по дороге.
   - Ходу! - сказал Афонька.
   И мы бежали.
   О Броды! Мумии твоих раздавленных страстей дышали на меня непреоборимым
ядом. Я ощущал уже смертельный холод глазниц, налитых стынувшей слезой.  И
вот - трясущийся галоп уносит меня от выщербленного камня твоих синагог...



        УЧЕНИЕ О ТАЧАНКЕ

   Мне прислали  из  штаба  кучера,  или,  как  принято  у  нас  говорить,
повозочного. Фамилия его Грищук. Ему тридцать девять лет.
   Пробыл он пять лет в германском плену,  несколько  месяцев  тому  назад
бежал, прошел Литву, северо-запад России, достиг Волыни  и  в  Белеве  был
пойман самой безмозглой в мире мобилизационной  комиссией  и  водворен  на
военную службу. До Кременецкого уезда, откуда Грищук родом,  ему  осталось
пятьдесят верст. В Кременецком уезде у него жена и дети. Он  не  был  дома
пять  лет  и  два  месяца.  Мобилизационная  комиссия  сделала  его   моим
повозочным, и я перестал быть парием среди казаков.
   Я - обладатель тачанки и кучера в ней.  Тачанка!  Это  слово  сделалось
основой треугольника, на котором зиждется наш обычай: рубить -  тачанка  -
кровь...
   Поповская, заседательская ординарнейшая бричка по  капризу  гражданской
распри вошла в случай, сделалась грозным  и  подвижным  боевым  средством,
создала новую стратегию и новую тактику, исказила  привычное  лицо  войны,
родила героев и гениев от тачанки. Таков  Махно,  сделавший  тачанку  осью
своей таинственной и лукавой стратегии, упразднивший пехоту, артиллерию  и
даже конницу и взамен этих неуклюжих громад привинтивший к бричкам  триста
пулеметов.  Таков  Махно,  многообразный,  как  природа.  Возы  с   сеном,
построившись в боевом  порядке,  овладевают  городами.  Свадебный  кортеж,
под®езжая к  волостному  исполкому,  открывает  сосредоточенный  огонь,  и
чахлый попик, развеяв над собою черное знамя анархии, требует  от  властей
выдачи буржуев, выдачи пролетариев, вина и музыки.
   Армия из тачанок обладает неслыханной маневренной способностью.
   Буденный показал это не хуже Махно. Рубить эту армию трудно, выловить -
немыслимо.  Пулемет,  закопанный  под  скирдой,  тачанка,   отведенная   в
крестьянскую  клуню,  -  они  перестают  быть   боевыми   единицами.   Эти
схоронившиеся точки, предполагаемые, но  не  ощутимые  слагаемые,  дают  в
сумме  строение  недавнего  украинского  села  -  свирепого,  мятежного  и
корыстолюбивого. Такую армию, с растыканной по углам  амуницией,  Махно  в
один час приводит в боевое состояние; еще меньше времени требуется,  чтобы
демобилизовать ее.
   У нас, в регулярной  коннице  Буденного,  тачанка  не  властвует  столь
исключительно. Однако все наши пулеметные  команды  раз®езжают  только  на
бричках. Казачья  выдумка  различает  два  вида  тачанок:  колонистскую  и
заседательскую. Да это и не выдумка, а разделение, истинно существующее.
   На  заседательских  бричках,  на  этих  расхлябанных,   без   любви   и
изобретательности сделанных возках, тряслось по кубанским пшеничным степям
убогое красноносое чиновничество, невыспавшаяся кучка людей, спешивших  на
вскрытия и на следствия, а колонистские тачанки пришли к нам из  самарских
и уральских, приволжских урочищ, из тучных немецких  колоний.  На  дубовых
просторных спинках колонистской тачанки  рассыпана  домовитая  живопись  -
пухлые гирлянды розовых немецких цветов. Крепкие  днища  окованы  железом.
