Исаак Бабель. Конармия

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


        ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ЗБРУЧ

   Начдив  шесть  донес  о  том,  что  Новоград-Волынск  взят  сегодня  на
рассвете. Штаб выступил из  Крапивно,  и  наш  обоз  шумливым  арьергардом
растянулся по шоссе, идущему  от  Бреста  до  Варшавы  и  построенному  на
мужичьих костях Николаем Первым.
   Поля пурпурного мака цветут  вокруг  нас,  полуденный  ветер  играет  в
желтеющей ржи, девственная гречиха встает на горизонте, как стена дальнего
монастыря. Тихая Волынь изгибается, Волынь уходит от нас в жемчужный туман
березовых рощ, она вползает в  цветистые  пригорки  и  ослабевшими  руками
путается  в  зарослях  хмеля.  Оранжевое  солнце  катится  по  небу,   как
отрубленная голова, нежный свет загорается в ущельях туч, штандарты заката
веют над нашими головами. Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет  в
вечернюю прохладу. Почерневший Збруч шумит  и  закручивает  пенистые  узлы
своих порогов. Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд. Величавая луна
лежит на волнах. Лошади по спину уходят в  воду,  звучные  потоки  сочатся
между сотнями лошадиных ног. Кто-то тонет  и  звонко  порочит  богородицу.
Река усеяна черными квадратами телег, она  полна  гула,  свиста  и  песен,
гремящих поверх лунных змей и сияющих ям.
   Поздней ночью приезжаем мы в Новоград. Я нахожу беременную  женщину  на
отведенной мне квартире и двух рыжих евреев с тонкими шеями; третий  спит,
укрывшись с головой и приткнувшись к стене. Я нахожу развороченные шкафы в
отведенной мне комнате, обрывки женских шуб на полу,  человеческий  кал  и
черепки сокровенной посуды, употребляющейся у  евреев  раз  в  году  -  на
пасху.
   - Уберите, - говорю я женщине. - Как вы грязно живете, хозяева...
   Два еврея снимаются с  места.  Они  прыгают  на  войлочных  подошвах  и
убирают обломки с полу, они прыгают в безмолвии, по-обезьяньи, как  японцы
в цирке, их шеи пухнут и вертятся. Они кладут на пол распоротую перину,  и
я ложусь к стенке, рядом с  третьим,  заснувшим  евреем.  Пугливая  нищета
смыкается над моим ложем.
   Все убито тишиной, и только луна, обхватив синими руками свою  круглую,
блещущую, беспечную голову, бродяжит под окном.
   Я разминаю затекшие ноги, я лежу на распоротой перине и засыпаю. Начдив
шесть снится мне. Он гонится на тяжелом жеребце за комбригом  и  всаживает
ему две пули в глаза. Пули пробивают голову  комбрига,  и  оба  глаза  его
падают наземь. "Зачем ты поворотил бригаду?" - кричит  раненому  Савицкий,
начдив шесть, - и тут я просыпаюсь, потому что  беременная  женщина  шарит
пальцами по моему лицу.
   - Пане, - говорит она мне, - вы кричите  со  сна  и  вы  бросаетесь.  Я
постелю вам в другом углу, потому что вы толкаете моего папашу...
   Она поднимает с полу худые свои ноги и круглый живот и снимает одеяло с
заснувшего человека.  Мертвый  старик  лежит  там,  закинувшись  навзничь.
Глотка его вырвана,  лицо  разрублено  пополам,  синяя  кровь  лежите  его
бороде, как кусок свинца.
   - Пане, - говорит еврейка и встряхивает перину, - поляки резали его,  и
он молился им: убейте меня на черном дворе, чтобы моя дочь не видела,  как
я умру. Но они сделали так, как им  было  нужно,  -  он  кончался  в  этой
комнате и думал обо мне... И теперь я хочу знать, - сказала вдруг  женщина
с ужасной силой, - я хочу знать, где еще на всей земле вы  найдете  такого
отца, как мой отец...



