ь  всего  пару  раз -  когда Эрколе,  подглядев за  агонией
кардинала,   посылает  вестовых  к  фаджийским  "положительным   элементам",
настроенным  против Паскуале,  и просит их разнести  слух о планах  Паскуале
жениться  на  своей  матери,  рассчитывая   вызвать   тем  самым   некоторое
общественное  недовольство;  и  еще когда  Никколо проводит  день с курьером
герцога  Анжело и слушает историю о Пропавшем дозоре, куда входило  десятков
пять отборных рыцарей,  цвет фаджийской молодежи, стоявшие на защите доброго
герцога.  Однажды,  во  время  маневров  у  границы  со  Сквамульей, все они
бесследно  исчезли,  а вскоре  доброго герцога отравили.  Вечно испытывающий
трудности в сокрытии  своих эмоций честный Никколо заключает, что если, мол,
эти два события связаны между собой, и если след ведет к герцогу Анжело, то,
черт подери,  пусть герцог  бережется,  и весь сказ.  Другой  курьер,  некто
Витторио,  воспринимает  это как  личное оскорбление  и, в  своей реплике  в
сторону, клянется донести герцогу об измене при  первой  же возможности. Тем
временем  в  комнате  пыток  кровь кардинала  собирают  в  потир и понуждают
освятить ее - не во имя Бога, но во имя Сатаны. Потом  ему на  ноге отрезают
большой палец, заставляют держать его, как облатку, и  говорить:  "Сие  есть
тело мое,"  а остроумный  Анжело  замечает,  что впервые  за  пятьдесят  лет
систематического  вранья  кардинал  глаголет истину. Эта  в  высшей  степени
антиклерикальная  сцена была  вставлена,  скорее  всего, в качестве  подачки
пуританам тех времен (бесполезный жест,  поскольку  те  никогда  в  театр не
ходили, почему-то считая его аморальным).
     Действие третьего акта происходит при дворе Фаджио и состоит в убийстве
Паскуале как кульминации переворота, затеянного агентами Эрколе.
     Пока  на улицах бушуют  бои, Паскуале  запирается в своей патрицианской
оранжерее и проводит там оргию. Среди присутствующих на веселье  -  свирепая
черная  дрессированная  обезьяна,  привезенная  из недавнего путешествия  по
Вест-Индии. Разумеется, это загримированный человек, по сигналу он прыгает с
канделябра на Паскуале, и  одновременно полдюжины переодетых мужчин, которые
до сей  минуты изображали танцующих девушек, бросаются  со всех сторон сцены
на узурпатора.  Потом минут  десять  эта мстительная компания  практикует на
Паскуале  покалечение,  удушение,  отравление,  сожжение,  топтание  ногами,
выкалывание  глаз  и  иные  действия,  а тот к  нашему  вящему  удовольствию
выразительно демонстрирует свои разнообразные  ощущения. В конце  концов  он
умирает в  страшных  муках, и  тут маршем входит некто  Дженнаро, абсолютное
ничтожество, который объявляет себя  временным главой  государства,  пока не
найдется полноправный герцог Никколо.
     После  всего этого  наступил  антракт,  и  Мецгер,  пошатываясь,  вышел
покурить в карликовое фойе, а Эдипа направилась в туалет. Она тщетно  искала
глазами  символ, увиденный прошлым вечером в "Скопе", но все стены оказались
на  удивление пустыми. Непонятно почему,  она испугалась, не обнаружив  даже
намека на общение, которым так славятся уборные.
     В четвертом  акте  "Курьерской трагедии"  мы обнаруживаем злого герцога
Анжело в состоянии  нервозного бешенства. Он только что узнал о перевороте в
Фаджио  и о  том, что Никколо, вообще-то говоря, может быть  и  жив. До него
доносятся слухи: Дженнаро готовит  армию для нападения на  Сквамулью, а Папа
собирается принять  меры  в связи  с убийством кардинала. Окруженный со всех
сторон изменой, герцог просит  Эрколе, о подлинной  роли которого он все еще
не  догадывается, вызвать-таки курьера от  Турна и Таксиса, размыслив что не
может  нынче  доверять  своим  людям. Эрколе приводит  Никколо, и  тот  ждет
письма. Анжело  берет  перо,  пергамент  и чернила,  и объясняет  -  правда,
аудитории, а  не нашим  героям, которым  до  сих  пор ничего не  известно  о
последних событиях, - что, дабы предупредить вторжение со стороны Фаджио, он
должен спешно убедить Дженнаро  в своих благих намерениях. Кропая письмо, он
позволяет себе парочку беспорядочных загадочных замечаний  по поводу чернил,
подразумевая, что на самом деле они - весьма особая жидкость. Например:

      Во Франции сей черный эликсир зовется encre,
     Но бедная Сквамулья здесь подражает галлам,
     Anchor ему название нарекши из глубины неведомой.

