По мере того, как развивались события, ей предстояло пройти через целый
ряд откровений. Едва ли они касались Пирса Инверарити или лично ее; скорее -
того,  что  оставалось  с  ней,  но  до   последнего  времени  почему-то  не
проявлялось.  Нависло   ощущение  отгороженности,   изолированности,   Эдипа
заметила, как изображение теряет интенсивность, будто она смотрит  кино, где
немного,  едва различимо  не  хватает  резкости  -  настолько  немного,  что
механику  лень поправлять. И еще она потихоньку  назначила  себе  любопытную
рапунцелеподобную роль печальной девушки - неким  волшебством  она оказалась
заперта  в  тюрьме  среди сосен и соленых туманов Киннерета в ожидании того,
кто  придет  и  скажет: эй, проснись, спусти  свои косоньки вниз.  Пришедшим
оказался Пирс, она радостно освободилась от шпилек и папильоток, коса нежной
шуршащей   лавиной  упала  вниз,  а  когда  Пирс  был  уже  на  полпути,  ее
великолепные  волосы превратились -  словно по воле зловещего колдовства - в
огромный незакрепленный парик, и Пирс свалился задницу. Но он,  бесстрашный,
используя, быть может, в  качестве отмычки  одну из многочисленных кредитных
карточек, открыл замок на двери в башню и бросился  вверх по  абсидообразной
лестнице,  -  будь  ему присуща хитрость,  он  поступил бы так сразу. Все их
последующие отношения так никогда и не вышли за пределы той башни. Однажды в
Мехико они забрели на выставку  прекрасной испанки-изгнанницы Ремедиос Варо:
в  центральной  части триптиха  "Bordando  el Manto Terrestre" располагалась
группа  хрупких  златовласок  с  лицами-сердечками  и  огромными  глазами  -
запертые  в  верхней  комнате  круглой  башни, они вышивали гобелены,  и  те
выползали из окон-щелочек  в безнадежном стремлении заполнить пустоту, - ибо
остальные дома и существа, волны, корабли и леса на земле были изображены на
этих  гобеленах, и гобелены являли  собою  мир.  Эдипа  упрямо  стояла перед
картиной и  плакала. Никто не заметил: на  ней были темно-серые очки-пузыри.
Она на миг  задумалась - достаточно  ли прочна  изоляция вокруг ее  глазниц,
чтобы слезы, не высыхая,  просто текли и текли, заполняя пространство внутри
линз.  Тогда она смогла бы нести с собой печаль этого момента всегда, видеть
мир преломленным через  слезы - именно  эти  слезы, - словно до сих  пор  не
измеренные  коэффициенты преломления варьировались  от  плача к плачу. Эдипа
опустила  взгляд и вдруг, увидев  картинку на ковре, поняла, что ковер  этот
наверняка выткан  в  паре  тысяч  миль  отсюда,  в ее  собственной башне,  и
называется оно  Мексикой  лишь  случайно,  -  так  что Пирс ниоткуда  ее  не
забирал,  не было  никакого побега. А,  собственно, от чего она так страстно
желает убежать? Располагая  уймой времени для раздумий, такая плененная дева
вскоре осознает, что башня со своей высотой и архитектурой похожа на  ее эго
лишь в некоторых чертах: на самом же деле сбежать не дает  некое колдовство,
безымянное и злобное, пришедшее извне безо всяких на то причин. Не пользуясь
никакими уловками, кроме животного страха и  женской хитрости, чтобы изучить
это  бесформенное   колдовство,   понять   принцип   его  работы,   замерить
напряженность его поля, сосчитать  силовые  линии,  она может  прибегнуть  к
суевериям,  или  заняться   полезным  хобби  -   вышивка,  например,  -  или
свихнуться,  или  выйти замуж  за  диск-жокея.  Если эта башня  -  везде,  а
пришедший за тобой рыцарь не может защитить тебя от колдовства, - что же еще
остается?

