ем
корпусом вперед и открыл мне Голова, выползавшего из канавы, внимательного
и бледного, с разбитой головой и винтовкой на отвес. Я протянул  к  Голову
руки и крикнул, но звук задохся и разбух в моей  гортани.  Голов  поспешно
выстрелил  пленному  в  затылок  и  вскочил  на  ноги.  Удивленный   поляк
повернулся к нему, сделав полный круг, как на ученье. Медленным  движением
отдающейся женщины поднял он обе руки к затылку, рухнул на  землю  и  умер
мгновенно.
   Улыбка облегчения и покоя заиграла тогда на лице Голова. К  нему  легко
вернулся румянец.
   - Нашему брату матка таких исподников не вяжет, - сказал он мне лукаво.
- Вымарай одного, давай записку на восемь штук...
   Я отдал ему записку и произнес с отчаянием: Ты за все ответишь. Голов.
   - Я отвечу,  -  закричал  он  с  невыразимым  торжеством.  -  Не  тебе,
очкастому, а своему брату, сормовскому. Свой брат разберет...
   Девяти пленных нет в живых. Я знаю это сердцем. Сегодня утром  я  решил
отслужить панихиду по убитым. В Конармии некому это сделать, кроме мен  я.
Отряд наш сделал привал в разрушенном фольварке. Я взял дневник и пошел  в
цветник, еще уцелевший. Там росли гиацинты и голубые розы.
   Я стал записывать о взводном и девяти покойниках, но шум, знакомый  шум
прервал меня тотчас. Черкашин, штабной холуй, шел в  поход  против  ульев.
Митя, румяный орловец, следовал за ним с чадящим факелом в  руках.  Головы
их были замотаны шинелями. Щелки их глаз  горели.  Мириады  пчел  отбивали
победителей и умирали у ульев. И я отложил  перо.  Я  ужаснулся  множеству
панихид, предстоявших мне.