з
гигантских замочных скважин, начертанных на баскетбольной  площадке, поймает
ее  движения, похожие на вертикальное плавание на спине,  -  ее, чувствующую
себя неловко рядом  с  любым  парнем, которого  ее каблучки могут сделать на
дюйм  ниже; ее - хиппушку лет семнадцати, чьи  бархатные  глазки в итоге, по
теории вероятности, встретят взгляд Мучо  и откликнутся на него, возбуждение
Мучо начнет  нарастать  - как  бывает всякий раз, когда не  можешь выбить из
своей законопослушной башки  мысль о совращении малолетних. Эдипа знала  эту
схему - такое уже пару раз  с ним случалось,  хотя она всегда  оставалась  в
высшей степени  беспристрастной,  -  более того,  она  упомянула о  подобной
практике лишь однажды: как всегда, в три часа ночи, когда, словно гром среди
темного  предутреннего  неба, прозвучал  ее  вопрос:  не  беспокоит  ли  его
уголовный кодекс? "Конечно", - ответил Мучо, немного погодя, - вот и все, но
ей показалось, в его интонации слышится большее -  что-то между раздражением
и  мукой. Она подумала, не сказывается ли  это  беспокойство на качестве его
сексуального исполнения.  В семнадцать лет Эдипа с готовностью смеялась чуть
ли  не над  всем  на  свете,  а  потом  вдруг  обнаружила,  что  переполнена
отзывчивостью,  назовем это так,  но не стала доводить ее до крайности, дабы
не  увязнуть по уши. Благодаря этому  качеству она больше не  стала задавать
ему вопросов. Как  и раньше, когда  они оказывались  неспособны  к  общению,
возымело место благородство мотивов.
     Возможно, интуитивно почувствовав,  что прибывшее  письмо  не  содержит
новостей внутри, Эдипа внимательнее изучила пакет снаружи. Сначала ничего не
заметила. Обычный,  в духе  Мучо,  конверт, спертый  на почте,  обыкновенная
авиамарка,  а слева  от  штампа  правительственное предупреждение: В  СЛУЧАЕ
НЕПРИСТОЙНОЙ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗВЕСТИТЕ  НАХАЛЬНИКА ВАШЕГО  ОТДЕЛЕНИЯ. Прочтя
письмо, она вновь принялась праздно его  разглядывать - на сей раз в поисках
непристойностей.  -  Мецгер,  -  вдруг пришло  ей  в  голову,  -  что  такое
нахальник?
     - Это  такой  тип,  -  авторитетно стал объяснять  Мецгер  из ванной, -
дерзкий, наглый, хамит старшим по званию, выпендривается...
     Она  запустила  в  него лифчиком  и  сказала:  - Я  должна  извещать  о
непристойной корреспонденции нахальника своего отделения.
     - А, чиновники  порой делают опечатки,  - ответил Мецгер, - ну и пускай
себе. Лишь бы не ошибались красными кнопками.
     Скорее  всего,  именно в  тот  вечер  они  и  наткнулись  на  "Скоп"  -
загородный бар  на  дороге в Лос-Анжелес,  неподалеку от завода  "Йойодины".
Зачастую - например, в тот вечер - "Свидание с Эхо" становилось невыносимым:
иногда из-за  мертвого спокойствия бассейна и смотрящих на него пустых окон,
а порой из-за многочисленных подростков-соглядатаев, каждый из которых  имел
копию майлзова ключа и поэтому мог, когда взбредет в голову,  проверять - не
творится ли внутри  что-то эксцентрично-сексуальное. Все это стало настолько
невыносимым, что Эдипа с  Мецгером завели  обыкновение затаскивать матрас  в
большой  стенной  шкаф, затем Мецгер выдвигал ящики, выставлял  их  у двери,
убирал нижний  и просовывал ноги через  свободное пространство, ибо это  был
единственный  способ лежать  вытянувшись, - после  чего обычно  терял всякий
интерес к процессу.
     "Скоп"   оказался  любимым   местечком  электронщиков   с   "Йойодины".
Оригинальная зеленая неоновая вывеска снаружи изображала экран осциллографа,
на котором без повторений порхал танец фигур Лиссажу. Тот день оказался днем
получки,  а  все  посетители  -  изрядно  набравшимися.  Пристально  оглядев
происходящее,   Эдипа   с   Мецгером   нашли   столик   в   глубине.   Рядом
материализовался  тощий  бармен  в  темных очках, и  Мецгер заказал  бурбон.