        "2"

     Она покидала  Киннерет, еще не подозревая, куда заведет ее эта поездка.
Мучо Маас - руки в карманах - с загадочным видом стоял и насвистывал "Я хочу
целовать твои ноги", новую запись Бзика Дика  с "Фольксвагенами" (английская
группа - он в нее не верил, но все равно фанател),  а  Эдипа объясняла,  что
собирается на некоторое время  в  Сан-Нарцисо -  просмотреть  книги и бумаги
Пирса, поговорить с  Мецгером,  вторым душеприказчиком. Мучо  провожал  ее в
расстроенных  чувствах,  но  не в  отчаянии,  и  она уехала, наказав бросать
трубку,  когда звонит  доктор Хилариус, и ухаживать за ореганом, подцепившим
непонятную плесень.
     Сан-Нарцисо  лежал южнее, ближе к Лос-Анжелесу. Подобно многим местам в
Калифорнии,  имеющим  названия,  это  был не оригинальный, имеющий свое лицо
город, а скорее,  группировка  концепций - сводки по  переписи населения или
выпуску   муниципальных   облигаций,  ядра  молекул  торговли,  перерезанные
подъездными путями от центрального шоссе. Но там жил Пирс, там был  штаб,  -
место, где лет  десять назад он  начал  спекулировать землей,  заложив таким
образом  первые кирпичики капитала, на которых  впоследствии было  возведено
все остальное, пусть даже хрупкое и гротескное, но устремленное ввысь, - то,
что делало город непохожим на другие и  создавало, как ей казалось, ауру. Но
если это место и  отличалось от прочей Южной Калифорнии,  его оригинальность
оставалась,  на первый  взгляд, незаметной. В  Сан-Нарцисо Эдипа  прибыла  в
воскресенье на  взятой напрокат "Импале". Не происходило  ничего. Щурясь  от
солнца, она смотрела  вниз со склона на неуклюжую панораму, которая, подобно
ухоженному злаковому  полю, проросла домами, взошедшими из мрачно-коричневой
земли;  и вспомнилось  ей, как  она, открыв транзистор  заменить  батарейки,
впервые увидела печатную схему. Под этим  углом зрения, с высоты,  перед нею
возник упорядоченный водоворот домов и  улиц -  с  неожиданной, удивительной
четкостью  той  схемы.  Хотя  в радио Эдипа  разбиралась хуже, чем  в  Южной
Калифорнии, во внешнем виде обеих моделей она увидела некий иероглифический,
потайной смысл,  тенденцию к выстраиванию связей.  Вряд ли Эдипа  смогла  бы
понять, о чем хочет поведать ей схема (попытайся она в это вникнуть); так же
и первая минута в Сан-Нарцисо -  откровение колыхалось где-то рядом,  но уже
за  порогом  ее  понимания.  Вдоль  всего  горизонта висел  смог, солнце над
светло-бежевой  местностью  было  тягостным;  она  и  ее  "Шеви",  казалось,
остановились  здесь  в  самый  разгар странного,  сиюминутного  религиозного
обряда.  Будто на другой частоте - или из центра вихря, вращающегося слишком
медленно,  чтобы разгоряченная  кожа  ощутила  его центробежную прохладу,  -
произносились слова.  Все представлялось  именно так.  Подумалось о Мучо, ее
муже,  пытающемся  поверить  в  свою  работу.  Может,  он  чувствовал  нечто
подобное,  глядя сквозь  звуконепроницаемое  стекло на коллегу в наушниках и
давая  сигнал  к  следующей записи  - жестами,  стиль  которых монаху мог бы
напомнить  о  елее,  кадиле,  потире,  а  на  самом  деле  Мучо  всего  лишь
настраивался  на голос,  на  голоса,  на музыку, ее  идею, - окруженный  ею,
врубающийся в нее, как и все правоверные,  для  которых  она  звучала;  быть
может, стоя рядом со Студией А и глядя внутрь, Мучо знал, что даже услышь он
музыку, все равно в нее не поверит?
