рические
галактики открыл - он, выхватываемый каждую ночь  из тихой бороздки, которую
основательно перепахивало массивное тело города? Какие голоса ему  слышались
-  обломки люминисцентных богов  среди  замызганной листвы обоев,  зажженные
огарки свечей, вращающиеся в  воздухе - прототипы сигареты, которую он - или
его друг - заснув,  забудет  во  рту,  и окончит жизнь в  пламени, вместе  с
интимной  солью,  хранимой  все  эти  годы  ненасытным  матрасом,  способным
удерживать в себе пот от всякого  кошмара, жидкость из  всякого беспомощного
мочевого  пузыря, порочное, печальное завершение поллюционного  сна - словно
банк  памяти в компьютере  для  подсчета потерь? Эдипой почувствовала  вдруг
острую потребность прикоснуться  к нему -  будто иначе не  сможет поверить в
старика, не сможет его  вспомнить. Вымотанная, едва сознающая,  что  делает,
она прошла через последние три ступеньки и присела  - обняла этого человека,
держала его,  направив еле теплящийся взгляд своих глаз вниз по лестнице - в
утро. Она почувствовала на груди влагу и увидела, что он  снова плачет. Хотя
он еле дышал, слезы  хлестали, как  из насоса. "Я не могу  помочь, - шептала
она, баюкая его, - не могу". До Фресно было уже слишком далеко.
     - Это он? - спросил голос сзади, наверху. - Моряк?
     - У него на руке татуировка.
     - Вы не могли бы дотащить его сюда? Это  он. - Она обернулась и увидела
улыбающегося человека в фетровой шляпе - еще старше и  меньше ростом. - Я бы
помог вам, но мне нездоровится, артрит.
     - Туда? - спросила она. - Наверх?
     - А куда же, дамочка, еще?
     Эдипа не знала. Она на мгновение отпустила  старика - нехотя, словно он
был ее  ребенком, - и он поднял на нее взгляд. - Пойдемте, - сказала она. Он
протянул ей татуированную руку, и Эдипа взяла ее;  так  они  и поднимались -
пролет, потом еще два: рука за руку, очень медленно - к артритику.
     - Он пропал прошлой ночью, - говорил  тот. - Сказал, будто  едет искать
свою старуху. С ним  это порой  случается. -  Они вошли в  лабиринт комнат и
коридоров, освещенных  десятисвечовыми лампочками и разделенных штукатурными
перегородками.  Сзади  с трудом  продвигался  человек.  -  Сюда,  -  наконец
произнес он.
     В  комнатенке  Эдипа  увидела  еще  один  костюм,  пару  евангелистских
брошюрок, коврик,  стул.  Картинка со  святым, обращающим колодезную воду  в
масло  для  иерусалимских  пасхальных  лампад. Еще одна  лампочка - мертвая.
Кровать. Матрас - в ожидании. Эдипа  принялась  мысленно прокручивать сцену.
Она могла бы разыскать владельца этого дома, вызвать его в суд, купить новый
костюм в "Русе Аткинсе", и рубаху, и туфли, дать,  наконец, старику денег на
билет до Фресно. Но тот со вздохом  отпустил ее руку, будто знал, что сейчас
самый удачный момент:  она  с головой погружена в свои фантазии, и  этого не
заметит.
     - Просто  опустите  письмо,  -  сказал  он, -  там  есть марка.  -  Она
взглянула   и  увидела  знакомую   карминную  восьмицентовую   авиамарку   с
самолетиком,  прямо  над куполом Капитолия. Но  на  верхушке  купола  стояла
крошечная черная-пречерная фигурка  с распростертыми руками. Эдипа не  знала
наверняка - что, собственно,  должно находиться  на верхушке Капитолия, - но
была уверена, что ничего подобного там быть не может.
     - Пожалуйста,  -  произнес моряк.  - Теперь  уходите.  Не  стоит  здесь
оставаться.  -  Она порылась  в кошельке,  нашла  там  десятку и  доллар,  и
протянула ему десятку. - Я спущу эти бабки на бухло, - сказал он.
     - Не забудь о друзьях, - напомнил артритик, узрев десятку.
     - Сучка, - сказал моряк. - Почему не дождалась, пока он уйдет?
     Эдипа  наблюдала, как он ворочается, устраиваясь на матрасе  поудобнее.
Матрас, набитый памятью. Папка номер один...
     - Дай сигарету, Рамирес, - произнес моряк. - Я знаю, у тебя есть.
     Неужели, наконец, сегодня?
     - Рамирес!  -  восликнула  она.  Артритик  повернул  к  ней  голову  на
проржавевшей шее. - Ведь он сейчас умрет, - сказала Эдипа.