Ход поставлен на незабываемые рессоры. Жар многих поколений чувствую  я  в
этих рессорах, бьющихся теперь по развороченному волынскому шляху.
   Я испытываю восторг первого  обладания.  Каждый  день  после  обеда  мы
запрягаем. Грищук выводит из конюшни лошадей. Они  поправляются  день  ото
дня. Я нахожу уже с гордой радостью тусклый блеск на их начищенных  боках.
Мы растираем коням припухшие ноги,  стрижем  гривы,  накидываем  на  спины
казацкую упряжь - запутанную ссохшуюся сеть из тонких ремней - и  выезжаем
со двора  рысью.  Грищук  боком  сидит  на  козлах;  мое  сиденье  устлано
цветистым рядном и сеном, пахнущим духами и безмятежностью. Высокие колеса
скрипят в зернистом белом  песке.  Квадраты  цветущего  мака  раскрашивают
землю, разрушенные костелы светятся на пригорках. Высоко  над  дорогой,  в
разбитой ядром нише стоит коричневая статуя святой  Урсулы  с  обнаженными
круглыми руками. И узкие древние буквы вяжут неровную цепь на  почерневшем
золоте фронтона... "Во славу Иисуса и его божественной матери..."
   Безжизненные еврейские местечки лепятся у подножия панских  фольварков.
На кирпичных заборах мерцает вещий павлин, бесстрастное видение в  голубых
просторах.  Прикрытая  раскидистыми  хибарками,  присела  к  нищей   земле
синагога, безглазая, щербатая, круглая, как  хасидская  шляпа.  Узкоплечие
евреи грустно торчат на перекрестках. И в памяти  зажигается  образ  южных
евреев, жовиальных, пузатых, пузырящихся, как дешевое вино.  Несравнима  с
ними горькая надменность этих длинных и  костлявых  спин,  этих  желтых  и
трагических бород. В страстных чертах, вырезанных мучительно, нет  жира  и
теплого  биения  крови.   Движения   галицийского   и   Волынского   еврея
несдержанны, порывисты, оскорбительны для вкуса, но сила их  скорби  полна
сумрачного величия, и тайное презрение к пану безгранично. Глядя на них, я
понял жгучую историю этой окраины, повествование о талмудистах,  державших
на откупу кабаки, о раввинах, занимавшихся  ростовщичеством,  о  девушках,
которых насиловали польские жолнеры и из-за  которых  стрелялись  польские
магнаты.



        СМЕРТЬ ДОЛГУШОВА

   Завесы боя продвигались к городу. В полдень пролетел мимо нас  Корочаев
в черной бурке - опальный начдив четыре, сражающийся в одиночку  и  ищущий
смерти. Он крикнул мне на бегу:
   - Коммуникации наши прорваны, Радзивиллов и Броды в огне!..
   И ускакал - развевающийся, весь черный, с угольными зрачками.
   На  равнине,  гладкой,  как  доска,  перестраивались  бригады.   Солнце
катилось в багровой пыли. Раненые закусывали в канавах. Сестры  милосердия
лежали на траве и вполголоса пели. Афонькины разведчики рыскали  по  полю,
выискивая мертвецов и обмундирование. Афонька проехал в двух шагах от меня
и сказал, не поворачивая головы:
   - Набили нам  ряшку.  Дважды  два.  Есть  думка  за  начдива,  смещают.
Сомневаются бойцы...
   Поляки подошли к лесу, верстах в трех  от  нас,  и  поставили  пулеметы
где-то близко. Пули скулят и взвизгивают. Жалоба их нарастает  невыносимо.
Пули  подстреливают  землю  и  роются  в   ней,   дрожа   от   нетерпения.
Вытягайченко, командир полка, храпевший на солнцепеке, закричал во  сне  и
проснулся. Он сел на коня и поехал к головному эскадрону.  Лицо  его  было
мятое, в красных полосах от неудобного сна, а карманы полны слив.