     Но тут  эти мысли покинули Эдипу, будто солнце  погрузилось  в  объятия
облака или,  нарушив  "религиозный  обряд",  в  чем  бы  он  ни  заключался,
сгустился смог; по поющему асфальту, на скорости 70  миль в час она  выехала
на  трассу,  ведущую,  должно  быть, к Лос-Анжелесу, и  двинулась  дальше по
пригороду,  который  смотрелся немногим лучше,  чем тощая  полоса отчуждения
дороги,  -  размежеванный  стоянками,  брокерскими  конторами,  банкоматами,
небольшими  бизнес-центрами и фабриками, адреса которых нумеровались числами
от  семидесяти до восьмидесяти тысяч. Она  ни разу  в  жизни не встречала на
домах  таких  номеров.  Это  казалось  противоестественным.   Слева  от  нее
появилась  протяженная  россыпь  широких  розовых  зданий, окруженных милями
колючей  проволоки,  в  промежутках торчали  сторожевые  вышки;  вскоре мимо
просвистел вход  -  пара шестидесятифутовых снарядов  и  название  ЙОЙОДИНА,
скромно  выведенное  на  конусообразных  головках.  Это  был   крупнейший  в
Сан-Нарцисо работодатель -  "Галактроникс Дивижн",  филиал "Йойодины  Инк.",
гиганта  аэрокосмической индустрии. Пирс,  как  она случайно узнала,  владел
крупным пакетом акций  и даже участвовал  в переговорах с окружным налоговым
инспектором, убеждая, что  привлечь сюда "Йойодину" - задача номер один. Это
была часть, объяснял он, его обязанностей как отца-основателя.
     Колючая проволока вновь уступила  место знакомому строю бежевых сборных
шлакобетонных  оптовых  баз,  заправочных станций, фабрик крепежных изделий,
складов и прочих подобных зданий. Воскресенье вогнало в паралич  и безмолвие
все, кроме случайных риэлтерских агентств да стоянок для грузовиков.
     Эдипа решила заехать в первый попавшийся мотель, каким бы ужасным он ни
оказался -  спокойствие и четыре  стены порой предпочтительнее, чем  иллюзия
скорости,  свободы,  ветра  в  волосах,  разворачивающегося  ландшафта.  Эта
дорога,  -  фантазировала она,  - на самом  деле игла, вонзенная  в  лежащую
впереди артерию-автостраду,  которая питает заядлого наркомана Лос-Анжелеса,
поддерживая в нужном состоянии его душу, рассудок и защищая от боли, или что
там  у  города   вместо  боли.  Но  будь  Эдипа  даже   огромным  кристаллом
географического  героина, ее  отсутствие, пожалуй, никак не сказалось  бы на
общей обдолбанности Л-А.
     Взглянув  на  первый же  мотель,  она,  тем  не  менее,  призадумалась.
Намалеванная на  железном  листе  нимфа  с белым  цветком в руке возвышалась
тридцатифутовой   башней;  вывеска,  подсвеченная  даже  в  солнечный  день,
гласила: "Свидание с Эхо". Эдипу не столько  напугало собственное сходство с
нимфой, сколько скрытая поддувка, которая поддерживала нимфин газовый  хитон
в постоянном трепыхании - при каждом взмахе приоткрывались вытянутые розовые
бедра  и  огромные  груди  с  алыми  сосками.  Она  улыбалась  напомаженной,
обращенной  к каждому улыбкой - не то, чтобы совсем шлюха, но с чахнущей  от
любви нимфой тоже мало  общего.  Эдипа въехала на стоянку, вышла и встала на
солнцепеке - среди замершего воздуха она наблюдала, как искусственный ураган
над головой приводит ткань в возвратно-поступательное движение с пятифутовым
ходом. Ей припомнились мысли о медленном вихре и неслышимых словах.