        КОСТЕЛ В НОВОГРАДЕ

   Я отправился вчера  с  докладом  к  военкому,  остановившемуся  в  доме
бежавшего ксендза. На кухне встретила меня пани Элиза,  экономка  иезуита.
Она дала мне янтарного чаю с бисквитами. Бисквиты ее пахли, как  распятие.
Лукавый сок был заключен в них и благовонная ярость Ватикана.
   Рядом  с  домом  в  костеле  ревели  колокола,  заведенные  обезумевшим
звонарем.  Был  вечер,  полный   июльских   звезд.   Пани   Элиза,   тряся
внимательными  сединами,  подсыпала  мне  печенья,  я   насладился   пищей
иезуитов.
   Старая полька называла меня "паном", у порога  стояли  навытяжку  серые
старики с окостеневшими ушами,  и  где-то  в  змеином  сумраке  извивалась
сутана монаха. Патер бежал, но он оставил помощника - пана Ромуальда.
   Гнусавый скопец с телом исполина, Ромуальд  величал  нас  "товарищами".
Желтым пальцем водил он  по  карте,  указывая  круги  польского  разгрома.
Охваченный хриплым восторгом, пересчитывал он  раны  своей  родины.  Пусть
кроткое забвение поглотит память о Ромуальде, предавшем нас без  сожаления
и расстрелянном мимоходом. Но в тот вечер его узкая  сутана  шевелилась  у
всех портьер, яростно мела все дороги и усмехалась всем,  кто  хотел  пить
водку. В тот вечер тень монаха кралась за  мной  неотступно.  Он  стал  бы
епископом - пан Ромуальд, если бы он не был шпионом.
   Я пил с ним ром, дыхание невиданного  уклада  мерцало  под  развалинами
дома ксендза, и вкрадчивые  его  соблазны  обессилили  меня.  О  распятия,
крохотные, как  талисманы  куртизанки,  пергамент  папских  булл  и  атлас
женских писем, истлевших в синем шелку жилетов!..
   Я вижу тебя отсюда, неверный монах в лиловой  рясе,  припухлость  твоих
рук, твою душу, нежную и безжалостную, как душа кошки, я вижу раны  твоего
бога, сочащиеся семенем, благоуханным ядом, опьяняющим девственниц.
   Мы пили ром, дожидаясь военкома, но он все  не  возвращался  из  штаба.
Ромуальд упал в углу и заснул. Он спит и трепещет, а за окном в  саду  под
черной страстью неба переливается аллея. Жаждущие розы колышутся во  тьме.
Зеленые молнии пылают в куполах. Раздетый труп  валяется  под  откосом.  И
лунный блеск струится по мертвым ногам, торчащим врозь.
   Вот  Польша,  вот  надменная  скорбь  Речи  Посполитой!  Насильственный
пришелец,   я   раскидываю   вшивый    тюфяк    в    храме,    оставленном
священнослужителем, подкладываю под голову фолианты, в которых  напечатана
осанна  ясновельможному   и   пресветлому   Начальнику   Панства,   Иозефу
Пилсудскому.
   Нищие орды катятся на твои древние города, о Польша, песнь об  единении
всех холопов гремит над ними, и горе тебе.  Речь  Посполитая,  горе  тебе,
князь Радзивилл, и тебе, князь Сапега, вставшие на час!..
   Все нет моего военкома. Я ищу его в штабе, в саду,  в  костеле.  Ворота
костела раскрыты, я вхожу, мне навстречу два серебряных черепа разгораются
на крышке сломанного гроба.  В  испуге  я  бросаюсь  вниз,  в  подземелье.
Дубовая лестница ведет оттуда к алтарю. И я вижу множество огней,  бегущих
в высоте, у самого купола. Я вижу военкома, начальника  особого  отдела  и
казаков со свечами в руках. Они отзываются на слабый мой  крик  и  выводят
меня из подвала.
   Черепа,  оказавшиеся  резьбой  церковного  катафалка,  не  пугают  меня
больше, и все вместе мы  продолжаем  обыск,  потому  что  это  был  обыск,
начатый  после  того,  как  в  квартире  ксендза  нашли   груды   военного
обмундирования.
   Сверкая расшитыми конскими мордами  наших  обшлагов,  перешептываясь  и
гремя шпорами, мы кружимся по гулкому зданию с оплывающим воском в  руках.
Богоматери, унизанные драгоценными камнями, следят наш путь розовыми,  как
у мышей, зрачками,  пламя  бьется  в  наших  пальцах,  и  квадратные  тени
корчатся на статуях святого Петра, святого Франциска, святого Винцента, на
их румяных щечках и курчавых бородах, раскрашенных кармином.
   Мы кружимся и  ищем.  Под  нашими  пальцами  прыгают  костяные  кнопки,
раздвигаются разрезанные пополам иконы, открывая подземелья в  зацветающие
плесенью пещеры. Храм этот древен и  полон  тайны.  Он  скрывает  в  своих
глянцевитых  стенах  потайные  ходы,  ниши  и   створки,   распахивающиеся
бесшумно.
   О  глупый  ксендз,  развесивший  на  гвоздях  спасителя  лифчики  своих
прихожанок. За царскими вратами мы  нашли  чемодан  с  золотыми  монетами,
сафьяновый мешок с кредитками и футляры парижских ювелиров  с  изумрудными
перстнями.
   А потом мы считали деньги в комнате военкома. Столбы золота,  ковры  из
денег, порывистый ветер, дующий на пламя свечей, воронье безумье в  глазах
пани  Элизы,  громовый  хохот  Ромуальда  и  нескончаемый  рев  колоколов,
заведенных паном Робацким, обезумевшим звонарем.
   - Прочь, - сказал  я  себе,  -  прочь  от  этих  подмигивающих  мадонн,
обманутых солдатами...