   - Сукиного сына, - сказал он сердито и выплюнул изо рта косточку, - вот
гадкая канитель. Тимошка, выкидай флаг!
   - Пойдем, што ль? - спросил  Тимошка,  вынимая  древко  из  стремян,  и
размотал знамя, на котором была  нарисована  звезда  и  написано  про  III
Интернационал.
   - Там видать будет, - сказал Вытягайченко  и  вдруг  закричал  дико:  -
Девки, сидай на коников! Скликай людей, эскадронные!..
   Трубачи проиграли тревогу. Эскадроны построились в колонну.  Из  канавы
вылез раненый и, прикрываясь ладонью, сказал Вытягайченке:
   - Тарас Григорьевич, я есть делегат. Видать, вроде того, что  останемся
мы...
   - Отобьетесь... - пробормотал Вытягайченко и поднял коня на дыбы.
   - Есть такая надея у нас, Тарас Григорьевич, что не отобьемся, - сказал
раненый ему вслед.
   -  Не  канючь,  -  обернулся  Вытягайченко,  -  небось  не  оставлю,  и
скомандовал повод.
   И тотчас же зазвенел плачущий бабий голос Афоньки Биды, моего друга:
   - Не переводи ты с места на рыся, Тарас Григорьевич, до его пять  верст
бежать. Как будешь рубать, когда у нас лошади заморенные... Хапать  нечего
- поспеешь к богородице груши околачивать...
   - Шагом! - скомандовал Вытягайченко, не поднимая глаз.
   Полк ушел.
   - Если думка за начдива правильная, - прошептал Афонька,  задерживаясь,
- если смещают, тогда мыли холку и выбивай подпорки. Точка.
   Слезы потекли у него из глаз. Я уставился на Афоньку  в  изумлении.  Он
закрутился волчком, схватился за шапку, захрипел, гикнул и умчался.
   Грищук со своей глупой тачанкой да я - мы остались  одни  и  до  вечера
мотались между огневых стен. Штаб дивизии исчез. Чужие части не  принимали
нас. Полки вошли в  Броды  и  были  выбиты  контратакой.  Мы  под®ехали  к
городскому кладбищу. Из-за могил  выскочил  польский  раз®езд  и,  вскинув
винтовки, стал бить по нас. Грищук  повернул.  Тачанка  его  вопила  всеми
четырьмя своими колесами.
   - Грищук! - крикнул я сквозь свист и ветер.
   - Баловство, - ответил он печально.
   -  Пропадаем,  -  воскликнул  я,  охваченный  гибельным  восторгом,   -
пропадаем, отец!
   - Зачем бабы трудаются, - ответил он еще печальнее, -  зачем  сватання,
венчания, зачем кумы на свадьбах гуляют...
   В небе засиял розовый хвост  и  погас.  Млечный  Путь  проступил  между
звездами.
   - Смеха мне, - сказал Грищук горестно и  показал  кнутом  на  человека,
сидевшего при дороге, - смеха мне, зачем бабы трудаются...
   Человек, сидевший при дороге, был Долгушов, телефонист. Разбросав ноги,
он смотрел на нас в упор.
   - Я вот что, -  сказал  Долгушов,  когда  мы  под®ехали,  -  кончусь...
Понятно?
   - Понятно, - ответил Грищук, останавливая лошадей.
   - Патрон на меня надо стратить, - сказал Долгушов.
   Он сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не  спуская
с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него  был  вырван,  кишки
ползли на колени, и удары сердца были видны.
   - Наскочит шляхта - насмешку сделает. Вот  документ,  матери  отпишешь,
как и что...
   - Нет, - ответил я и дал коню шпоры.
   Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво.
   - Бежишь? - пробормотал он, сползая. - Бежишь, гад...
   Испарина ползла по моему телу.  Пулеметы  отстукивали  все  быстрее,  с
истерическим упрямством. Обведенный нимбом заката, к  нам  скакал  Афонька
Бида.
