е  во времена  золотой
лихорадки. Помнится, его коня звали Адольфом.
     Растрогавшись,  но думая о  бронзовой  табличке,  Эдипа  улыбнулась ему
насколько умела по-внучкиному и  спросила: - А ему  приходилось сражаться  с
грабителями?
     - Старик был  жестоким, - сказал  мистер Тот,  -  убивал индейцев. Боже
мой,  у него на губах прямо слюна висела, стоило  ему заговорить об убийстве
индейцев. Он, должно быть, любил эту часть своей работы.
     - А что вам снилось?
     -  А,  вы  об  этом,  -  похоже,  он  смутился.  -  Сон  перемешался  с
мультфильмом о  поросенке Порки. - Он махнул рукой в сторону  телевизора.  -
Понимаете, он проникает в ваши сны. Чертова машина.  Вы  видели ту серию про
Порки и анархиста?
     На самом деле она видела, но сказала "нет".
     -  Анархист весь одет в черное. В темноте  видны  лишь глаза.  Действие
происходит  в тридцатых.  Порки еще  совсем  мелкий. Дети мне  сказали,  что
теперь  у  него  есть  племянник  -  Цицерон.  Помните, как  во время  войны
Поркиработал на оружейном заводе? Вместе с Багсом Банни. Тоже хорошая серия.
     - Одет в черное, - напомнила Эдипа.
     -  Там было что-то  об индейцах,  -  пытался  он вспомнить,  - во  сне.
Индейцы в  черных перьях, индейцы, которые вовсе не индейцы. Мне рассказывал
об  этом  дед. Крылья белые, а те  фальшивые индейцы жгли,  похоже,  кости и
выкрашивали  перья костным углем. Так  они становились невидимы ночью,  ведь
они приходили по ночам. Именно поэтому старик, царство ему  небесное, узнал,
что они - не те, за кого себя выдают. Ни один индеец  не нападет ночью. Если
его убьют, то душа навсегда останется блуждать во мгле. Язычники.
     - Но если они не индейцы, - спросила Эдипа, - то кто же?
     - Какое-то испанское название, - нахмурился мистер Тот, - мексиканское.
Нет, не помню. Может, они писали  его на кольцах?  - Он потянулся  за сумкой
для  вязания,  стоявшей  возле  кресла,  и  вытащил голубую  пряжу,  иголки,
образцы,  и наконец - потускневшую золотую печатку. - Дед срезал ее с пальца
одного из тех,  кого  убил.  Представляете,  девяносто  один  год,  и  такая
жестокость? - Эдипа внимательно осмотрела кольцо. На нем был рисунок - снова
символ ВТОРа.
     В льющемся из  всех окон солнце  она с ужасом оглянулась  вокруг, будто
оказалась в западне в самом  центре замысловатого кристалла, и произнесла: -
Боже.
     -  Я  тоже  порой его  чувствую,  в определенные дни,  дни определенной
температуры,  - сказал мистер  Тот, - и  атмосферного давления. Вы слыхали о
чем-нибудь подобном? Я чувствую, что он рядом.
     - Ваш дед?
     - Нет, мой Бог.
     И она отправилась на  поиски Фаллопяна, который,  по идее, был знатоком
по части "Пони  Экспресс" и "Уэллса, Фарго", коль скоро писал о них книгу. О
них-то он знал, но вот что касается их темных противников...
     -  Конечно,  - сказал он  ей,  -  у меня  кое-что  есть.  Я  написал  в
Сакраменто по поводу этой мемориальной таблички, и они уже несколько месяцев
гоняют  мой  запрос  взад-вперед  по  своему  бюрократическому  болоту.  Все
кончится тем, что мне  пришлют  какую-нибудь книжку-источник.  И в ней будет
написано: "Старожилы помнят  эту историю", и все,  что  бы там ни произошло.
