коней и дал
залп в воздух, трехдюймовка наша прошамкала во второй раз,  и  мы  послали
трех казаков за венком. Они помчались,  стреляя  на  карьере,  выпадая  из
седел и джигитуя, и  привезли  краевых  цветов  целые  пригоршни.  Пугачев
рассыпал эти цветы у могилы, и мы стали подходить к  Трунову  с  последним
целованием. Я тронул губами прояснившийся лоб, обложенный седлом, и ушел в
город, в готический Сокаль, лежавший в синей пыли и галицийском унынии.
   Большая площадь  простиралась  налево  от  сада,  площадь,  застроенная
древними синагогами. Евреи в рваных лапсердаках бранились на этой  площади
и таскали друг друга. Одни  из  них  -  ортодоксы  -  превозносили  учение
Адасии, раввина из Белза; за это на ортодоксов наступали хасиды умеренного
толка, ученики гуссятинского раввина  Иуды.  Евреи  спорили  о  Каббале  и
поминали в своих спорах имя Ильи, виленского гаона, гонителя хасидов...
   Забыв войну  и  залпы,  хасиды  поносили  самое  имя  Ильи,  виленского
первосвященника, и я, томясь печалью по Трунову, я тоже толкался среди них
и для облегчения моего горланил вместе с ними, пока не увидел перед  собой
галичанина, мертвенного и длинного, как Дон-Кихот.
   Галичанин этот был одет в белую холщовую рубаху до пят. Он был одет как
бы для погребений  или  для  причастия  и  вел  на  веревке  взлохмаченную
коровенку. На гигантское его туловище была посажена подвижная,  крохотная,
пробитая головка змеи; она была прикрыта широкополой шляпой из деревенской
соломы и пошатывалась. Жалкая коровенка шла за галичанином на  поводу;  он
вел ее с важностью и виселицей  длинных  своих  костей  пересекал  горячий
блеск небес.
   Торжественным шагом миновал он  площадь  и  вошел  в  кривой  переулок,
обкуренный тошнотворными густыми дымами. В обугленных  домишках,  в  нищих
кухнях  возились  еврейки,  похожие  на  старых  негритянок,   еврейки   с
непомерными грудями. Галичанин прошел  мимо  них  и  остановился  в  конце
переулка у фронтона разбитого здания.
   Там, у фронтона, у белой покоробленной  колонны  сидел  цыган-кузнец  и
ковал лошадей. Цыган бил молотом по копытам, потряхивая жирными  волосами,
свистел и улыбался. Несколько казаков с лошадьми стояли вокруг  него.  Мой
галичанин  подошел  к  кузнецу,  безмолвно  отдал  ему  с  дюжину  печеных
картофелин и, ни на кого не глядя, повернул назад. Я зашагал было за  ним,
но тут меня остановил казак, державший наготове некованую лошадь.  Фамилия
этому казаку была Селиверстов. Он ушел от Махно когда-то и служил  в  33-м
кавполку.
   - Лютов, - сказал он, поздоровавшись со мной за руку, - ты  всех  людей
задираешь, в  тебе  черт  сидит,  Лютов,  -  зачем  ты  Трунова  покалечил
сегодняшнее утро?
   И с глупых чужих слов Селиверстов закричал мне сущую  нелепицу  о  том,
будто я в нынешнее утро побил  Трунова,  моего  эскадронного.  Селиверстов
укорял меня всячески за это, он укорял меня при всех казаках, но в истории
его не было ничего верного. Мы побранились, правда, в это утро с Труновым,
потому что Трунов заводил всегда  с  пленными  нескончаемую  канитель,  мы
побранились с ним, но он умер, Пашка, ему нет больше судей в мире, и я ему
последний судья из всех. У нас вот почему вышла ссора.
   Сегодняшних пленных мы взяли на рассвете  у  станции  Заводы.  Их  было
десять человек. Они были в нижнем белье, когда мы их брали. Куча одежды  -
валялась возле поляков, это была их уловка для того, чтобы мы не  отличили
по обмундированию офицеров от рядовых. Они сами бросали свою одежду, но на
этот раз Трунов решил добыть истину.
   - Офицера, выходи! - скомандовал  он,  подходя  к  пленным,  и  вытащил
револьвер.
   Трунов был уже ранен в голову в это  утро,  голова  его  была  обмотана
тряпкой, кровь стекала с нее, как дождь со скирды.
   - Офицера, сознавайся! - повторил он и стал толкать  поляков  рукояткой
револьвера.
   Тогда из толпы выступил худой  и  старый  человек,  с  большими  голыми
костями на спине, с желтыми скулами и висячими усами.