Озираясь по сторонам,  Эдипа  нервничала все  сильнее.  В скоповской публике
присутствовало нечто, не выразимое словами: все носили очки и молча на  тебя
глазели.  Кроме  пары-тройки  ребят  ближе  к   дверям,  которые   увлеченно
соревновались - кто дальше сморкнется.  Из  подобия музыкального  автомата в
дальнем конце бара неожиданно раздался хор криков и улюлюканий.
     Все  разговоры смолкли.  Несший  напитки  бармен на  цыпочках  отступил
назад. - Что происходит? - прошептала Эдипа.
     -  "Стокхаузен", - сообщил пожилой хиппи,  - поначалу  здесь  для фанов
"Радио Кельна". А  позже такой кач начнется! Мы, понимаешь, единственный бар
в округе с крутой электронно-музыкальной политикой. Приходите по субботам, с
полуночи у нас  тут "Сэшн Синус-Волны", живая музыка, ребятки  съезжаются на
джем со всего штата - Сан-Хосе, Санта-Барбара, Сан-Диего...
     - Живая? - переспросил Мецгер. - Живая электронная музыка?
     - Все наши ребятки делают тут  записи  "живьем". Задняя комната  забита
аудио-осцилляторами,   машинками   для   имитации   выстрелов,   контактными
микрофонами - в общем, все дела. Это если ты забыл захватить свою  гитарку -
врубаешься? -  но  у  тебя есть  настрой,  и  ты  хочешь покачать с  другими
ребятками вместе, тут всегда для тебя что-нибудь найдется.
     -  Я не хотел вас обидеть, - сказал  Мецгер  с обворожительной  улыбкой
Детки Игоря.
     Откуда  ни возьмись,  в  кресле  напротив  появился  субтильный молодой
человек в костюме из быстросохнущей ткани; он представился Майком Фаллопяном
и  принялся агитировать за  организацию,  известную  под названием "Общество
Питера Пингвида".
     -  Одна   из   психованных   правых   группировок?  -   поинтересовался
дипломатичный Мецгер.
     Фаллопян заморгал: - Это они нас обвиняют в паранойе.
     - Они? - переспросил Мецгер, тоже заморгав.
     - Нас? - сказала Эдипа.
     "Общество  Питера  Пингвида" было названо так по имени капитана корабля
Конфедерации "Недовольный", который в начале 1863 года отправился в плавание
с оперативным соединением на борту, дабы осуществить дерзкий план - обогнуть
мыс  Горн  и,  атаковав  Сан-Франциско,  открыть  второй  фронт в  Войне  За
Независимость Юга. Бурям и цинге удалось  погубить или  сломить  все корабли
той армады,  кроме маленького, но боевого "Недовольного", который появился у
калифорнийских берегов около года спустя. Коммодор Пингвид, однако, не знал,
что царь Николай Второй отправил в залив Сан-Франциско  четыре корвета и два
клипера Дальневосточного  флота под  командованием  контр-адмирала Попова  -
часть  уловки,  предпринятой,  дабы  удержать  Британию  и  Францию  (помимо
прочего) от  вмешательства  на  стороне конфедератов.  Худшего  времени  для
штурма  Сан-Франциско нельзя было придумать. В ту  зиму за границей поползли
слухи,  будто  крейсеры  южан   "Алабама"  и  "Самтер"  приведены  в  полную
готовность  к  атаке,  и русский  адмирал  под  свою  ответственность  отдал
тихоокеанской  эскадре  приказ  "стоп  машина!",  но  при этом  распорядился
держать пар и быть готовыми к бою,  если враг попробует атаковать.  Крейсеры
же,  казалось, предпочитали просто курсировать вдоль берега. Это не помешало
Попову вести периодическую  рекогносцировку.  До сих  пор остается не вполне
ясным,  что  же  случилось  девятого  марта  1864  года  - день,  почитаемый
"Обществом  Питера Пингвида"  священным. Попов послал корабль - не то корвет
"Богатырь", не то клипер "Гайдамак" - посмотреть, что там видно. У берега не
то Кармеля, не то Писмо-Бича, как они сейчас называются, где-то  в  полдень,
или даже, возможно,  ближе к сумеркам, два корабля заметили друг друга. Один
из них, вероятно, выстрелил, и если так, то другой ответил; но поскольку они
были вне радиуса стрельбы, не осталось ни царапины, чтобы впоследствии можно
было  что-либо  доказать.  Опустилась  ночь.   Утром  русского   корабля  не
оказалось.  Но  движение  относительно. Если  верить  выдержке  из  судового
журнала,  направленной в апреле генерал-адъютанту  в Петербург и  хранящейся
сейчас где-то в Красном Архиве, то ночью исчез как раз "Недовольный".