        ПИСЬМО

   Вот письмо на родину, продиктованное  мне  мальчиком  нашей  экспедиции
Курдюковым. Оно не заслуживает забвения. Я переписал его, не приукрашивая,
и передаю дословно, в согласии с истиной.

   "Любезная мама Евдокия Федоровна. В первых строках  сего  письма  спешу
вас уведомить, что, благодаря господа, я есть жив и здоров, чего желаю  от
вас слыхать то же самое. А также нижающе вам  кланяюсь  от  бела  лица  до
сырой земли..."

   (Следует перечисление родственников, крестных, кумовьев.  Опустим  это.
Перейдем ко второму абзацу.)

   "Любезная мама Евдокия Федоровна Курдюкова. Спешу вам написать,  что  я
нахожусь в красной Конной армии товарища Буденного, а также тут  находится
ваш кум Никон Васильич, который есть в настоящее время красный герой.  Они
взяли меня к себе, в экспедицию Политотдела, где мы  развозим  на  позиции
литературу и газеты - Московские Известия ЦИК, Московская Правда и  родную
беспощадную газету Красный кавалерист, которую всякий  боец  на  передовой
позиции желает прочитать, и опосля  этого  он  с  геройским  духом  рубает
подлую шляхту, и я живу при Никон Васильиче очень великолепно.
   Любезная  мама  Евдокия  Федоровна.  Пришлите  чего  можете  от   вашей
силы-возможности. Просю  вас  заколоть  рябого  кабанчика  и  сделать  мне
посылку в  Политотдел  товарища  Буденного,  получить  Василию  Курдюкову.
Каждые сутки я ложусь отдыхать не евши и безо всякой одежды, так что  дюже
холодно. Напишите мне письмо за моего Степу, живой он или нет,  просю  вас
досматривайте до него и напишите мне за  него  -  засекается  он  еще  или
перестал, а также насчет чесотки в передних ногах, подковали его или  нет?
Просю вас, любезная мама  Евдокия  Федоровна,  обмывайте  ему  беспременно
передние ноги с мылом, которое я оставил за образами, а если  папаша  мыло
истребили, так купите в Краснодаре, и бог вас не оставит. Могу вам описать
также, что здеся страна совсем бедная, мужики со своими  конями  хоронятся
от наших красных орлов по  лесам,  пшеницы,  видать,  мало  и  она  ужасно
мелкая, мы с нее смеемся. Хозяева сеют рожь и то же самое овес. На  палках
здесь растет хмель,  так  что  выходит  очень  аккуратно;  из  него  гонют
самогон.
   Во-вторых строках сего письма спешу вам  описать  за  папашу,  что  они
порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с год  времени.  Наша
красная бригада товарища Павличенки наступала на  город  Ростов,  когда  в
наших рядах произошла измена. А папаша были в  тое  время  у  Деникина  за
командира роты. Которые люди их видали, - то говорили, что они  носили  на
себе медали, как при старом режиме. И  по  случаю  той  измены,  всех  нас
побрали в плен и брат Федор Тимофеич попались папаше на  глаза.  И  папаша
начали Федю резать, говоря - шкура, красная собака, сукин сын и  разно,  и
резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич не кончился. Я  написал  тогда
до вас письмо, как ваш Федя лежит без креста.  Но  папаша  пымали  меня  с
письмом и говорили: вы - материны дети, вы - ейный корень,  потаскухин,  я
вашу матку брюхатил и буду брюхатить, моя  жизнь  погибшая,  изведу  я  за
правду свое семя, и еще разно. Я принимал от них страдания  как  спаситель
Иисус Христос. Только вскорости я от папаши убег и прибился до своей части
товарища Павличенки. И наша  бригада  получила  приказание  идти  в  город
Воронеж пополняться, и мы получили там пополнение, а также  коней,  сумки,
наганы, и все, что до нас  принадлежало.  За  Воронеж  могу  вам  описать,
любезная мама Евдокия Федоровна, что это городок очень великолепный, будет