   - ...Край той войне, - сказал старик  с  непонятным  восторгом,  -  вси
офицер утик, край той войне...
   И поляк протянул эскадронному синие руки.
   - Пять пальцев, - сказал он, рыдая и вертя  вялой  громадной  рукой,  -
цими пятью пальцами я выховал мою семейству...
   Старик задохся, закачался, истек восторженными  слезами  и  упал  перед
Труновым на колени, но Трунов отвел его саблей.
   - Офицера ваши гады, - сказал эскадронный,  -  офицера  ваши  побросали
здесь одежду... На кого придется - тому крышка, я пробу сделаю...
   И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и  надвинул
ее на старого.
   - Впору, - пробормотал Трунов, придвигаясь и пришептывая, - впору...  -
и всунул пленному саблю в глотку. Старик упал, повел ногами, из горла  его
вылился пенистый коралловый ручей. Тогда к нему подобрался, блестя серьгой
и круглой деревенской шеей, Андрюшка Восьмилетов.  Андрюшка  расстегнул  у
поляка пуговицы, встряхнул его легонько и  стал  стаскивать  с  умирающего
штаны. Он перебросил их к себе на седло, взял еще  два  мундира  из  кучи,
потом от®ехал от нас и заиграл плетью. Солнце в  это  мгновение  вышло  из
туч.  Оно  стремительно  окружило  Андрюшкину  лошадь,  веселый  ее   бег,
беспечные качанья ее куцего хвоста. Андрюшка ехал по тропинке  к  лесу,  в
лесу стоял наш обоз,  кучера  из  обоза  бесновались,  свистели  и  делали
Восьмилетову знаки, как немому.
   Казак доехал уже до середины пути, но  тут  Трунов,  упавший  вдруг  на
колени, прохрипел ему вслед:
   - Андрей, - сказал эскадронный, глядя в землю, - Андрей, - повторил он,
не поднимая глаз от земли, - республика наша  советская  живая  еще,  рано
дележку ей делать, скидай барахло, Андрей.
   Но Восьмилетов не обернулся даже. Он ехал казацкой  удивительной  своей
рысью,  лошаденка  его  бойко  выкидывала   из-под   себя   хвост,   точно
отмахивалась от нас.
   - Измена! - пробормотал тогда Трунов и удивился. - Измена! - сказал он,
торопливо вскинул карабин на плечо, выстрелил и промахнулся  второпях.  Но
Андрей остановился на этот раз. Он повернул к нам коня, запрыгал  в  седле
по-бабьи, лицо его стало красно и сердито, он задрыгал ногами.
   - Слышь, земляк, - закричал он, под®езжая, и тут же успокоился от звука
глубокого и сильного своего голоса, - как бы я не стукнул тебя, земляк,  к
такой-то свет матери... Тебе десяток шляхты прибрать - ты вона каку панику
делаешь, мы по сотне прибирали - тебя не звали... Рабочий ты  если  -  так
сполняй свое дело...
   И, выбросив из седла штаны и два мундира,  Андрюшка  засопел  носом  и,
отворачиваясь от эскадронного, взялся помогать мне  составлять  список  на
оставшихся пленных.  Он  терся  возле  меня,  сопел  необыкновенно  шумно.
Пленные выли и бежали от Андрюшки, он гнался за ними и брал в охапку,  как
охотник берет в охапку камыши для того, чтобы рассмотреть стаю, тянущую  к
речке на заре.
   Возясь с пленными, я истощил все проклятия  и  кое-как  записал  восемь
человек, номера их частей, род оружия и перешел к девятому.  Девятый  этот
был юноша, похожий на немецкого гимнаста из хорошего цирка, юноша с  белой
немецкой грудью и с бачками, в триковой фуфайке и в егеревских  кальсонах.
Он повернул ко мне два соска на высокой груди,  откинул  вспотевшие  белые
волосы и назвал свою часть. Тогда  Андрюшка  схватил  его  за  кальсоны  и
спросил строго:
   - Откуда сподники достал?
   - Матка вязала, - ответил пленный и покачнулся.
   - Фабричная у тебя матка,  -  сказал  Андрюшка,  все  приглядываясь,  и
подушечками пальцев потрогал у поляка холеные ногти, -  фабричная  у  тебя
матка, наш брат таких не нашивал...