     -  Но кому  какое дело?  - пожал  плечами Фаллопян. -  Мы  не  пытаемся
создать  очередное священное писание. Для  нас это, естественно,  обернулось
поддержкой в  "библейском поясе" - возможно, они ожидали, что мы обратимся к
чему-нибудь действительно стоящему. Старые конфедераты.
     -  То было первое  вооруженное противостояние России и  Америки. Атака,
контрудар, оба снаряда  погребены навеки, и  Тихий  Океан катит  свои  волны
дальше.  Но  круги от  тех двух  всплесков  разошлись, разрослись, и сегодня
затопили всех.
     - Питер  Пингвид был  нашей  первой потерей  на  войне.  Не  фанатиком,
которого наши друзья - левоуклонисты  из общества Бэрша - предпочли возвести
в мученики.
     - Так коммодора убили? - спросила Эдипа.
     Гораздо  хуже,  с  точки  зрения Фаллопяна.  После того противостояния,
потрясенный  неизбежным  военным  альянсом  между  аболиционистской  Россией
(Николай  освободил  крепостных  в  1861-м)  и  Союзом,  который  на  словах
поддерживал отмену крепостничества, а  на деле держал промышленных рабочих в
своего рода "платном рабстве", Питер Пингвид неделями сидел у себя в хижине,
исполненный горестных мыслей.
     - Но тогда, - возразил Мецгер, - он, похоже, был против индустриального
капитализма.  Разве  это не  дисквалифицирует его  как антикоммунистического
деятеля какого бы то ни было толка?
     -  Вы рассуждаете, как бэршист, -  сказал  Фаллопян. - Тут  плохие, там
хорошие. Вы никак не доходите до главной истины. Конечно, он был противником
индустриального капитализма. Но ведь и мы тоже. Разве это явление не вело, с
неизбежностью, к марксизму? По сути и то, и другое - части одного  и того же
неотвратимо надвигающегося кошмара.
     - Индустриальное черт те что, - отважился Мецгер.
     - Вот, опять же! - закивал Фаллопян.
     - Что случилось с Питером Пингвидом дальше? - хотела знать Эдипа.
     - В конце концов, подал в отставку.  Нарушил нормы воспитания и кодекса
чести. Его вынудили к этому Линкольн и царь. Вот,  что  я имел в виду, когда
называл его потерей. Он, как и многие  из  его команды, поселился неподалеку
от  Лос-Анжелеса,   и   всю  оставшуюся  жизнь  занимался  лишь  накоплением
состояния.
     - Как трогательно, - сказала Эдипа. - И чем же он занимался?
     - Спекулировал недвижимостью в Калифорнии, - ответил Фаллопян.
     Эдипа,  которая начинала делать  глоток, выпрыснула  напиток сверкающим
конусом футов на десять, если не дальше, и забилась в хихикании.
     - А чего? - сказал Фаллопян. - В тот год была засуха, и участки в самом
центре Лос-Анжелеса продавались по шестьдесят три цента за штуку.
     У  входа раздался громкий крик, и  тела хлынули к  полноватому бледному
пареньку с кожаной почтовой сумкой через плечо.
     - Почтовое  построение! - орали люди.  Прямо как в  армии. Толстячок со
смущенным видом вскарабкался  на стойку  и стал  выкрикивать  имена,  бросая
конверты в толпу. Фаллопян извинился и пошел к остальным.
     Мецгер  вытащил  очки и, прищурившись, принялся через  них разглядывать
парня на стойке. - У него значок "Йойодины". Что ты об этом думаешь?
     - Внутренняя почта компании, - сказала Эдипа.
     - В это время суток?
     - Может, ночная смена? - Но Мецгер только нахмурился. - Сейчас вернусь.
- Пожав плечами, Эдипа направилась в туалет.
     На стене кабинки, среди написанных губной помадой непристойностей,  она
заметила объявление, аккуратно выполненное инженерным шрифтом:

     "Хотите утонченно развлечься?  Хоть ребята, хоть девчонки.  Чем больше,
тем веселее. Свяжитесь с Керби. Только через ВТОР, а/я 7391, Л-А."

     ВТОР?  Эдипа  удивилась.  Под  объявлением еле  заметно карандашом  был
пририсован неизвестный Эдипе символ - петля, треугольник и трапецоид:



     Он мог иметь некий  сексуальный смысл, но Эдипе почему-то казалось, что
это не  так. Она нашла в косметичке карандаш и переписала адрес с символом в
блокнот, подумав: "Боже, ну и каракули". Когда вышла,  Фаллопян уже вернулся
и сидел с забавным выражением на лице.