     Или вот:

      Нам лебедь подарил свое перо,
     Баран же злополучный дал нам кожу,
     Но то, что чернотой и шелком льется,
     Есть посреди. Его не щиплем, грубо не сдираем,
     Но собираем средь иных зверей.

     Все  эти реплики сопровождаются приступами веселья. Послание к Дженнаро
завершено и запечатано, Никколо прячет его в карман камзола и отправляется в
Фаджио,  до сих пор пребывая, равно как и Эрколе, в неведении о перевороте и
о своей надвигающейся реставрации  в качестве полноправного герцога  Фаджио.
Действие переключается на Дженнаро - во главе небольшого отряда, движущегося
на Сквамулью. Слышится много толков в том  смысле,  что если  Анжело, мол, и
впрямь  хочет мира,  то  лучше бы послал  гонца прежде,  чем  они  достигнут
границы, а иначе,  пускай  нехотя,  но все же придется им прихватить  его за
задницу.  Потом  -   вновь  Сквамулья,  где   Витторио,  герцогский  курьер,
докладывает о предательских разговорах Никколо. Кто-то вбегает  с  докладом,
что найдено изувеченное  тело вероломного приятеля Никколо  - Доменико, а  у
того на подошве сапога обнаружили  Бог знает откуда появившееся нацарапанное
кровью послание,  из которого выясняется подлинная личность Никколо.  Анжело
впадает в апоплексический гнев и приказывает изловить и изничтожить Никколо.
Но пусть это сделают не его, Анжело, люди.
     На самом деле, примерно в этом месте пьесы все пошло особым образом,  и
между словами  стал просачиваться осторожный холодок  двусмысленности. Имена
до сих  пор произносились либо в буквальном смысле,  либо как  метафора.  Но
теперь, когда герцог отдал свой фатальный приказ, начинает преобладать новый
способ   выражения.   Назвать  этот   способ   можно,  пожалуй,  "ритуальным
уклонением".  Нам  дают понять, что об  определенных вещах  нельзя  говорить
прямо,  некоторые  вещи  нельзя  показывать  со  сцены,  хотя  трудно   себе
представить, принимая во внимание  невоздержанность предыдущих актов, в чем,
собственно, эти вещи  могли  бы выражаться. Герцог не просвещает нас на  сей
счет, или просветить не может. Набрасываясь с криками на Витторио, он вполне
недвусмысленно  высказывается по поводу  того,  кто  не  должен  гнаться  за
Никколо: свою охрану он описывает как паразитов,  фигляров и трусов. Но  кто
же тогда?  Витторио-то знает,  - да любой придворный лакей,  слоняющийся без
дела в сквамульянской  ливрее и обменивающийся с дружками Многозначительными
Взглядами,  -  и тот знает. Все это - огромная вставная шутка. Аудитория тех
времен тоже все  понимала.  Анжело знает, да не говорит. Он  не проливает на
это света, даже ясно намекая:

      Да будет эта маска на его могиле.
     Пусть он пытался не свое присвоить имя,
     Мы спляшем, так и быть, как если б это - правда.
     Наймем мечи мы Быстрых, Тех,
     Кто смог поклясться в мести неусыпной,
     Пусть даже шепотом услышится то имя,
     Что Никколо украл. И трижды пропадет,
     Но все предначертания исполнит
     Неназываемый...