   - По малости чешем, - закричал он весело. - Что у вас тут за ярмарка?
   Я показал ему на Долгушова и от®ехал.
   Они говорили коротко, - я не слышал слов. Долгушов  протянул  взводному
свою книжку. Афонька спрятал ее в сапог и выстрелил Долгушову в рот.
   - Афоня, - сказал я с жалкой улыбкой и под®ехал к казаку, - а я вот  не
смог.
   - Уйди, - ответил он, бледнея, - убью!  Жалеете  вы,  очкастые,  нашего
брата, как кошка мышку...
   И взвел курок.
   Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть.
   - Бона, - закричал сзади Грищук, - ан дури!  -  и  схватил  Афоньку  за
руку.
   - Холуйская кровь! - крикнул Афонька. - Он от моей руки не уйдет...
   Грищук нагнал меня у поворота. Афоньки  не  было.  Он  уехал  в  другую
сторону.
   - Вот видишь, Грищук, - сказал я, - сегодня я потерял Афоньку,  первого
моего друга...
   Грищук вынул из сиденья сморщенное яблоко.
   - Кушай, - сказал он мне, - кушай, пожалуйста...



        КОМБРИГ ДВА

   Буденный в красных штанах с серебряным лампасом стоял у дерева.  Только
что убили комбрига два. На его место командарм назначил Колесникова.
   Час тому назад Колесников  был  командиром  полка.  Неделю  тому  назад
Колесников был командиром эскадрона.
   Нового бригадного вызвали к  Буденному.  Командарм  ждал  его,  стоя  у
дерева. Колесников приехал с Алмазовым, своим комиссаром.
   - Жмет нас гад, - сказал командарм с ослепительной  своей  усмешкой.  -
Победим или подохнем. Иначе - никак. Понял?
   - Понял, - ответил Колесников, выпучив глаза.
   - А побежишь - расстреляю, - сказал командарм, улыбнулся и отвел  глаза
в сторону начальника особого отдела.
   - Слушаю, - сказал начальник особого отдела.
   - Катись, Колесо! - бодро крикнул какой-то казак со стороны.
   Буденный стремительно повернулся  на  каблуках  и  отдал  честь  новому
комбригу. Тот  растопырил  у  козырька  пять  красных  юношеских  пальцев,
вспотел и ушел по распаханной меже. Лошади ждали его  в  ста  саженях.  Он
шел, опустив голову,  и  с  томительной  медленностью  перебирал  кривыми,
длинными  ногами.  Пылание  заката  разлилось   над   ним,   малиновое   и
неправдоподобное, как надвигающаяся смерть.
   И вдруг на распростершейся земле,  на  развороченной  и  желтой  наготе
полей мы увидели ее одну - узкую спину Колесникова с болтающимися руками и
упавшей головой в сером картузе.
   Ординарец подвел ему коня.
   Он вскочил в  седло  и  поскакал  к  своей  бригаде,  не  оборачиваясь.
Эскадроны ждали его у большой дороги, у Бродского шляха.
   Стонущее "ура", разорванное ветром, доносилось до нас.
   Наведя бинокль, я увидел комбрига, вертевшегося  на  лошади  в  столбах
густой пыли.
   - Колесников повел бригаду, - сказал наблюдатель, сидевший  над  нашими
головами на дереве.
   - Есть, - ответил Буденный, закурил папиросу и закрыл глаза.
   "Ура" смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель лопнула над лесом.
И мы услышали великое безмолвие рубки.
   - Душевный малый, - сказал  командарм,  вставая.  -  Ищет  чести.  Надо
полагать - вытянет.
   И, потребовав лошадей, Буденный уехал к месту  боя.  Штаб  двинулся  за
ним.