Старожилы. Вот настоящая хорошая документация - Калифорниана, вздор.  Так уж
совпадет, что автор уже  мертв. И  не найти никаких  следов, если только  не
столкнешься  с  некой случайной  взаимосвязью,  как  вышло  у  тебя  с  этим
стариком.
     - Полагаешь, тут  и вправду есть взаимосвязь? - Сколь тонкой должна она
быть,  подумалось  Эдипе,  как  длинный  белый  волосок,   протянутый  через
столетие. Два глубоких  старца. И от истины ее отделяют  изнуренные мозговые
клетки.
     - Мародеры, безымянные, безликие, одетые в черное.  Может  даже нанятые
федеральным правительством. Те подавляли в то время весьма жестоко.
     - А это не могло быть конкурирующей почтовой службой?
     Фаллопян  пожал  плечами. Эдипа  показала ему символ ВТОРа,  и он снова
пожал плечами.
     - Майк. Я увидела его в женском туалете, здесь, в "Скопе".
     - Женщины,  - только  и смог он  сказать. - Никогда не знаешь,  куда их
занесет.
     Приди Эдипе в голову заглянуть на пару строчек выше в пьесе Варфингера,
то следующую связь она уловила бы сама. Но все шло так, как шло, и связь эта
обнаружилась с помощью некоего Чингиза Коэна, самого известного  филателиста
в Лос-Анжелесе.  Действуя по инструкциям в завещании, Мецгер  приволок этого
дружелюбного,   гнусоватого   эксперта,   чтобы  тот  за   процент  произвел
инвентаризацию и оценку коллекции Инверарити.
     Как-то  дождливым утром,  когда над бассейном  витала дымка,  -  Мецгер
снова уехал, а "Параноики"  были  на записи, - этот самый Чингиз Коэн поднял
Эдипу с постели, его волнение ощущалось даже по телефону.
     - Тут есть некоторые несоответствия, миз Маас,  -  сказал он.  -  Вы не
могли бы подъехать?
     Выезжая  на скользкую трассу, она  чувствовала абсолютную  уверенность,
что эти "несоответствия" связаны со  словом "Тристеро". Мецгер отвозил Коэну
альбомы  с марками на  эдиповой "Импале", но тогда ее  интерес не достиг еще
того уровня, чтобы в  них заглянуть. Но сейчас она вдруг подумала - будто ей
нашептал дождь, - что Коэн может знать о частной почте нечто, чего  не знает
Фаллопян.
     Когда он открыл дверь в свою квартиру-офис, она увидела его обрамленным
длинной прогрессией  дверных  проемов -  комната  за  комнатой,  пропитанные
дождливым светом, - размеры проемов убывали в направлении к Санта-Монике. На
Чингизе  Коэне  лежал  отпечаток  летней простуды, ширинка  полурасстегнута,
трикотажная  рубашка  в духе Барри  Голдвотера.  В  Эдипе тут же  проснулись
материнские чувства. В комнате - по счету, наверное, третьей, - он усадил ее
в кресло-качалку и принес настоящего домашнего вина из одуванчиков в изящных
бокалах.
     - Эти  одуванчики  я собрал на кладбище два  года  назад.  Сейчас  того
кладбища нет. Его снесли при строительстве Восточного Сан-Нарцисского шоссе.
     На  этой  стадии она  уже  могла распознавать  подобные сигналы  -  как
эпилептик,  говорят, чувствует  приближение  припадка: запах,  цвет,  чистый
пронзительный мелизм.  Впоследствии он помнит  лишь этот  сигнал  - суетное,
мирское  извещение, - но не то, что открылось  ему во время  приступа. Эдипа
подумала, не останется  ли и  она  в  конце концов  (если все  это, конечно,
когда-нибудь завершится)  лишь с  нагромождением  воспоминаний  о  ключах  к
разгадке,  сигналах, намеках,  но  не  о главной  истине, которая, наверное,
слишком ярка,  чтобы  память могла ее удержать; которая, должно быть, всегда
взрывается  ослепительным   светом,  необратимо  разрушая  собственно  идею,
оставляя   передержанное  в  проявителе  черное  пятно,   когда  в  сознание
возвращается обычный мир.  После глотка вина ей пришло в голову, что никогда
она  не  узнает,  сколько  таких  припадков  уже посещало  ее  и  как  нужно
справляться  со  следующим.  Может,  не  поздно  даже  сейчас,  в  последнюю
секунду... - но кто его знает? Она кинула взгляд в коридор  дождливых комнат
Коэна и впервые поняла, сколь велика опасность заблудиться.