     Комната  оказалась вполне сносной - особенно если учесть, что  Эдипа не
собиралась задерживаться здесь надолго. Дверь выходила во внутренний  дворик
с бассейном, чья  поверхность в  тот день была гладкой и сверкала на солнце.
Вдали  стоял фонтан  -  с  очередной  нимфой. Все застыло. Если  за  другими
дверями  и  жили люди,  если они и  смотрели из форточек, заткнутых ревущими
кондиционерами, она все равно их не видела. Портье - хиппарь по имени Майлз,
лет эдак шестнадцати, битловская  стрижка,  однопуговичный мохеровый  костюм
без обшлагов и лацканов - нес ее  сумки и под нос напевал -  не то для себя,
не то для нее:

        "ПЕСНЯ МАЙЛЗА"

      Ты твердишь: плясать фраг, парниша,
     С такой тушей, как ты, я б не вышла,
     Хотя знаешь, что я обижаюсь,
     Но я же врубаюсь.
     Так что, детка, заткнись.
     Да, я толст фраговать,
     Но зато любой свин может в кайф свимовать

     -  Неплохо, - сказала Эдипа, - но откуда у тебя британский акцент? Ведь
говоришь ты нормально.
     - Все  дело  в нашей группе, - пояснил  Майлз,  -  "Параноики". Мы пока
новички. Менеджер говорит, надо петь именно так.  Мы смотрим кучу английских
фильмов - для прононса.
     - У  меня муж -  диск-жокей, -  Эдипа пыталась казаться полезной, - это
всего-навсего  тысячеваттная станция, но  если у тебя есть запись, я  бы ему
передала, а он запустил бы в эфир.
     Майлз прикрыл дверь, глазки забегали, и он принялся за дело.
     - В обмен на что? - перехватывая инициативу. - Тебе ведь  чего-то надо,
или мне  показалось?  Перед  тобой  дитя  скандала "Пэйола",  ясно? -  Эдипа
схватила стоявшую в углу телеантенну - первое подвернувшееся оружие.
     - Ого! - сказал Майлз, отступая. - Ты  тоже  меня ненавидишь. - Светлые
глазки сквозь челку.
     - Впрямь параноик, - сказала Эдипа.
     - У меня  гладкое юное тело, - заявил Майлз, - и  я думал,  вы, цыпочки
постарше, весьма такого не прочь. - Вытряхнув из нее пару монет за чемоданы,
он вышел.
     Вечером  явился  юрист Мецгер.  Он  оказался  мужчиной  столь  приятной
наружности, что Эдипа сперва подумала: там, наверху, верно, шутят надо мной.
Он, должно быть, актер. Стоя в дверях, он произнес: -  Миссис Маас, - словно
упрек, а за его спиной в спокойном рассеянном свете вечернего неба молчаливо
сверкал прямоугольный бассейн. В искрящихся, обрамленных огромными ресницами
глазах читалась  порочная  улыбка;  Эдипа  озиралась в  поисках прожекторов,
микрофонов,  киносъемочных  кабелей, но  там  стоял  лишь он  -  собственной
персоной  с любезной  бутылкой  французского божоле,  которую,  судя по  его
рассказу,  он  - бесшабашный правонарушитель - контрабандой провез в прошлом
году в Калифорнию под самым носом у пограничников.
     - Ведь мне  позволят войти, - проворчал  он, -  после  того, как я весь
день прочесывал мотели?
     Эдипа не планировала на  вечер ничего  более серьезного, чем посмотреть
по телевизору  "Золотое  дно". Поэтому  переоделась в обтягивающие джинсовые
слаксы  и ворсистый  черный свитер, а волосы распустила. Она сознавала,  что
выглядит очень даже ничего.
     - Входите, - сказала она. - Но у меня всего один стакан.