     - Все умрут, - сказал Рамирес.
     Ей припомнился  Джон Нефастис, его  рассуждения о Машине и  о  массовой
гибели информации. Произойдет то же самое, когда вспыхнет матрас под моряком
-  похороны  викинга:  заложенные  в  память  матраса,  закодированные  годы
бесполезности,  преждевременные  смерти, самобичевания,  разложение  надежд,
все, что  дремлет  в  нем, прекратит  существование  навеки. Эдипа изумленно
уставилась на  эту вещь. Будто открыла новый необратимый процесс. Размышляя,
она удивлялась, сколько же всего может затеряться в мире - даже галлюцинации
этого  моряка,  от  которых  и  следа  не  останется.   Она  держала  его  и
чувствовала, что  он страдает DT. За  этой аббревиатурой крылась метафора  -
delirium  tremens,  белая  горячка,  трепещущая земля, невспаханная  плужным
лемехом сознания. Святой, чья вода может гореть в лампадах; ясновидящий, чье
забытье -  дыхание Бога; параноик, для которого  все организовано - в сферах
приятных  или  же устрашающих  - вокруг  его  собственного жизненного ритма;
играющий образами мечтатель - он исследует древние зловонные шахты и тоннели
истины:  все  они  подразумевают особую значимость слова - или того,  что  в
настоящий момент сойдет за  слово, - они служат амортизаторами, защищая нас.
Следовательно,  метафора -  это выпад в  сторону как  истины,  так и лжи,  в
зависимости от того, где вы сейчас - внутри в безопасности, или же снаружи в
затерянности. Эдипа понятия не имела,  где она  теперь. Трепещущая, подобная
пустой  виниловой болванке,  она почувствовала, будто  иголка  скользнула  в
сторону,  продираясь  со  скрипом  сквозь  дорожки  лет,  и  вновь  услышала
серьезный высокий голос  ее  второй или третьей университетской любви  - Рэя
Глозинга,  который,  без  конца  повторяя "значит"  и синкопированно касаясь
кончиком языка  пломбы, ныл про  алгебру и начала анализа; "dt" - спаси Боже
этого  татурованного  старика  - означает  еще  и  производную  по  времени,
убывающе  малый  временной  интервал,  в  котором каждому изменению  суждено
предстать,  наконец, тем, чем оно  является  на самом  деле, когда  не может
более маскироваться под  нечто безобидное - под среднюю  величину, например;
когда скорость сосредотачивается  в  налетающей  частице, пускай  частица  и
замерла на лету, когда смерть сосредотачивается в клетке, пускай даже клетку
рассматривают в самом разгаре ее жизни. Эдипа знала, что моряк видывал миры,
не видимые никому,  - хотя бы потому, что существовала на  свете эта высокая
магия  игры низкими  образами,  и  припадки  DT должны  давать доступ  к  dt
спектров  неизвестного нам  солнца - музыка,  чьи ноты  -  лишь  арктическое
одиночество и  страх. Но  Эдипа ничего не ведала  о том, что могло бы спасти
эти  миры, или  этого  старика.  Она попрощалась,  спустилась по  лестнице и
направилась,  куда  он велел. Целый час  она рыскала среди навсегда лишенных
солнца  оснований  автомоста,  находя  там  лишь  пьянчуг,  бродяг,  обычных
прохожих,  педерастов,  проституток, психов,  но  никаких потайных  почтовых
ящиков. В  конце концов, в одном из  самых  темных  мест она увидела бачок с
качающейся  трапециедальной крышкой  -  в  такие обычно  выбрасывают  мусор;
старый  зеленый  бачок, около четырех футов  высотой. На качающейся части от
руки было выведено В.Т.О.Р. Ей  пришлось  вглядываться, чтобы заметить между
буквами точки.
     Эдипа присела в тени опоры. Она,  похоже, вздремнула. Очнувшись,увидела
парнишку, опускающего в бачок связку  писем. Эдипа подошла и опустила письмо
моряка, потом снова спряталась и стала ждать. Ближе к полудню показался юный
пьяница  с  мешком;  он  отпер  и отодвинул пластинку с боку бачка и вытащил
письма. Эдипа подождала, пока  он отойдет и двинулась следом.  Похвалив себя
за то, что догадалась, по крайней мере, надеть туфли без каблуков. Почтальон
повел  ее  через Маркет и далее, в сторону муниципалитета. На улочке рядом с
откровенно убогим  зданием  Общественного центра, заразившейся его серостью,
он встретился  с другим  посыльным, и они  обменялись  мешками. Эдипа решила
продолжать слежку за тем, кого  уже  вела.  Она шла за ним  всю дорогу через
замусоренный, путаный, шумный Маркет, по Первой улице до автостанции, где он
купил билет до Окленда. Эдипа последовала его примеру.