     - Я взял  на  себя смелость,  - говорил  тем  временем  Чингиз  Коэн, -
связаться  с  Экспертным  комитетом. Я пока  не  отсылал  им спорные  марки,
дожидаясь получения соответствующих полномочий от вас и, конечно, от мистера
Мецгера. Но как бы то ни было, я думаю, все гонорары  могут быть оплачены за
счет данной собственности.
     - Боюсь, я не вполне понимаю, - сказала Эдипа.
     - Позвольте. - Он подкатил к ней столик и пинцетом аккуратно вытащил из
пластиковой  папки юбилейную  американскую марку  - "Пони Экспресс", выпуска
1940-го года, трехцентовую, коричневая  хна. Гашеная. - Смотрите, - произнес
он, включая маленькую мощную лампочку, и протянул ей прямоугольную лупу.
     -  Это  не  та  сторона,  - сказала Эдипа, когда  он мягко протер марку
эфиром и положил ее на черный поднос.
     - Водяной знак.
     Эдипа  пригляделась внимательнее.  Снова он  -  ее символ  ВТОРа,  - он
проявился в черном, чуть справа от центра.
     - Что  это?  - спросила,  наконец, она,  подумав - сколько,  интересно,
времени длилось ее молчание.
     -  Я не уверен, -  сказал Коэн. -  Поэтому  я сообщил о ней  и о других
марках комитету. Мои знакомые заходили посмотреть  на них, но были осторожны
в выводах. Взгляните, что вы об этом думаете? - Из той же папки он  выщипнул
марку  -  похоже,  старую немецкую,  в центре -  цифры  1/4,  сверху - слово
Freimarke, а по правому полю - надпись "Thurn und Taxis".
     - Ведь  это,  - вспомнила она из  пьесы  Варфингера, - какие-то частные
курьеры?
     - Примерно с 1300 года по 1867-й. Потом их купил Бисмарк, миз Маас, они
были европейской почтовой службой. Это - одна из их весьма немногих марок на
клею. Но обратите внимание на уголки. - Каждый уголок марки украшали рожки с
завитком, почти как символ ВТОРа. - Почтовый  рожок, - сказал Коэн, - символ
"Турна и Таксиса". Он стоял у них на гербе.
     "И свитый рог златой  отпел свое", - вспомнила  Эдипа. Конечно. - Тогда
водяной знак,  который вы  обнаружили, -  сказала она,  - почти  тоже самое,
кроме этой штучки, которая как бы вылезает из колокола.
     - Может  показаться смешным, -  произнес Коэн,  - но я полагаю, что это
сурдинка.
     Она кивнула. Эти черные костюмы, тишина, атмосфера тайны. Кем бы они ни
были,  они   безусловно  намеревались  заглушить  почтовый  рожок  "Турна  и
Таксиса".
     - Обычно на марках этого выпуска, да и остальных тоже, водяные знаки не
ставились, - сказал  Коэн, - кроме  того,  другие  детали -  тип и параметры
зубцовки,  возраст бумаги - указывают на то, что это - подделка. А не просто
ошибка.
     - Тогда она ничего не стоит.