   Он еще раз пощупал егеревские кальсоны и взял  за  руку  девятого,  для
того чтобы отвести к остальным пленным, уже записанным. Но в это мгновение
я  увидел  Трунова,  вылезающего  из-за  бугра.  Кровь  стекала  с  головы
эскадронного, как дождь  со  скирды,  грязная  тряпка  его  размоталась  и
повисла, он полз на животе и держал карабин  в  руках.  Это  был  японский
карабин, отлакированный и с сильным боем. С двадцати  шагов  Пашка  разнес
юноше череп, и мозги поляка посыпались мне на руки. Тогда Трунов  выбросил
гильзы из ружья и подошел ко мне.
   - Вымарай одного, - сказал он, указывая на список.
   - Не стану вымарывать, - ответил я, содрогаясь, -  Троцкий,  видно,  не
для тебя приказы пишет, Павел...
   - Вымарай одного! - повторил Трунов и ткнул в бумажку черным пальцем.
   - Не стану вымарывать! - закричал я изо всех сил. - Было десять,  стало
восемь, в штабе не посмотрят на тебя, Пашка...
   - В штабе через несчастную нашу жизнь посмотрят,  -  ответил  Трунов  и
стал подвигаться ко мне, весь разодранный, охрипший и  в  дыму,  но  потом
остановился, поднял к небесам окровавленную  голову  и  сказал  с  горьким
упреком: - Гуди, гуди, - сказал он, - эвон еще и другой гудит...
   И эскадронный показал  нам  четыре  точки  в  небе,  четыре  бомбовоза,
заплывавшие за сияющие лебединые облака.  Это  были  машины  из  воздушной
эскадрильи майора Фаунт-Ле-Ро, просторные бронированные машины.
   - По коням! - закричали взводные, увидев их, и на рысях отвели эскадрон
к лесу, но Трунов не поехал со своим эскадроном. Он остался у станционного
здания, прижался к стене и затих. Андрюшка Восьмилетов и два  пулеметчика,
два босых парня в малиновых рейтузах, стояли возле него и тревожились.
   - Нарезай винты, ребята, - сказал им Трунов, и кровь стала  уходить  из
его лица, - вот донесение Пугачеву от меня...
   И гигантскими мужицкими буквами Трунов написал на косо выдранном листке
бумаги:

   "Имея погибнуть сего числа, - написал он, -  нахожу  долгом  приставить
двух номеров к  возможному  сбитию  неприятеля  и  в  то  же  время  отдаю
командование Семену Голову, взводному..."

   Он запечатал письмо, сел на  землю  и,  понатужившись,  стянул  с  себя
сапоги.
   - Пользовайся, - сказал он, отдавая пулеметчикам донесение и сапоги,  -
пользовайся, сапоги новые...
   - Счастливо вам, командир, -  пробормотали  ему  в  ответ  пулеметчики,
переступили с ноги на ногу и мешкали уходить.
   - И вам счастливо, - сказал Трунов, - как-нибудь, ребята... - и пошел к
пулемету, стоявшему на холмике у станционной будки. Там ждал его  Андрюшка
Восьмилетов, барахольщик.
   - Как-нибудь, - сказал ему Трунов и взялся наводить пулемет.  -  Ты  со
мной, што ль, побудешь, Андрей?..
   - Господа Иисуса, - испуганно ответил Андрюшка,  всхлипнул,  побелел  и
засмеялся, - господа Иисуса хоругву мать!..
   И стал наводить на аэроплан второй пулемет.
   Машины залетали над  станцией  все  круче,  они  хлопотливо  трещали  в
вышине, снижались, описывали дуги, и  солнце  розовым  лучом  ложилось  на
блеск их крыльев.
   В это время мы, четвертый эскадрон, сидели в  лесу.  Там,  в  лесу,  мы
дождались неравного боя  между  Пашкой  Труновым  и  майором  американской
службы Реджинальдом Фаунт-Ле-Ро. Майор и  три  его  бомбометчика  выказали
уменье в этом бою.  Они  снизились  на  триста  метров  и  расстреляли  из
пулеметов сначала Андрюшку, потом Трунова. Все ленты,  выпущенные  нашими,
не причинили американцам вреда; аэропланы улетели в  сторону,  не  заметив
эскадрона, спрятанного в лесу. И поэтому,  выждав  с  полчаса,  мы  смогли
поехать за трупами. Тело Андрюшки Восьмилетова  забрали  два  его  родича,
служившие в нашем эскадроне, а Трунова,  покойного  нашего  командира,  мы
отвезли в готический Сокаль и похоронили его там на торжественном месте  -
в общественном саду, в цветнике, посредине города.



        ИВАНЫ

   Дьякон Аггеев бежал с фронта дважды. Его отдали  за  это  в  Московский
клейменый полк. Главком Каменев, Сергей Сергеевич,  смотрел  этот  полк  в
Можайске перед отправкой на позиции.