     Потом  - опять Дженнаро  со  своей  армией. Из  Сквамульи  возвращается
разведчик сказать,  что  Никколо  уже  выдвинулся.  Неописуемая  радость,  в
эпицентре  которой Дженнаро  -  он чаще ораторствует,  чем  просто говорит -
умоляет, чтобы все помнили: Никколо едет  в наряде  курьера Турна и Таксиса.
Все кричат, что все и так, мол, ясно. Но тут опять, как это было уже в сцене
при дворе Анжело,  в текст вкрадывается некий холодок. Все актеры (очевидно,
им велели  так делать) вдруг как бы понимают, что имеется в виду. Даже менее
осведомленный,  чем  Анжело, Дженнаро взывает к Богу  и  Святому Нарциссу  о
защите Никколо,  и они  едут дальше. Дженнаро спрашивает лейтенанта, где они
сейчас, и оказывается - всего в лиге от того озера, где последний раз видели
Пропавший дозор из Фаджио до ее таинственного исчезновения.
     А тем временем  во дворце  Анжело разоблачили, наконец, интриги Эрколе.
Его, оговоренного Витторио  и полудюжиной других людей, обвиняют  в убийстве
Доменико. Парадом входят  свидетели,  начинается  пародия  на  суд, и Эрколе
встречает смерть в нехарактерно тривиальном массовом избиении.
     В следующей сцене мы в  последний  раз видим  Никколо.  Он  остановился
перевести дух у  реки,  где, как он  помнит  из  рассказа,  исчез фаджийский
дозор. Он садится под деревом, вскрывает письмо от Анжело и узнает, наконец,
о  перевороте  и  кончине  Паскуале.  Он   понимает,  что  мчится  навстречу
возвращению на престол, любви всего герцогства, воплощению его самых дерзких
надежд. Прислонившись к  дереву,  он вслух читает письмо -  с комментариями,
саркастично  -  о явной  лжи, которую смастерил для  Дженнаро  Анжело, чтобы
успеть собрать армию для похода на Фаджио. За кулисами раздается звук шагов.
Никколо вскакивает,  вглядываясь  в одну из радиальных просек, руки намертво
застыли на рукоятке меча. Из-за дрожи  он не может  вымолвить  ни  слова без
заикания, и здесь следует самая,  должно быть, короткая  строка,  когда-либо
написанная белым стихом: "Т-т-т-т-т...". Будто очнувшись  от парализовавшего
его  сна, он начинает отступать - что ни шаг, то пытка. Вдруг в податливой и
жуткой  тишине  появляются  три  фигуры - с  грацией танцоров,  длинноногие,
женоподобные,  одетые  в черные  леотарды,  в перчатках, на  лицах  - темные
чулки,  -  фигуры появляются на  сцене и  останавливаются, устремив на  него
взгляды.  Их  лица  под чулками  затенены  и деформированы. Они  ждут.  Свет
гаснет.
     Снова  Сквамулья,  где Анжело пытается  созвать  армию,  но безуспешно.
Отчаявшись, он собирает оставшихся лакеев и хорошеньких девочек, запирает  -
как заведено - все выходы, вносится вино, и разгорается оргия.
     Акт  заканчивается  тем,  что  силы  Дженнаро  выстраиваются  у  озера.
Приходит  солдат и сообщает,  что найдено тело, опознанное  как  Никколо  по
детскому амулету на шее, и состояние этого тела слишком ужасно,  чтобы о нем
можно было  поведать.  Вновь опускается  тишина,  каждый  пытается перевести
взгляд  на  соседа. Солдат  передает  Дженнаро  запятнанный  кровью  свиток,
который нашли возле тела.  По  печати мы понимаем, что это -  письмо Анжело,
переданное через Никколо.  Дженнаро читает письмо, повторно его осматривает,
а потом  читает вслух. Это  -  не  тот лживый  документ, отрывки из которого
читались  Никколо,  но  теперь,  в  результате  какого-то  чуда,  мы  слышим
пространную   исповедь   Анжело   о  всех  его  преступлениях,   заключенную
откровением  по поводу случившегося с  Пропавшим дозором. Все  до единого, -
вот нам-то сюрприз - они по одному перебиты Анжело и сброшены в озеро. Потом
их  тела выловили и  сделали  из них  костный уголь,  а из  угля  - чернила,
которыми  пользовался  известный своим  черным юмором Анжело  в  последующей
переписке с Фаджио, посему и прилагается следующий документ.

      Отныне кости этих Совершенных
     Смешались с кровью Никколо.
     И две невинности едины стали,
     И чадо их явилось чудом.
     Исполнена жизнь лжи, записанной как истина.
     Но истина лишь в гибели
     Фаджийских славных войск.
     Мы это видели.

     В  присутствии чуда все  падают  на  колени,  восславляют  имя Господа,
оплакивают Никколо, клянутся  превратить  Сквамулью в  пустыню. Но  Дженнаро
заканчивает на самой отчаянной нотке - наверное, настоящий шок для аудитории
тех дней -  ибо там, наконец, звучит не произнесенное Анжело имя  -  то имя,
которое пытался выговорить Никколо:

      Кто звался Турн и Таксис, у того
     Теперь один лишь бог - стилета острие.
     И свитый рог златой отпел свое.
     Святыми звездами клянусь, не ждет добро
     Того, кто ищет встречи с Тристеро.