     Оставив  позади  мост,  они  въехали  в  огромную  пустоту  оклендского
послеполуденного  слепящего  блеска. Ландшафт  потерял  всякое разнообразие.
Почтальон  вышел в неизвестном Эдипе районе. Она следовала за ним часами  по
улицам, чьих названий не знала, по магистралям, которые убивали ее, несмотря
на  час  дневной дремоты;  они заходили  в  глухие закоулки,  поднимались по
длинным горным дорогам, плотно  уставленным двух-  и  трехспаленными домами,
чьи  ослепшие  окна  не  отражали  ничего,  кроме  солнца.  Понемногу  мешок
почтальона пустел. В конце концов он влез в автобус до Беркли. Эдипа за ним.
Примерно  на  середине  Телеграфа  почтальон  вылез и  повел ее  по  улице к
многоквартирному дому в псевдо-мексиканском стиле. Он ни разу  не оглянулся.
Тут  жил Джон  Нефастис.  Эдипа вернулась  туда, откуда начала,  и не  могла
поверить, что прошло двадцать четыре часа. Всего или уже?
     В  отеле  она застала  полный  холл  глухонемых  делегатов  в  вечерних
праздничных шляпах из гофрированной бумаги, по образцу тех меховых китайских
коммунистических  штучек,  что  стали  популярными  во  времена   корейского
конфликта.  Все  до единого были  пьяны,  и  ее  подхватили сразу  несколько
человек, чтобы отвести на вечеринку в большой танцевальный зал. Она пыталась
вырваться из беззвучного жестикулирующего роя, но сил не хватало. Ноги ныли,
во рту был мерзкий привкус. Хлынувшая в танцевальный зал волна внесла туда и
Эдипу,  а  там  ее   подхватил  за  талию  миловидный  юноша  в  пиджаке  из
харрисовского твида и закружил в вальсе сквозь шуршащее, шаркающее молчание,
под огромной незажженной люстрой.  Каждая пара танцевала под то, что звучало
в голове у ведущего  партнера: танго, тустеп, босса-нову, слоп. Интересно, -
пришло  Эдипе в голову,  - как  скоро столкновения станут серьезной помехой?
Ведь они  неизбежны.  Единственный  выход  -  если  вдруг упорядочится  этот
немыслимый  порядок  музыки,  множество  ритмов,  все тональности  сразу,  -
хореография,  в  которой каждая пара легко срабатывалась. Они  слышали нечто
каким-то  дополнительным  чувством,  атрофированном у Эдипы. Она  танцевала,
ведомая партнером,  обмякшая в объятиях юного немого, и ждала, когда же пары
начнут  сталкиваться.  Но  все  шло,  как  прежде.  Не  чувствуя  ни единого
прикосновения, кроме рук своего партнера, она протанцевала полчаса, пока, по
какому-то таинственному  соглашению,  не наступил  перерыв.  Хесус  Аррабаль
назвал бы это анархистским чудом. Эдипа, не имеющая для этого феномена слов,
чувствовала себя деморализованной. Она сделала реверанс и убежала.
     На  следующий  день,  проспав  двенадцать  часов  кряду  без  достойных
упоминания сновидений,  Эдипа  выписалась из отеля и поехала  по перешейку в
Киннерет. По дороге  у  нее было достаточно времени,  чтобы  поразмыслить  о
вчерашнем дне, и она решила  посетить  своего аналитика, доктора  Хилариуса,
все ему  рассказать. Может, она попала в  холодные, не ведающие  пота  клещи
некоего  психоза? Она убедилась собственными глазами в существовании системы
ВТОР:  видела двух ВТОР-почтальонов,  ВТОР-ящик, ВТОР-марки,  ВТОР-штампы. А
образ почтового рожка с сурдинкой буквально наводнял собой побережье Залива.
И  все  же  ей  хотелось,  чтобы  это  оказалось  фантазией  -  естественным
результатом ее обид,  потребностей или двойных порций вечернего алкоголя. Ей
хотелось, чтобы Хилариус сказал ей: ты слегка свихнулась, тебе  нужен отдых,
и  нет  никакого  Тристеро. И еще ей хотелось знать -  почему в  вероятности
существования Тристеро ей видится угроза для себя.