     - Я, -  оповестил ее галантный Мецгер,  - могу пить из  горлышка.  - Он
вошел и  уселся на пол,  прямо в костюме. Откупорил  бутылку,  налил Эдипе и
заговорил. В частности выяснилось, что она не  так уж и заблуждалась, приняв
его   за  актера.  Двадцать  с  лишним  лет   назад  Мецгер  был   одним  из
детей-кинозвезд и  снимался под именем Детка Игорь. - Мама, -  объявил  он с
горечью в голосе, - из кожи вон лезла,  только бы выкошерить меня, как кусок
говядины в раковине, она хотела,  чтобы я стал обескровленным и  непорочным.
Порой  я думаю, - Мецгер пригладил  волосы на затылке,  -  а  вдруг у нее бы
получилось?  Даже страшно. Сама знаешь, кем становятся  мальчики после таких
матерей.
     - Ты определенно не выглядишь... - начала было  Эдипа, но,  одумавшись,
не стала продолжать.
     Мецгер сверкнул огромными, наискось, рядами зубов.
     -  Внешний вид  теперь ни черта  не  значит, -  сказал  он. -  Я живу в
оболочке  своей  внешности, и  не чувствую никакой  уверенности. Мне не дает
покоя мысль о том, как все могло сложиться.
     -  И  часто  ли,  Детка  Игорь,  - поинтересовалась  Эдипа, теперь  уже
понимая, что все это лишь слова, - такой подход срабатывает?
     - А знаешь, - сказал Мецгер, - Инверарити однажды упомянул о тебе.
     - Вы были близки?
     - Нет. Я составлял ему завещание. И ты не хочешь знать, что он сказал?
     - Нет, - сказала Эдипа и щелкнула телевизионным выключателем. На экране
расцвел  образ  дитяти  неопределенного пола  -  голые  ноги неуклюже  сжаты
вместе, кудри до плеч вперемешку с короткой шерстью  сенбернара, чей длинный
язык  вылизывал дитятины розовые щечки, от чего тот трогательно поморщил нос
и стал приговаривать: "Ну, Мюррей, ну не надо, я и так уже весь мокрый".
     - Это же я, я! - воскликнул Мецгер, уставясь в экран, - Боже мой!
     - Который? - спросила Эдипа.
     -  Этот  фильм назывался, -  Мецгер  щелкнул пальцами, -  "До последней
капли крови".
     - Про тебя и твою мать?
     - Про  этого мальчика и его отца, которого  выперли из британской армии
за  трусость,   а   он  просто   прикрывал  дружка,   понимаешь,   и   чтобы
реабилитироваться,  он  вместе  с  мальчишкой следует  за  своим  полком  до
Гелиболу,  где  ухитряется  построить  мини-субмарину, и  они каждую  неделю
проскальзывают  через  Дарданеллы  в Мраморное море и  торпедируют  турецкие
торговые корабли - отец, сын и сенбернар. Собака  сидит и глядит в перископ,
лая, когда что-то замечает.
     Эдипа наливала вино. - Ты серьезно?
     - Слушай, слушай, тут  я пою. - И  в самом деле ребенок с собакой и  со
старым веселым греком-рыбаком, возникшим не  пойми  откуда  с цитрой в руке,
стояли теперь напротив бутафорской панорамы Додеканеса - море на закате, - и
мальчишка пел.

        "ПЕСНЯ ДЕТКИ ИГОРЯ"

      С турком и фрицем мы будем биться -
     Мой папа, мой песик и я.
     Через бури-шторма, как герои Дюма,
     Мы втроем держим путь за моря.
     Скоро залп из ста дул услышит Стамбул.
     Это мы, в океане паря,
     Удар принимаем, огонь открываем -
     Мой папа, мой песик и я.

     Затем  - музыкальный переход на цитре рыбака, потом мелкий Мецгер снова
запел, а его двойник, невзирая на протесты Эдипы, принялся в тон подпевать.