поболе Краснодара, люди в ем очень красивые, речка способная  до  купанья.
Давали нам хлеба по два фунта в день, мяса полфунта  и  сахару  подходяще,
так что вставши пили сладкий чай, то же самое вечеряли и про голод забыли,
а в обед я ходил к брату Семен Тимофеичу за блинами или гусятиной и апосля
этого лягал отдыхать. В тое время Семен Тимофеича, за его отчаянность весь
полк желал  иметь  за  командира  и  от  товарища  Буденного  вышло  такое
приказание, и он получил двух коней, справную одежу,  телегу  для  барахла
отдельно и орден Красного Знамени, а я при ем  считался  братом.  Таперича
какой сосед вас начнет забижать -  то  Семен  Тимофеич  может  его  вполне
зарезать. Потом мы начали гнать генерала  Деникина,  порезали  их  тыщи  и
загнали в Черное море, но только папаши нигде  не  было  видать,  и  Семен
Тимофеич их разыскивали по всех позициях, потому что они очень скучали  за
братом Федей. Но только, любезная мама, как вы знаете за папашу и  за  его
упорный характер, так он что сделал -  нахально  покрасил  себе  бороду  с
рыжей на вороную и находился в городе Майкопе, в вольной  одеже,  так  что
никто из жителей не знали, что он есть самый что ни на есть  стражник  при
старом режиме. Но только правда - она себе окажет, кум ваш Никон  Васильич
случаем увидал его в хате у жителя и написал до Семен Тимофеича письмо. Мы
посидали на коней и пробегли двести верст -  я,  брат  Сенька  и  желающие
ребята из станицы.
   И что же мы увидали в городе Майкопе? Мы  увидали,  что  тыл  никак  не
сочувствует фронту и в ем повсюду измена и полно  жидов,  как  при  старом
режиме. И Семен Тимофеич в  городе  Майкопе  с  жидами  здорово  спорился,
которые не выпущали от себя папашу и засадили  его  в  тюрьму  под  замок,
говоря - пришел приказ не рубать пленных, мы сами  его  будем  судить,  не
серчайте, он свое получит. Но только Семен Тимофеич свое взял  и  доказал,
что он есть командир полка  и  имеет  от  товарища  Буденного  все  ордена
Красного Знамени, и грозился всех порубать, которые спорятся  за  папашину
личность и не выдают ее, а также грозились ребята со  станицы.  Но  только
Семен Тимофеич папашу получили, и они стали папашу плетить и выстроили  во
дворе всех бойцов, как принадлежит к  военному  порядку.  И  тогда  Сенька
плеснул папаше Тимофей Родионычу  воды  на  бороду,  и  с  бороды  потекла
краска. И Сенька спросил Тимофей Родионыча:
   - Хорошо вам, папаша, в моих руках?
   - Нет, - сказал папаша, - худо мне.
   Тогда Сенька спросил:
   - А Феде, когда вы его резали, хорошо было в ваших руках?
   - Нет, - сказал папаша, - худо было Феде.
   Тогда Сенька спросил:
   - А думали вы, папаша, что и вам худо будет?
   - Нет, - сказал папаша, - не думал я, что мне худо будет.
   Тогда Сенька поворотился к народу и сказал:
   - А я так думаю, что если попадусь я к вашим, то не будет мне пощады. А
теперь, папаша, мы будем вас кончать...
   И Тимофей  Родионыч  зачал  нахально  ругать  Сеньку  по  матушке  и  в
богородицу и бить Сеньку по морде, и Семен Тимофеич услали меня со  двора,
так что я не могу, любезная мама Евдокия Федоровна, описать вам за то, как
кончали папашу, потому я был усланный со двора.
   Опосля этого мы получили стоянку в городе  в  Новороссийском.  За  этот
город можно рассказать, что за ним никакой суши больше нет, а  одна  вода.
Черное море, и мы  там  оставались  до  самого  мая,  когда  выступили  на
польский фронт и треплем шляхту почем зря...
   Остаюсь ваш любезный сын Василий Тимофеич Курдюков.  Мамка,  доглядайте
до Степки, и бог вас не оставит".