     Тристеро. В конце акта  это  имя  повисло в воздухе, когда на мгновение
выключили  свет, - повиснув в темноте,  оно сильно озадачило Эдипу, но  пока
еще не обрело над ней власти.
     Пятый  акт - развязка - был весь посвящен кровавой бане во время визита
Дженнаро ко двору Сквамульи.  Здесь фигурировало все, что знал человек эпохи
Возрождения  о насильственной  смерти  -  яма со  щелоком, похороны  заживо,
натасканный  сокол  с отравленными когтями.  Как  позже заметил  Мецгер, это
походило на мультфильм про койота и земляную кукушку, только  в белом стихе.
Чуть ли ни единственным персонажем, оставшимся в живых среди забитой трупами
сцены, оказался бесцветный администратор Дженнаро.
     Судя по  программке,  "Курьерскую  трагедию"  поставил  некто  Рэндольф
Дриблетт. Он также сыграл Дженнаро-победителя.  - Слушай,  Мецгер, - сказала
Эдипа, - пошли со мной за кулисы.
     -  Ты  там с кем-то  знакома?  -  поинтересовался  Мецгер, которому  не
терпелось уйти.
     - Надо кое-что выяснить. Я хочу поговорить с Дриблеттом.
     - А, о костях. - У него был задумчивый вид. Эдипа сказала:
     - Не  знаю. Просто это не  дает мне покоя.  Две разные  вещи,  но какое
сходство!
     -  Прекрасно, - сказал Мецгер, - а потом что, пикет напротив Управления
по делам ветеранов? Марш на Вашингтон? Боже упаси, -  обратился он к потолку
театра,  и  несколько  уходящих  зрителей   повернули  головы,  -   от  этих
высокообразованных феминисток с придурковатой  башкой и  обливающимся кровью
сердцем! Мне уже тридцать пять, пора бы набраться опыта.
     - Мецгер, - смутившись, прошептала Эдипа, - я из "Юных Республиканцев".
     - Комиксы про Хэпа  Харригана, -  Мецгер повысил голос еще больше, - из
которых она, похоже, еще не выросла, Джон Уэйн по субботам - тот, что зубами
мочит по десятку тысяч япошек,  - вот она -  Вторая  мировая по Эдипе  Маас.
Сегодня люди уже ездят в "Фольксвагенах" и носят в кармане приемник  "Сони".
Но только, видете ли, не она,  ей хочется восстановить  справедливость через
двадцать  лет после того,  как все кончилось.  Воскресить  призраков. И  все
из-за  чего -  из-за пьяного базара  с  Манни  Ди  Прессо.  Забыла  даже  об
обязательствах  - с точки  зрения права и этики  - по отношению к имуществу,
которое она представляет. Но не забыла о наших мальчиках в форме - какими бы
доблестными они ни были и когда бы ни погибли.
     - Не в  том дело, - запротестовала она. - Мне наплевать,  что кладут  в
фильтры "Биконсфилда". Мне  наплевать, что покупал Пирс у коза ностры.  Я не
хочу  даже думать о них.  Или о том,  что случилось  на Лаго-ди-Пьета, или о
раке... - Она огляделась вокруг, подбирая слова и чувствуя себя беспомощной.
     - В чем тогда? - настаивал Мецгер, поднимаясь с угрожающим видом.
     - Не знаю, - произнесла она с  некоторым отчаянием. - Мецгер, перестань
меня мучить. Будь на моей стороне.
     - Против кого? - поинтересовался Мецгер, надевая очки.
     - Я хочу знать, есть ли тут связь. Мне любопытно.
     - Да, ты любопытная, - сказал Мецгер. - Я подожду в машине, идет?
     Проводив его взглядом, Эдипа  отправилась разыскивать гримерные, дважды
обогнула кольцевой коридор,  прежде чем  остановилась у  двери  в затененной
нише между  двумя лампочками на  потолке. Она  вошла в спокойный  элегантный
хаос  -  накладывающиеся  друг  на  друга  излучения, испускаемые  короткими
антеннами обнаженных нервных окончаний.
     Девушка,  снимавшая  бутафорскую кровь с лица, жестом  указала  Эдипе в
сторону  залитых  ярким  светом  зеркал. Она  двинулась туда,  протискиваясь
сквозь потные бицепсы и колыхающиеся  занавеси длинных волос, пока, наконец,
не очутилась возле Дриблетта, все еще одетого в серый костюм Дженнаро.
     - Великолепный спектакль, - сказала Эдипа.
     - Пощупай, -  ответил  Дриблетт,  вытягивая  руку. Она пощупала. Костюм
Дженнаро был сшит из фланели. - Потеешь, как черт, но ведь иначе его себе не