     Вскоре после заката она въехала на аллею возле клиники  Хилариуса. Свет
в офисе, похоже, не  горел. Ветви эвкалипта  колыхались в воздушном  потоке,
который  струился с  гор,  влекомый вечерним  морем. Она  дошла до  середины
вымощенной плитами дорожки, когда мимо уха, напугав ее до смерти, прожужжало
какое-то насекомое, и тут же прозвучал выстрел. Это не насекомое, - подумала
Эдипа и, услышав еще один выстрел,  поняла  в  чем  дело. В увядающем  свете
сумерек она  была прекрасной мишенью;  единственный  возможный путь лежал  к
клинике. Эдипа бросилась к стеклянным дверям, но  обнаружила их запертыми, а
холл внутри - темным. Рядом с клумбой она нашла камень и запустила им в одну
из  дверей. Камень  отскочил.  Она принялась искать  другой, но  тут  внутри
появилась  белая  фигура - порхая, фигура подбежала  к двери и  отперла  ее.
Эдипа узнала Хельгу Бламм, ассистентку Хилариуса.
     -  Быстрее! - протараторила она,  и Эдипа проскользнула внутрь. Женщина
была на грани истерики.
     - Что происходит? - спросила Эдипа.
     -  Он свихнулся.  Я  пыталась  вызвать полицию,  но  он  схватил стул и
разгромил коммутатор.
     - Доктор Хилариус?
     - У него  мания преследования. - Полоски слез вились вниз по ее скулам.
- Он заперся в офисе с винтовкой. - "Гевер" 43-го года, с войны, - вспомнила
Эдипа, - он хранил ее как сувенир.
     - Он стрелял в меня. Как вы думаете, в полицию сообщат?
     - Он стрелял уже в полдюжины людей, - ответила сестра Бламм, ведя Эдипу
по коридору в свой офис. -  Да, хорошо  бы вызвали полицию. - Эдипа заметила
открытое окно на линии, безопасной для отступления.
     - Вы могли убежать, - сказала она.
     Наливая в чашки  горячую воду  из умывальника и размешивая  растворимый
кофе,  Бламм подняла  глаза и  насмешливо  взглянула на  Эдипу. - Ему  может
понадобиться помощь.
     - А кто его предполагаемые преследователи?
     - Он  говорит, трое с автоматами. Террористы, фанатики,  это все, что я
смогла  понять.  Он  принялся  крушить  коммутатор.  -   Она  окинула  Эдипу
враждебным взглядом. -  Слишком  много смазливеньких  телок  -  вот что  его
довело. В Киннерете этого добра хоть отбавляй. Не смог справиться.
     - Меня не было в городе, - заметила Эдипа. - Может, я смогу  разузнать,
в чем дело. Может, я не покажусь ему угрозой?
     Бламм обожглась кофе. - Начнете говорить с ним о своих проблемах, и он,
пожалуй, вас подстрелит.
     У двери, которую Эдипа еще  ни  разу не видела закрытой,  она ненадолго
остановилась,  спрашивая себя о собственном психическом здравии. Почему  она
не сбежала через окошко Бламм? Потом просто прочла бы в газетах о дальнейших
событиях.
     - Кто там? - завопил Хилариус, то ли услышав ее  дыхание, то ли  уловив
что-то еще.
     - Миссис Маас.
     - Пусть Шпеер вместе со своим министерством кретинов вечно гниет в аду.
Вы понимаете, что половина тех выстрелов были холостыми?
     - Можно мне войти и поговорить с вами?
     - Все вы одним миром мазаны, - откликнулся Хилариус.
     - Я без оружия. Можете обыскать.
     - А вы  тем временем вырубите меня  приемом карате  в позвоночник, нет,
благодарю.
     - Почему вы противитесь любому моему предложению?
     - Слушайте,  -  сказал  Хилариус, немного погодя,  - я что, был  плохим
фрейдистом? Разве у меня бывали серьезные отклонения?
     - Вы то и дело корчили рожи, - ответила Эдипа, - но это мелочи.
     В ответ раздался долгий горький смех. Эдипа ждала.
     -  Я  пытался, - сказал  аналитик  из-за  двери,  -  подчиниться  этому
человеку,  призраку  этого вздорного еврея.  Пытался  культивировать веру  в
буквальную   истину  им  написанного,  даже  если  идеи  были  идиотскими  и
противоречивыми.  Это минимум, который  я мог  выполнить, nicht wahr?  Нечто
вроде епитимьи.