   Вот письмо Курдюкова, ни в одном слове не измененное. Когда  я  кончил,
он взял исписанный листок и спрятал его за пазуху, на голое тело.
   - Курдюков, - спросил я мальчика, - злой у тебя был отец?
   - Отец у меня был кобель, - ответил он угрюмо.
   - А мать лучше?
   - Мать подходящая. Если желаешь - вот наша фамилия...
   Он протянул мне сломанную фотографию.  На  ней  был  изображен  Тимофей
Курдюков, плечистый стражник в форменном картузе и с расчесанной  бородой,
недвижный, скуластый, со сверкающим взглядом  бесцветных  и  бессмысленных
глаз. Рядом с ним, в бамбуковом креслице, сидела  крохотная  крестьянка  в
выпущенной кофте, с чахлыми светлыми и  застенчивыми  чертами  лица.  А  у
стены, у этого жалкого провинциального фотографического фона, с цветами  и
голубями, высились два парня -  чудовищно  огромные,  тупые,  широколицые,
лупоглазые, застывшие, как на ученье,  два  брата  Курдюковых  -  Федор  и
Семен.



        НАЧАЛЬНИК КОНЗАПАСА

   На деревне стон стоит. Конница травит хлеб  и  меняет  лошадей.  Взамен
приставших кляч кавалеристы забирают рабочую скотину. Бранить тут  некого.
Без лошади нет армии.
   Но крестьянам не легче от этого сознания. Крестьяне неотступно толпятся
у здания штаба.
   Они тащат  на  веревках  упирающихся,  скользящих  от  слабости  одров.
Лишенные кормильцев, мужики, чувствуя в себе прилив  горькой  храбрости  и
зная, что храбрости ненадолго хватит, спешат безо всякой надежды надерзить
начальству, богу и своей жалкой доле.
   Начальник штаба Ж. в полной форме стоит на крыльце. Прикрыв воспаленные
веки, он с видимым вниманием слушает мужичьи жалобы. Но  внимание  его  не
более как прием. Как Всякий вышколенный  и  переутомившийся  работник,  он
умеет в пустые минуты существования полностью прекратить мозговую  работу.
В  эти  немногие  минуты  блаженного  бессмыслия  начальник  нашего  штаба
встряхивает изношенную машину.
   Так и на этот раз с мужиками.
   Под успокоительный аккомпанемент их бессвязного и  отчаянного  гула  Ж.
следит со стороны за той мягкой  толкотней  в  мозгу,  которая  предвещает
чистоту  и  энергию  мысли.  Дождавшись  нужного  перебоя,  он  ухватывает
последнюю мужичью слезу, начальственно огрызается и уходит к себе  в  штаб
работать.
   На этот раз и огрызнуться не пришлось. На огненном англоарабе подскакал
к крыльцу Дьяков, бывший цирковой атлет, а ныне начальник конского  запаса
- краснокожий, седоусый, в черном плаще и с  серебряными  лампасами  вдоль
красных шаровар.
   - Честным стервам игуменье благословенье! - прокричал он, осаживая коня
на карьере, и в то же мгновенье к нему  под  стремя  подвалилась  облезлая
лошаденка, одна из обмененных казаками.
   - Вон, товарищ начальник, - завопил мужик, хлопая себя по штанам, - вон
чего ваш брат дает нашему брату... Видал, чего дают? Хозяйствуй на ей...
   - А за этого коня, - раздельно и веско начал тогда Дьяков, -  за  этого
коня, почтенный друг, ты в полном своем праве получить  в  конском  запасе
пятнадцать тысяч рублей, а ежели этот конь был бы повеселее,  то  в  ефтим
случае ты получил бы, желанный  друг,  в  конском  запасе  двадцать  тысяч
рублей. Но, однако, что конь упал, - это  не  хвакт.  Ежели  конь  упал  и
подымается, то это - конь; ежели он, обратно сказать, не подымается, тогда
это не конь. Но, между прочим, эта справная кобылка у меня подымется...
   - О господи, мамуня же ты моя всемилостивая! - взмахнул руками мужик. -
Где ей, сироте, подняться... Она, сирота, подохнет...
   - Обижаешь коня,  кум,  -  с  глубоким  убеждением  ответил  Дьяков,  -
прямо-таки богохульствуешь, кум, - и он ловко снял с  седла  свое  статное
тело атлета. Расправляя прекрасные ноги, схваченные  в  коленях  ремешком,
пышный и ловкий, как на сцене, он двинулся к  издыхающему  животному.  Оно
уныло уставилось на Дьякова своим крутым глубоким глазом, слизнуло  с  его
малиновой ладони невидимое какое-то повеление, и  тотчас  же  обессиленная
лошадь почувствовала умелую силу, истекавшую от этого седого, цветущего  и
молодцеватого Ромео. Поводя  мордой  и  скользя  подламывающимися  ногами,
ощущая  нетерпеливое  и  властное  щекотание  хлыста  под  брюхом,   кляча
медленно, внимательно становилась на ноги.  И  вот  все  мы  увиде