представить, правда?
     Эдипа кивнула. Она не  могла оторвать взгляда от его глаз. Яркие черные
глаза в невероятной сети морщинок, словно лабораторный лабиринт для изучения
интеллекта слез. Эти глаза, казалось, знали, чего она  хочет, хотя даже сама
она этого не знала.
     - Пришла поговорить о пьесе, - сказал  он. - Позволь мне тебя огорчить.
Ее написали просто для развлечения. Как  фильмы ужасов. Это - не литература,
и она ничего не значит. Варфингер - не Шекспир.
     - Кем он был? - спросила она.
     - А Шекспир? С тех прошло так много времени.
     -  Можно взглянуть на сценарий?  -  она  не  знала  точно,  чего  ищет.
Дриблетт махнул в сторону картотеки рядом с единственной душевой.
     -  Займу  поскорее душ,  - сказал он,  - пока  сюда не примчалась толпа
"Подбрось-ка-мне-мыло". Сценарии - в верхнем ящике.
     Но все они оказались фиолетовыми, исчерканными ремарками, потрепанными,
разорванными,  в пятнах кофе.  И больше  в  ящике ничего не  было.  -  Эй! -
крикнула она в душевую. - А где оригинал? С чего ты делал копии?
     -  Книжка  в  мягкой  обложке,  -  откликнулся Дриблетт.  -  Только  не
спрашивай,  какого издательства.  Я нашел ее в  букинистической лавке  Цапфа
рядом с трассой. Антология. "Якобианские пьесы о мести". На обложке - череп.
     - Можно взять почитать?
     -  Ее уже забрали.  Вечная история на пьянках после премьеры.  Я всякий
раз теряю по меньшей мере полдюжины книжек. - Он высунул голову из  душевой.
Остальную  часть  его  тела обволок пар, и казалось,  будто голова приобрела
сверхъестественную   подъемную   силу,   подобно   воздушному   шарику.   Он
внимательно, с глубоким изумлением посмотрел на нее и сказал: - Там  был еще
экземпляр. Он,  наверное, до сих пор лежит у  Цапфа.  Ты  сможешь найти  его
лавку?
     В нее что-то забралось, быстро сплясало и выскочило. - Издеваешься, да?
- Окруженные морщинками глаза взглянули на нее, но ответа не последовало.
     - Почему, - сказал, наконец, Дриблетт, - все интересуются текстами?
     - А кто это "все"? - Пожалуй, слишком поспешила. Ведь он мог говорить в
самом общем смысле.
     Дриблетт покачал  головой.  -  Только не  втягивайте меня в ваши ученые
споры, - и добавил:  - кем бы вы все ни были, - со знакомой  улыбкой.  Эдипа
поняла вдруг, - ее  кожи  пальцами  мертвеца коснулся  ужас  - что таким  же
взглядом - видимо, по его наущению - одаривали друг друга актеры, когда речь
заходила  о Тристеро-убийцах. Что-то знающий взгляд, так смотрит на тебя  во
сне незнакомая неприятная личность. Она решила спросить его об этом взгляде.
     -  Так  написано в авторских ремарках? Все эти люди, очевидно, в чем-то
замешаны. Или это один из твоих собственных штрихов?
     -  Мой собственный, - ответил Дриблетт, - и еще я придумал, что те трое
убийц  в  четвертом  акте должны  выйти  на сцену.  Варфингер вообще  их  не
показывает.
     - А ты почему решил показать? Ты уже что-нибудь слышал о них?
     - Ты не  понимаешь, - он пришел в  ярость. - Вы  все  - как пуритане  с
Библией.  Помешаны на словах,  одни слова. Знаешь, где живет эта пьеса? Ни в
картотеке, ни в той книжке, которую ты ищешь, - из-за паровой завесы душевой
появилась рука и указала  на висящую в воздухе голову, - а здесь. Я для того
и нужен. Облачить дух в плоть. А кому нужны слова? Это - просто фоновые шумы
для зубрежки, чтобы строчку связать  со  строчкой, чтобы  проникнуть  сквозь
костный  барьер  вокруг памяти  актера, правильно?  Но  реальность  - в этой
голове.  В  моей.  Я  -  проектор  в  планетарии,  вся  маленькая  замкнутая
вселенная,  видимая  в круге этой сцены, появляется из  моего  рта, глаз,  и
иногда из других отверстий.
     Но она продолжала стоять на своем. -  Что  заставило тебя почувствовать
иначе,  чем  Варфингер,  то,  что  касается Тристеро? - На  этом  слове лицо
Дриблетта внезапно  исчезло  в  пару. Будто  выключилось.  Эдипа  не  хотела
произноси