     То  ли он  вообще все  это подстроил,  - вдруг подумала Эдипа, - то  ли
подкупил инженера  на местной станции, чтобы  тот  прокрутил фильм, и  это -
часть заговора, искусно выстроенного, чтобы меня соблазнить, -  заговора. О,
Мецгер.
     - Ты не подпевала, - сделал он замечание.
     -  Я  же  не знаю эту песню,  - улыбнулась Эдипа. Пошел  громкий ролик,
рекламирующий   "Лагуны  Фангосо",   новый  жилой   комплекс  к   западу  от
Сан-Нарцисо.
     - Один из  проектов Инверарити, -  заметил  Мецгер. Шнуровка  каналов с
частными причалами  для мощных катеров, плавучий зал  для публики  в  центре
искусственного  озера,  на   дне  которого  лежали   вывезенные  с  Багам  и
отреставрированные галеоны, куски колонн  "под Атлантиду" и фризы  с  Канар,
настоящие человеческие  скелеты из Италии, гигантские ракушки из Индонезии -
все  это для  развлечения энтузиастов cкубы. На экране вспыхнула карта этого
места, Эдипа громко  вздохнула,  и Мецгер  в надежде, что вздох  относится к
нему, обернулся. Но ей просто вспомнился давешний вид с  холма.  Опять та же
внезапность,  глашатайство: печатная  схема, плавные  изгибы  улиц,  частные
пляжи, Книга Мертвых...
     Не успела  опомниться - снова "До последней капли  крови". Субмариночка
"Джастин" -  в честь покойной  мамы - стояла у причала, отдавая швартовы. Ее
провожала  небольшая  толпа, в том  числе тот  старый рыбак  и  его  дочь  -
нимфетка  с  кудряшками  и  ножками,  которая  в  случае  хэппи-энда  должна
достаться Мецгеру, неплохо  сложенная  миссионерская медсестра-англичанка, к
финалу предназначавшаяся папе Мецгера, и  даже овчарка, положившая  глаз  на
сенбернара.
     - Ах да, -  сказал Мецгер, - это где  мы попали в переплет на Проливах.
Полный мрак, кефезские минные поля; фрицы к тому времени  уже повесили сетку
- гигантскую сетку, сплетенную из двух-с- половиной-дюймового троса.
     Эдипа  налила  еще  стакан. Полулежа,  они  смотрели на  экран,  слегка
соприкасаясь  боками.  - Мины!  -  воскликнул  Мецгер,  прикрывая  голову  и
откатываясь от Эдипы. - Папочка, - рыдал Мецгер в телевизоре, - мне страшно.
-  Внутри  подлодки  царил  хаос  -  собака  носилась  галопом  взад-вперед,
разбрасывая слюни,  которые смешивались с брызгами  из  течи  в переборке, а
отец пытался сделать  затычку из рубашки. - Мы можем только, - объявил отец,
- попробовать погрузиться и пронырнуть под сетью.
     - Смешно,  - сказал Мецгер.  - В  сетях они оставляли ворота, чтобы  их
подлодки могли пройти сквозь и атаковать британский флот. Все наши субмарины
второго класса просто пользовались этими воротами.
     - Откуда ты знаешь?
     - Я же там бывал.
     - Но... - начала  было Эдипа,  но вдруг  увидела,  что  у них кончилось
вино.
     - Ага, - сказал Мецгер, извлекая из внутреннего кармана пиджака бутылку
текилы.
     - Без лимона? - спросила она по-киношному игриво. - Без соли?
     -  Брось эти туристские штучки.  Разве Инверарити добавлял лимон, когда
вы там были?
     -  С  чего  ты  взял,   что  мы  туда  ездили?  -  Она  наблюдала,  как
увеличивается  уровень  жидкости   в  ее  стакане,  а  вместе  с  ним  -  ее
анти-мецгеровский настрой.
     - В тот год он записал это как командировку. Я занимался его налоговыми
делами.
     - Денежные связи, - с  грустной  заду