     - Вы не должны были этого видеть, - сказал Фаллопян. Он держал конверт.
Эдипа заметила на месте  почтовой  марки написанную от  руки  аббревиатуру c
названием какой-то частной курьерской службы.
     - Конечно, - сказал Мецгер. - Почта это государственная монополия. А вы
- в оппозиции.
     Фаллопян в  ответ  криво  ухмыльнулся: - Это не  так  по-бунтарски, как
может показаться. В  "Йойодине"  мы пользуемся внутренней системой доставки.
Тайно. Но трудно найти  курьеров  - слишком велик  оборот. Они  работают  по
весьма  жесткому графику,  и  начинают нервничать.  Служба  безопасности  на
фабрике подозревает неладное. Они внимательно следят. Де Витт, - указывая на
толстого почтоношу, который трепыхался в руках, стаскивающих его  со стойки,
и отбрыкивался от предлагаемых напитков, - он  самый нервный из работавших в
этом году.
     - И каковы масштабы? - спросил Мецгер.
     -  Только   внутри  здешнего  филиала.   Пробные   проекты  запущены  в
вашингтонском  и, думаю,  в  далласском филиалах.  Но  в Калифорнии мы  пока
единственные.  Некоторые из членов побогаче заворачивают в  письма  кирпичи,
потом  все это дело - в коричневую бумагу, и  посылают через железнодорожную
экспресс-почту, но я не знаю...
     - Что-то вроде ренегатства, - посочувствовал Мецгер.
     - Таков принцип, -  согласился Фаллопян с оправдывающейся интонацией. -
Чтобы  поддерживать  приличный  объем,  каждый член  должен  посылать  через
систему "Йойодины" каждую неделю  хотя бы  одно  письмо. Если не пошлешь, то
тебя штрафуют. - Он вскрыл свое письмо и показал его Эдипе и Мецгеру.

     Привет, Майк,  - говорилось в  нем.  -  Дай, думаю,  черкну  тебе  пару
строчек. Как продвигается книжка? Ну вот, вроде, и все. Увидимся в "Скопе".

     - И вот так вот, - с горечью признался Фаллопян, - почти все время.
     - А что за книга? - поинтересовалась Эдипа.
     Оказалось, Фаллопян пишет  историю американской  частной почты, пытаясь
связать Гражданскую  войну с  почтовой реформой,  которая началась где-то  в
1845-м. Он  счел  не простым  совпадением  тот факт, что именно  в 1861 году
федеральное  правительство рьяно взялось за подавление независимых  почтовых
линий, выживших  после разного рода  Актов  1845-го,  47-го,  51-го и  55-го
годов, каждый из которых был нацелен на приведение любой  частной инициативы
к  финансовому краху. Фаллопян рассматривал  это  как притчу  о власти, о ее
вскармливании, росте и систематическом злоупотреблении ею, хотя в  тот вечер
в  разговоре  с  Эдипой  он  не  вдавался в  такие  детали.  У Эдипы  первые
воспоминания  о  нем  сводились,  в  сущности,  лишь  к  хрупкому  сложению,
породистому  армянскому  носу  и некоторому родству цвета его глаз с зеленым
неоном.
     Так  для Эдипы начался  медленный,  зловещий расцвет Системы  Тристеро.
Или, скорее, Эдипино присутствие на неком уникальном представлении,  которое
продлили -  словно  был  конец  ночи,  и для  задержавшихся допоздна  решили
устроить что-то  особое.  Словно  платья,  тюлевые бюстгальтеры,  украшенные
драгоценностями подвязки  и  пояса  исторического  фасона,  который  вот-вот
изживет себя, спадали, укладываясь  плотными слоями, подобно одежкам Эдипы в
той игре  с  Мецгером во время фильма  о Детке  Игоре; словно  стремительное
продвижение к заре, длившееся неопределенные  черные часы,  было необходимо,
чтобы Тристеро предстал  во всей  своей  жуткой  наготе.  Может,  его улыбка
окажется застенчивой, и он, не причинив вреда, оставив ее в  покое, упорхнет
за кулисы  с напоминающим  о Бурбон-стрит поклоном? А может, наоборот, танец
завершится, и тут-то он явится вновь, - фосфоресцирующий взгляд сомкнется со
взглядом Эдипы,  улыбка сделается зловещей и безжалостной;  он склонится над
нею, одиноко сидящей  среди пустых рядов, и скажет слова, которые ей никогда
не хотелось бы услышать.