     Коэн улыбнулся и высморкался. -  Вы бы удивились,  узнав, сколько стоит
добросовестная  подделка.   Некоторые  коллекционеры   даже  специально   их
собирают.  Вопрос  в том,  кто именно сделал эти  марки?  Они  жестоки. - Он
перевернул марку  и указал ей кончиком пинцета. Картинка изображала всадника
из  "Пони Экспресс", мчащегося галопом  из типичного западного форта. Справа
из-за  куста  -  возможно,  в направлении,  куда мчался  всадник,  - торчало
единственное, тщательнейшим  образом выгравированное черное перо.  -  К чему
осознанно вставлять  ошибочную деталь?  - спросил он, не обращая внимание на
выражение ее лица, а может, попросту не замечая. - Пока я нашел всего восемь
таких марок.  И  на каждой есть подобная неточность  -  деталь,  скрупулезно
вставленная в  дизайн,  подобно ядовитой насмешке. К тому  же, на  них еще и
буквы переставлены: "П о т ч а США".
     -  Когда  они  выпущены?  -  выпалила  Эдипа  -  громче,  пожалуй,  чем
следовало.
     - Что-то не так, миз Маас?
     Сначала она  рассказала ему о письме от Мучо со штампом, где ее просили
извещать о непристойной корреспонденции своего почтового нахальника.
     - Странно,  - согласился Коэн. -  Перестановка  букв, -  он  заглянул в
справочник,  -  есть только на четырехцентовом "Линкольне". Обычный плановый
выпуск, 1954-й год. Другие подделки восходят к 1893-му году.
     -  Это 70 лет, -  произнесла  она. - Он  был бы уже в  весьма почтенном
возрасте.
     - Если  это та же марка, - сказал Коэн. - А если бы она была ровесницей
"Турна  и  Таксиса"?  Изгнанный из Милана Омедио Тассис  организовал  первую
курьерскую службу примерно в 1290 году в районе Бергамо.
     Они сидели в тишине, слушая,  как дождь вяло  терзает  окна и стекла на
крыше, и чувствовали себя неожиданно наткнувшимися на вероятность чуда.
     - Такое случалось раньше? - пришлось ей спросить.
     -  Восьмисотлетняя  традиция  почтового  мошенничества.   Мне  об  этом
неизвестно. - И Эдипа  рассказала ему и о печатке старике Тота, и о символе,
который  вычерчивал  Стенли Котекс,  и о  рожке с сурдинкой,  нарисованном в
туалете "Скопа".
     - Кем бы они ни  были, -  сделал он необязательное  замечание, - они до
сих пор ведут достаточно бурную деятельность.
     - Может, надо сообщить властям?
     - Думаю, там знают больше нашего. - Судя по голосу, он занервничал, или
неожиданно отступил. - Нет, не буду. Не наше это дело.
     Эдипа   спросила   его  об  инициалах  В.Т.О.Р.,   но  вопрос  оказался
запоздалым. Она уже потеряла Коэна. Он ответил "нет", но столь резко,  столь
не  в фазе с ее собственными  мыслями, что ответ мог оказаться и  ложью.  Он
плеснул ей еще вина из одуванчиков.
     - Оно  сейчас  прозрачнее, -  произнес  он похолодевшим голосом. - Пару
месяцев  назад оно помутнело.  Понимаете,  весной, когда  цветут одуванчики,
вино начинает бродить. Словно одуванчики помнят.
     Нет,  с  грустью подумала  Эдипа.  Это  -  словно  их  родное  кладбище
по-прежнему существует  - в той земле, где еще можно просто  ходить пешком и
где нет  надобности  в Восточном Сан-Нарцисском шоссе, где  кости покоятся в
мире, питая призраки одуванчиков, и где некому  эти кости выкапывать. Словно
покойники продолжают жить, пусть даже в бутылке вина.

        "5"

     Хотя, казалось бы, следующим ее шагом  должен был стать повторный визит
к  Рэндольфу  Дриблетту, Эдипа решила сперва заехать  в Беркли.  Ей хотелось
выяснить,  откуда  Ричард  Варфингер  узнал  о  Тристеро.  И,  быть   может,
взглянуть, где изобретатель Джон Нефастис забирает свою почту.