   - Не надо их мне, - сказал главком, -  обратно  их  в  Москву,  отхожие
чистить...
   В Москве кое-как сбили из клейменых маршевую роту. В числе других попал
дьякон. Он  прибыл  на  польский  фронт  и  сказался  там  глухим.  Лекпом
Барсуцкий из перевязочного отряда, провозившись с ним  неделю,  не  сломил
его упорства.
   - Шут с ним, с глухарем, - сказал Барсуцкий санитару Сойченко, - подыщи
в обозе телегу, отправим дьякона в Ровно на испытание...
   Сойченко ушел в обоз и добыл три телеги: на первой из них сидел кучером
Акинфиев.
   - Иван, - сказал ему Сойченко, - отвезешь глухаря в Ровно.
   - Отвезти можно, - ответил Акинфиев.
   - И расписку мне доставишь в получении...
   - Ясно, - сказал Акинфиев, - а какая в ней причина, в глухоте его?..
   - Своя рогожа чужой рожи дороже, - сказал Сойченко, санитар. - Тут  вся
причина. Фармазонщик он, а не глухарь...
   - Отвезти можно,  -  повторил  Акинфиев  и  поехал  следом  за  другими
подводами.
   Всего собралось у перевязочного пункта три телеги. На  первую  посадили
сестру, откомандированную  в  тыл,  вторую  отвели  для  казака,  больного
воспалением почек, на третью сел Иван Аггеев, дьякон.
   Исполнив все дела, Сойченко позвал лекпома.
   - Поехал наш фармазонщик, - сказал он, -  погрузил  на  ревтрибунальных
под расписку. Сейчас трогают...
   Барсуцкий выглянул в окошко, увидел телеги  и  кинулся  из  дому,  весь
красный и без шапки.
   - Ох, да ты его зарежешь! - закричал он Акинфиеву.  -  Пересадить  надо
дьякона.
   - Куда его  пересадишь,  -  ответили  казаки,  стоявшие  поблизости,  и
засмеялись. - Ваня наш везде достанет...
   Акинфиев с кнутом в руках стоял тут же, возле своих  лошадей.  Он  снял
шапку и сказал вежливо:
   - Здравствуйте, товарищ лекпом.
   - Здравствуй, друг, - ответил Барсуцкий, - ты  ведь  зверь,  пересадить
надо дьякона...
   - Поинтересуюсь узнать, - визгливо сказал тогда казак, и  верхняя  губа
его вздрогнула,  поползла  и  затрепетала  над  ослепительными  зубами,  -
поинтересуюсь узнать, подходяще ли оно нам,  или  неподходяще,  что  когда
враг тиранит нас невыразимо, когда враг бьет нас под самый вздох, когда он
виснет грузом на ногах и вяжет змеями наши руки, подходяще ли  оно  нам  -
законопачивать уши в смертельный этот час?
   - Стоит Ваня за комиссариков, -  прокричал  Коротков,  кучер  с  первой
телеги, - ох, стоит...
   - Чего там "стоит"! - пробормотал Барсуцкий  и  отвернулся.  -  Все  мы
стоим. Только дела надо делать форменно...
   - А ведь он слышит, глухарь-то наш, - перебил вдруг Акинфиев,  повертел
кнут в толстых пальцах, засмеялся и подмигнул дьякону. Тот сидел на  возу,
опустив громадные плечи, и двигал головой.
   - Ну, трогай с богом! - закричал лекарь с отчаянием. - Ты  мне  за  все
ответчик, Иван...
   - Ответить я согласен, - задумчиво произнес Акинфиев и наклонил голову.
- Сидай удобней, - сказал он  дьякону,  не  оборачиваясь,  -  еще  удобней
седай, - повторил казак и собрал в руке вожжи.
   Телеги выстроились в ряд и одна за другой помчались по  шоссе.  Впереди
ехал Коротков, Акинфиев был третьим, он свистел песню и помахивал  вожжей.
Так от®ехали они верст пятнадцать и к  вечеру  были  опрокинуты  внезапным
разливом неприятеля.
   В этот день, двадцать второго июля, поляки быстрым маневром исковеркали
тыл нашей армии, ворвались с налета в  местечко  Козин  и  пленили  многих
бойцов из состава одиннадцатой  дивизии.  Эскадроны  шестой  дивизии  были
брошены  в  район  Козина  для  противодействия  противнику.  Молниеносное
маневрирование частей искромсало движение обозов, ревтрибунальскне  телеги
двое суток блуждали по кипящим выступам боя, и тольк