   Колесникова мне довелось увидеть в тот же вечер, через час после  того,
как поляки были уничтожены.  Он  ехал  впереди  своей  бригады,  один,  на
буланом жеребце и дремал. Правая рука его висела  на  перевязи.  В  десяти
шагах от него конный казак вез развернутое знамя. Головной эскадрон лениво
запевал похабные куплеты. Бригада  тянулась  пыльная  и  бесконечная,  как
крестьянские возы на ярмарку. В хвосте пыхтели усталые оркестры.
   В тот вечер в посадке Колесникова  я  увидел  властительное  равнодушие
татарского хана и  распознал  выучку  прославленного  Книги,  своевольного
Павличенки, пленительного Савицкого.



        САШКА ХРИСТОС

   Сашка - это было его имя, а Христом прозвали его за  кротость.  Он  был
общественный пастух в станице и не работал тяжелой работы  с  четырнадцати
лет, с той поры, когда заболел дурной болезнью. Это все так было:
   Тараканыч, Сашкин отчим, ушел на зиму в город Грозный и пристал  там  к
артели. Артель сбилась успешная, из рязанских мужиков. Тараканыч делал для
них плотницкую работу, и достатку у него прибывало.  Он  не  управлялся  с
делами и выписал к себе мальчика подручным:  зимой  станица  и  без  Сашки
проживет. Сашка проработал при отчиме неделю. Потом настала  суббота,  они
пошабашили и сели чай пить. На дворе стоял октябрь, но воздух был  легкий.
Они открыли окно и согрели второй самовар. Под окнами  шлялась  побирушка.
Она стукнула в раму и сказала:
   -  Здравствуйте,  иногородние  крестьяне.  Обратите  внимание  на   мое
положение.
   - Какое там положение? - сказал Тараканыч. - Заходи, калечка.
   Побирушка завозилась за стеной и потом вскочила в комнату. Она прошла к
столу и поклонилась в пояс. Тараканыч схватил ее за косынку, кинул косынку
долой и почесал в волосах. У побирушки волосы были серые, седые, в клочьях
и в пыли.
   - Фу ты, какой мужик занозистый и стройный, -  сказала  она,  -  чистый
цирк с тобой... Пожалуйста, не побрезгуйте мной, старушкой,  -  прошептала
она с поспешностью и вскарабкалась на лавку.
   Тараканыч лег с ней. Побирушка закидывала голову набок и смеялась.
   - Дождик на старуху, - смеялась она, - двести пудов с десятины дам...
   И сказавши это, она увидела  Сашку,  который  пил  чай  у  стола  и  не
поднимал глаз на божий мир.
   - Твой хлопец? - спросила она Тараканыча.
   - Вроде моего, - ответил Тараканыч, - женин.
   - Вот, деточка, глазенапы выкатил, - сказала баба. - Ну, иди сюда.
   Сашка подошел к ней - и захватил дурную болезнь. Но об дурной болезни в
тот час  никто  не  думал.  Тараканыч  дал  побирушке  костей  с  обеда  и
серебряный пятачок, очень блесткий.
   - Начисть его, молитвенница, песком, - сказал Тараканыч, - он еще более
вида получит. В темную ночь ссудишь его господу богу, пятачок заместо луны
светить будет...
   Калечка обвязалась косынкой, забрала кости и ушла. А через  две  недели
все сделалось для мужиков явно. Они  много  страдали  от  дурной  болезни,
перемогались всю зиму и лечились травами. А весной  уехали  в  станицу  на
свою крестьянскую работу.
   Станица отстояла от железной дороги на девять верст. Тараканыч и  Сашка
шли полями. Земля лежала в апрельской  сырости.  В  черных  ямах  блистали
изумруды. Зеленая поросль прошивала землю  хитрой  строчкой.  И  от  земли
пахло кисло, как от солдатки на рассвете. Первые стада стекали с курганов,
жеребята играли в голубых просторах горизонта.
   Тараканыч и Сашка шли тропками, чуть заметными.