     Как и  Мучо  по ее  отбытии из  Киннерета, Мецгер,  провожая  Эдипу, не
производил впечатление убитого горем.  По дороге на  север она  раздумывала:
заехать домой сейчас или на  обратном  пути. Но когда оказалось, что она уже
пропустила поворот на Киннерет, проблема разрешилась  сама  собой. Прожужжав
на машине по восточной стороне залива, где дорога поднималась в горы Беркли,
Эдипа около  полуночи прибыла в отель - беспорядочная россыпь многоуровневых
зданий  с  интерьером  в  стиле  немецкого  барокко: темно-зеленое  ковровое
покрытие  вдоль коридоров с резными  стенами  и декоративными  канделябрами.
Вывеска  в  холле  гласила:  ДОБРО  ПОЖАЛОВАТЬ  В  КАЛИФОРНИЙСКОЕ  ОТДЕЛЕНИЕ
АМЕРИКАНСКОЙ АССАМБЛЕИ ГЛУХОНЕМЫХ. Все лампочки  горели по-тревожному  ярко,
вокруг  царила физически  осязаемая  тишина.  Из-за  регистрационной  стойки
выпрыгнула голова проснувшегося клерка, и тот  принялся объяснять  ей что-то
на языке  знаков.  Эдипа  хотела было  сделать ему известный жест  пальцем и
посмотреть, что будет.  Но  целый  день в пути  давал себя знать,  и на  нее
неожиданно  навалилась  усталость.  По  коридорам,  извилистым,   как  улицы
Сан-Нарцисо,  клерк  в  полном  молчании  провел ее  в комнату,  где  висела
репродукция  картины Ремедиос Варо. Она сразу заснула, но  ночью ее разбудил
кошмар, возникший  в  зеркале напротив  кровати. Ничего  особенного,  просто
показалось, будто  там что-то есть.  Когда она, наконец, снова  заснула,  ей
приснилось, что они с  Мучо занимаются любовью на нежном белом пляже,  каких
нет  ни в  одной из  ведомых ей  частей Калифорнии.  Утром Эдипа уселась  на
кровати,  выпрямившись  в струнку,  и  уставилась в  зеркало  на собственное
изможденное лицо.
     Она нашла "Лектерн  Пресс" в  небольшом бизнес-центре на  Шеттак-авеню.
"Пьес  Форда, Вебстера,  Турнэра и  Варфингера"  там  не  оказалось,  но  за
двенадцать  с  половиной  долларов  ей  вручили чек  и  дали адрес  склада в
Окленде. Она  получила книгу  лишь  после полудня.  Быстро  пролистала ее  в
поисках  строчки,  ради которой  сюда приперлась.  От  преломленных  книжным
листом солнечных лучей повеяло морозом.
     Святыми звездами клянусь,  не ждет  добро, - говорилось  в  куплете,  -
Того, кто с похотью столкнулся Анжело.
     Нет! - запротестовала она вслух.  - Того, кто  ищет встречи с Тристеро!
-В карандашной пометке на полях того мягкообложечного экземпляра упоминалось
о разночтениях.  Но та, мягкообложечная, по идее,  была точной  перепечаткой
книги, которую она держала сейчас в руках. Озадаченная, она заметила сноску:

     Данный вариант содержится только в издании формата кварто (1687 г.).  В
более  раннем  издании формата  фолио  вместо  заключительной  строки  стоит
пропуск. Д'Амико  предположил,  что  Варфингер  мог  сделать  клеветническое
сравнение,   намекая  на   одного   из  придворных,  и  что  более   позднее
"восстановление"   было  в  действительности  делом   рук   наборщика  Иниго
Барфстейбла.  Сомнительная  версия  "Уайтчейпла"  (ок.   1670  г.)  приводит
"Клянусь, поведало стовековое Зло/Три старых о Дозоре сказа  нам о Никколо",
где, не  говоря уже о совершенно неуклюжем александрийском стихе,  прочтение
сильно    затруднено    синтаксисом,    хотя    можно    принять   несколько
неортодоксальный,  но  убедительный аргумент Дж. К. Сэйла, что строчка  "Три
старых о  Дозоре..." -  вероятно,  каламбур:  "Тристеро dies irae..." Здесь,
следует  отметить,  строчка  остается столь же недостоверной,  поскольку  не
проливает  света  на  слово "тристеро", которое,  разве  что, может являться
псевдо-итальянским вариантом слова triste (=  гнусный, порочный). Но издание
"Уайтчейпла",  во-первых,  включает  лишь отрывок,  а  во-вторых,  изобилует
подобными  неточностями  и  подлогами, как мы неоднократно  уже замечали,  и
посему едва ли достойно доверия.