     Начало представления обозначилось достаточно ясно.  Это было, когда они
с  Мецгером  ждали  официальных  писем,  дающих   право   стать  цессионными
представителями в  Аризоне, Техасе, Нью-Йорке и Флориде,  где Инверарити вел
строительные проекты, и в Делавэре, где Инверарити  был зарегистрирован  как
юридическое  лицо.   Вместе   со  взаимообратимыми  близнецами-"Параноиками"
Майлзом, Дином,  Сержем  и Леонардом, они решили съездить на денек в "Лагуны
Фангосо" - один из последних крупных проектов  Инверарити. В  самой  поездке
никаких  особых событий не произошло, если не считать  того, что "Параноики"
пару  раз  чуть не врезались во  встречную машину: водитель Серж из-за челки
ничего не  видел. Его убедили пустить за руль одну из девушек. Где-то вдали,
за  непрестанно расширяющимся  ландшафтом,  где  дощатые трехспаленные  дома
тысячами   рассыпались   по  темно-бежевым  холмам,  притаилось   море,  оно
чувствовалось где-то там - с его высокомерной воинственностью по отношению к
смогу, которого не было  в материковой дремоте Сан-Нарцисо,  - невообразимый
Тихий океан - океан,  не желающий иметь ничего общего ни с серфингистами, ни
с топчанами,  ни с канализационными  стоками, ни с налетами  туристов, ни  с
загорелыми  гомосексуалистами,  ни  с  платной  рыбалкой;  дыра, оставленная
луной, что  вырвалась на волю, - словно  памятник ее  бегству; ты не слышишь
его и даже не  чувствуешь запаха,  но оно  здесь, нечто приливное,  оно  уже
почти достигло зон восприятия где-то за глазами и барабанными перепонками  и
вот-вот возбудит частицы мозгового тока, для регистрации которого даже самый
тонкий микроэлектрод оказался бы  слишком  грубым. Еще задолго до отъезда из
Киннерета Эдипа разделяла  убеждение,  что  море  искупает  все грехи  Южной
Калифорнии  (ее  родной  части  штата,  несомненно,  не  требуется  никакого
искупления), - верила в невысказанную идею: что бы ни делали с Тихим океаном
у его кромок, истинный океан либо остается  неоскверненным и  цельным,  либо
усваивает  любое уродство, превращая  его  в  более общую истину.  Эта  идея
вместе с заключенной  в ней бесплодной  надеждой - вот,  пожалуй, и все, что
чувствовала  Эдипа тем утром, когда они  совершали бросок  к морю, собираясь
остановиться на первом же пляже.
     Они проехали  среди экскаваторов -  полное  отсутствие  растительности,
знакомая культовая  геометрия, - и в конце концов, после тряски по  песчаным
дорогам и спуска по серпантину, оказались возле скульптурноподобного водоема
по имени Озеро Инверарити. На насыпном острове среди синей ряби стоял - или,
скорее,  сидел  на  корточках  -  павильон  для  посетителей  -  коренастое,
стрельчатое, цвета ярь-медянки,  в стиле модерн воссоздание некого огромного
европейского казино. Эдипа в него влюбилась. "Параноидальная" часть компании
вывалилась  из  машины,  неся  инструменты и  озираясь,  словно под  грудами
сваленного  грузовиками белого песка они искали розетки.  Эдипа вытащила  из
багажника "Импалы" корзину, набитую сэндвичами с баклажанами и пармезаном из
итальянского  кафе   "драйв-ин",  а  Мецгер  появился  с  огромным  термосом
текилового коктейля. Они побрели по пляжу  к небольшой марине для владельцев
катеров, не имеющих причальных мест на воде.
     - Эй, чуваки, - завопил Дин или, может, Серж, - давайте свистнем катер!
     - Давайте, давайте! - закричали девушки. Мецгер закрыл глаза и прошелся
вокруг старого якоря. - Мецгер, - поинтересовалась Эдипа, - почему ты закрыл
глаза?
     -  Кража,  -  произнес Мецгер, -  возможно,  им понадобится адвокат.  -
Раздался  рокот;  от  шеренги  прогулочных  катеров,  выстроившихся,  словно
поросята, вдоль пирса, поднялся дымок,  указывая, что "Параноики" и в  самом
деле завели чью-то посудину. - Эй, поехали! - звали они. Вдруг на расстоянии
дюжины катеров появилась  накрытая синей  полиэтиленовой  накидкой фигура  и
сказала: - Детка Игорь, мне нужна помощь.
     - Знакомый голос, - произнес Мецгер.
     - Быстрее, - сказала накидка, - ребята, возьмите меня покататься.
     - Поторопитесь!