   - Отпусти меня, Тараканыч, к обществу в пастухи, - сказал Сашка.
   - Что так?
   - Не могу я терпеть, что у пастухов такая жизнь великолепная.
   - Я не согласен, - сказал Тараканыч.
   - Отпусти меня, ради бога, Тараканыч, - повторил Сашка, - все святители
из пастухов вышли.
   - Сашка-святитель, - захохотал отчим, - у богородицы сифилис захватил.
   Они прошли перегиб у Красного моста, миновали рощицу, выгон  и  увидели
крест на станичной церкви.
   Бабы ковырялись еще на огородах, а казаки, рассевшись  в  сирени,  пили
водку и пели. До Тараканычевой избы было с полверсты ходу.
   - Давай бог, чтобы благополучно, - сказал он и перекрестился.
   Они подошли к хате и заглянули в окошко. Никого в хате не было. Сашкина
мать доила  корову  на  конюшне.  Мужики  подкрались  неслышно.  Тараканыч
засмеялся и закричал у бабы за спиной:
   - Мотя, ваше высокоблагородие, собирай гостям ужинать...
   Баба обернулась, затрепетала, побежала  из  конюшни  и  закружилась  по
двору. Потом она вернулась к своему месту, кинулась к Тараканычу на  грудь
и забилась.
   - Вот какая ты дурная и незаманчивая, - сказал Тараканыч и отстранил ее
ласково. - Кажи детей...
   - Ушли дети со двора, - сказала баба,  вся  белая,  снова  побежала  по
двору и упала на землю. - Ах, Алешенька, - закричала она дико, - ушли наши
детки ногами вперед...
   Тараканыч махнул рукой  и  пошел  к  соседям.  Соседи  рассказали,  что
мальчика и девочку бог прибрал на прошлой неделе в тифу. Мотя писала  ему,
но он, верно, не успел получить письма. Тараканыч вернулся  в  хату.  Баба
его растапливала печь.
   - Отделалась ты, Мотя, вчистую, -  сказал  Тараканыч,  -  терзать  тебя
надо.
   Он сел к столу и затосковал, - и тосковал до самого сна, ел мясо и  пил
водку и не пошел по хозяйству. Он храпел у  стола  и  просыпался  и  снова
храпел. Мотя постелила себе и мужу на кровати,  а  Сашке  в  стороне.  Она
задула лампу и легла с мужем. Сашка ворочался на сене в своем углу,  глаза
его были раскрыты, он не спал и видел, как бы во сне, хату, звезду в  окне
и край стола и  хомуты  под  материной  кроватью.  Насильственное  видение
побеждало его, он поддавался мечтам и  радовался  своему  сну  наяву.  Ему
чудилось, что с неба свешиваются два серебряных шнура, крученных в толстую
нитку, к ним приделана колыска, колыска из розового дерева,  с  разводами.
Она качается высоко над землей  и  далеко  от  неба,  и  серебряные  шнуры
движутся и блестят. Сашка лежит в колыске, и воздух его обвевает.  Воздух,
громкий, как музыка, идет с полей, радуга цветет на незрелых хлебах.
   Сашка радовался своему сну наяву и  закрывал  глаза,  чтобы  не  видеть
хомутов под материной  кроватью.  Потом  он  услышал  сопение  на  Мотиной
лежанке и подумал о том, что Тараканыч мнет мать.
   - Тараканыч, - сказал он громко, - до тебя дело есть.
   - Какие дела ночью? - сердито отозвался Тараканыч. - Спи, стервяга...
   - Я крест приму, что дело есть, - ответил Сашка, - выдь во двор.
   И во дворе, под немеркнущей звездой, Сашка сказал отчиму:
   - Не обижай мать, Тараканыч, ты порченый.
   - А ты мой характер знаешь? - спросил Тараканыч.
   - Я твой характер знаю, но только ты видал мать, при каком