     Откуда  же  тогда, -  удивилась Эдипа, -  взялась эта  самая  строчка с
Тристеро в книжке у Цапфа? Или есть еще одно  издание, кроме кварто, фолио и
фрагмента  в  "Уайтчейпле"?  Но  в предисловии,  на этот раз  подписанном  и
принадлежащем перу  некоего Эмори Борца, профессора английской словесности в
Калифорнийском университете, об  этом не говорилось. Она потратила еще около
часа, листая книжку и просматривая сноски, но ничего более не обнаружила.
     Черт  побери! - воскликнула  она,  завела машину и направилась в Беркли
разыскать профессора Борца.
     Но увы, она забыла дату издания - 1957 год.  Совсем другой мир. Девушка
с кафедры английского сказала Эдипе, что профессор Борц на факультете больше
не работает.  Он преподает  в  Колледже Сан-Нарцисо, город Сан-Нарцисо, штат
Калифорния.
     Конечно,  -  усмехнулась  Эдипа,  -  где же еще?  Она списала  адрес  и
пошагала  прочь, пытаясь вспомнить, кто издал  ту книгу в мягкой обложке. Но
так и не вспомнила.
     Было лето, будний день, хорошо за полдень, то есть время, когда ни один
из известных Эдипе университетских городков не стоит на ушах, - кроме этого.
Она спустилась от Вилер-Холла  и через ворота  Сатер-Гейт вышла на площадку,
кишащую  рубчатым  вельветом,  джинсой,  голыми   ногами,  белыми  волосами,
роговыми  оправами,  велосипедными  спицами  на  солнце,  книжными  папками,
ветхими   карточными  столами,  неимоверной  длины  петициями  на   стенках,
плакатами  с  непостижимыми  аббревиатурами,  мыльной  водой  в   фонтане  и
студентами в состоянии диалога "лицом  к лицу". Она двигалась сквозь все это
со своей толстой книжкой, - сосредоточенная, неуверенная, чужая, ей хотелось
чувствовать себя своей, но  она понимала,  сколько  альтернативных вселенных
нужно  для  этого  перебрать.  Ведь  училась Эдипа  во  времена нервозности,
холодной  вежливости, уединения - изоляции не только от мальчиков-студентов,
но  и  среди  всего,  что  мешает  думать  о  маячащей  впереди  карьере,  -
национальный  рефлекс на  патологии в высших  сферах, вылечить которые может
лишь смерть; а здесь в Беркли все совсем не походило на  тот сонный Сивош из
ее  прошлого,  но  скорее  было  сродни  восточным   или  латиноамериканским
университетам, о которых она читала, тем  автономным культурным средам,  где
даже самые разлюбимые анекдоты  могут вдруг  быть  объявлены  сомнительными,
самые    катастрофические    инакомыслия   -   вдруг   оглашены,   а   самые
самоубийственные из намерений  - выбраны  для исполнения, - такая  атмосфера
свергает  правительства.   Но,   пересекая   Бэнкрофт-Вэй,  среди  белокурых
подростков и грохота "Хонд" и "Сузуки", она слышала ро