     - И какая-то часть  меня  и  впрямь  хотела  верить,  подобно  ребенку,
который слушает жуткую сказку, но  знает, что его никто не  тронет,  верить,
будто бессознательное подобно любой другой темной комнате, нужно лишь зажечь
свет.  Что   зловещие   фигуры   окажутся  лишь   игрушечными   лошадками  и
бидермайеровской мебелью.  Что  терапия  может,  в  конце  концов,  усмирить
бессознательное  и  вывести в  общество без  страха вернуться к прежнему.  Я
хотел верить, несмотря на весь опыт своей жизни. Представляете?
     Она не представляла, поскольку не имела ни малейшего понятия о том, чем
занимался  Хилариус  до  появления в Киннерете. Вдали  послышались  сирены -
электронные  сирены, которыми  пользовались местные копы, - они  походили на
игрушечные  свистки,  вдруг  раздавшиеся по  школьной системе оповещения. Их
звук настойчиво, по линейной функции усиливался.
     - Да, я  их слышу, - сказал  Хилариус.  -  Как  вы думаете, меня смогут
защитить от этих фанатиков? Они проходят сквозь стены. Они реплицируются: ты
сбегаешь от них, поворачиваешь за угол, а они уже там, снова бегут за тобой.
     - Сделаете мне одолжение? - спросила Эдипа. - Не стреляйте в копов, они
за вас.
     - У  ваших израильтян есть доступ к любой униформе, - ответил Хилариус.
- Я не  могу быть уверен,  что эта  "полиция"  безопасна. Ведь  вы не можете
знать наверняка, куда меня повезут, если я сдамся.
     Эдипа слышала, как он вышагивает  взад-вперед по офису. Внеземные звуки
сирен  из ночного мрака  надвигались  на них.  - Я  могу  сделать,  - сказал
Хилариус, - одну  гримасу. Вы ее  еще не  видели;  и никто в этой стране  не
видел. Я делал ее единственный раз в жизни, и возможно, в Центральной Европе
еще живет -  хотя если  и живет,  то  растительной полужизнью, - тот молодой
человек,  что  видел ее. Он  примерно  ваш  ровесник.  Безнадежно психически
болен. Его  звали  Цви. Вы можете  сказать "полиции", или  как там  они себя
сегодня  называют,  что я  снова  могу  сделать  эту гримасу? Что  радиус ее
действия - сотня  ярдов,  и  всякого, кто на свою беду окажется в этой зоне,
она затянет в глубокую  темницу, где живут  кошмары, и навеки запрет над ним
люк. Заранее благодарю.
     Сирены достигли входа в клинику. Она слышала, как хлопали дверцы машин,
слышала выкрики копов и потом  - внезапный грохот: они ворвались внутрь. Тут
дверь офиса отворилась. Хилариус схватил ее за запястье, втащил в комнату  и
снова заперся.
     - То есть, теперь я заложница, - сказала Эдипа.
     - О, - промолвил Хилариус, - так это вы!
     - А с кем же, вы думали, вы...
     -  Обсуждали свой  случай?  С кем-то  другим. Есть я,  и  есть  другие.
Знаете,  обнаружилось,  что когда  принимаешь  ЛСД,  это  различие  начинает
стираться.  Эго  теряет  четкие границы.  Но  я  никогда  не  принимал  этот
наркотик, я предпочел  оставаться в состоянии относительной паранойи, когда,
по  крайней  мере, осознаешь - кто есть  я и кто  есть другие. Возможно,  вы
именно поэтому и отказались участвовать, а, миссис Маас? -  Он взял  в  свои
канатоподобные руки винтовку  и направил на нее. - Что ж, ладно. Полагаю, вы
должны были передать мне послание. Что вам велели мне передать?
     Эдипа пожала плечами. - Не закрывайте глаза  на свой общественный долг,
- предложила она.  - Взгляните на  вещи трезво. Вы меньше их численно, и они
превосходят вас по огневой мощи.
     - Ах, меня  меньше? Там нас тоже было меньше.  - Он жеманно взглянул на
нее.
     - Где?
     - Там, где я сделал эту гримасу. Где проходил интернатуру.
     Ей показалось, она поняла, о чем  он говорит,  но все  же хотела узнать
поконкретнее: - Где?
     - Бухенвальд, - ответил Хилариус. Полицейские застучали в дверь.
     - У него ружье, - откликнулась Эдипа, - и здесь я.
     - Кто вы, леди? - Она назвалась. - Как пишется ваше имя? - Они записали
адрес, возраст, телефон, ближайших родственников,  место  работы мужа -  для
репортеров. Хилариус тем временем  рылся в  ящике в  поисках патронов. -  Вы
можете уговорить его выйти? - спрашивали полицейские. - Телевизионщики хотят
поснимать через окно. Можете его отвлечь?
     - Держитесь наготове, - посоветовала Эдипа, - а т