ащелкивая пристяжной ремень. -
Это  Америка,  ты  здесь живешь, и  сама же  попустительствуешь.  Позволяешь
такое. Она дико гнала по трассе,  охотясь  за "Фольксвагенами".  Когда Эдипа
добралась до  места квартировки Борца -  прибрежный  поселок  в стиле "Лагун
Фангосо" - ее слегка трясло и подташнивало.
     Ее приветливо встретила пухленькая девчушка, все лицо вымазано в чем-то
голубом. - Привет! - сказала Эдипа. - Ты, должно быть, Максин.
     - Максин  уже  в  постели.  Она  запустила в Чарльза одной  из  папиных
бутылок, бутылка вылетела  в окно, и  мама ее хорошенько отшлепала. Будь она
моей дочкой, я бы ее вообще утопила.
     -   Я  бы  и  мыслей  таких   не  допустила,  -   сказала  Грэйс  Борц,
материализовавшись из тусклой гостиной. - А ну-ка поди сюда. - Она принялась
обтирать мокрой тряпкой дитятину рожицу. - А как вам удалось сегодня сбежать
от своих?
     - У меня нет детей, - призналась Эдипа, следуя за Грэйс на кухню.
     У  Грэйс был  удивленный  вид.  - Тогда вам еще предстоит смириться,  -
сказала она, - с беспокойным образом  жизни. Мне казалось, только дети могут
быть тому виной. Но теперь думаю иначе.
     Эмори  Борц полулежал в  гамаке, окруженный  тремя отупевшими  от  пива
дипломниками  -  двое мужского пола и один женского -  и шикарной коллекцией
пустых пивных бутылок. Эдипа приметила одну полную и уселась на траву. - Мне
надо поговорить  о  Варфингере,  - с  ходу принялась  она, -  в историческом
плане, а не в лингвистическом.
     - Шекспир в историческом  плане, - прорычал через густую бороду один из
дипломников, откупоривая очередную  бутылку. - Маркс  в  историческом плане.
Иисус в историческом плане.
     - Он прав, - пожал плечами Борц, - они мертвы. А что осталось?
     - Слова.
     - Выберите какие-нибудь слова, - сказал Борц. - О них и поговорим.
     - "Святыми звездами  клянусь,  не ждет добро, -  процитировала Эдипа, -
Того,  кто  ищет встречи с Тристеро". "Курьерская трагедия", акт  четвертый,
сцена восьмая.
     Борц прищурился. - А как  это, - спросил он, - вам удалось пробраться в
ватиканскую библиотеку?
     Эдипа показала ему книжку с этой строчкой. Борц покосился на страницу и
схватил еще бутылку. - Боже! - объявил он. - Мы стали жертвами пиратов - я и
Варфингер,  -  нас  баудлеризовали,  только  наоборот. -  Он  тут  же открыл
титульный  лист  посмотреть,  кто же это  перередактировал  его  собственную
редакцию Варфингера. -  Даже постыдились поставить подпись. Черт! Надо будет
написать издателям. "К. да Чингадо энд Компани"?  Слыхали о таких? Нью-Йорк.
- Сквозь пару-тройку страниц он посмотрел на солнце. - Офсет. - Затем поднес
текст  к  носу. -  Опечатки. Хм.  Фальшивка. -  Он бросил книжку на  траву и
посмотрел на нее с отвращением. - Ну хорошо, а как они пробрались в Ватикан?
     - А что в Ватикане? - спросила Эдипа.
     - Порнографический  вариант "Курьерской трагедии". Мне довелось увидеть
его лишь в шестьдесят первом, иначе он попал бы в мое старое издание.
     - Но увиденное мною в "Танк-театре" не было порнографией.
     -   Сделанное   Рэнди   Дриблеттом?  Нет,   ту  постановку   я   считаю
целомудренной. - Его  печальный  взгляд  прошел  мимо  нее и упал на полоску
неба.  -  Он  был  в  высшей  степени  нравственным  человеком.  Вряд ли  он
чувствовал  особую  ответственность перед словом, но  был  удивительно верен
этому невидимому полю, окружающему пьесу, самому ее духу. Если кто и смог бы
подать  вам  Варфингера в  историческом  плане,  то  это  Рэнди. Ни один  из
известных мне  людей  не смог  настолько приблизиться к этому автору, к этой
пьесе,  к  тому  микрокосму,  который,  должно  быть,  питал живой интеллект
Варфингера.
     - Но почему вы говорите в прошедшем времени? - спросила Эдипа, и сердце
ее заколотилось, она припомнила старую леди в телефонной трубке.
     - А  вы не слышали?  -  Все  уставились на  нее. Мимо, по траве,  среди
пустых бутылок, скользнула, не отбрасывая тени, смерть.
     - Позавчера ночью он вошел в Тихий океан, - сказала наконец девушка. Ее
глаза все время были красными. - В своем костюме Дженнаро. Он мертв, а это -
поминки.
     - Я пыталась позвонить ему сегодня утром, - вот и все, что пришло Эдипе
на ум.
     - Это случилось сразу после "Курьерской трагедии", когда со сцены сняли
декорации, - сказал Борц.
     Всего  месяц назад Эдипа тут  же  спросила бы  "Почему?". Но теперь она
хранила молчание, словно в ожидании озарения.
     Все они уходят от  меня, - мысленно  произнесла она, вдруг почувствовав
себя занавеской, развевающейся над бездной из высокого окна, - сбегают, один
за  другим,  все  мои   мужчины.  Мой  преследуемый  израильтянами  аналитик
свихнулся;  мой муж  подсел  на ЛСД и ощупью, словно  ребенок, все  дальше и
дальше  пробирается  в  пространства, бесконечные пространства  собственного
карамельного  домика -  и  теперь  он далек, безнадежно далек  от того,  что
называется  -  по  крайней   мере,  я  так  всегда  думала  -  любовью;  мой
единственный  любовник  улизнул  с  порочной  пятнадцатилеткой;  мой  лучший
проводник в мир Тристеро сиганул в океан. На каком я свете?
     - Простите, - произнес Борц, наблюдая за ней.
     Эдипа сумела  взять себя в  руки.  - А  он  использовал только  это,  -
указывая на книжку, - для сценария?
     - Нет. - И насупился. - Он пользовался моим твердообложечным изданием.
     -  А  в  тот  вечер,  когда  вы смотрели постановку? - Стоящие  повсюду
безмолвные бутылки струили  на  них обильный  поток  солнца. - Как окончился
четвертый  акт?  Какие  произносили строчки  - Дриблетт,  Дженнаро,  - когда
стояли у озера - после чуда?
     - "Кто звался Турн и Таксис, у того",  - процитировал  Борц,  - "Теперь
один лишь бог - стилета острие. И свитый рог златой отпел свое".
     - Правильно, - подтвердили дипломники, - да-да.
     - И это все? А как же остальное? Следующий куплет?
     - В  тексте,  которого  придерживаюсь  лично  я,  -  сказал  Борц, -  в
следующем  куплете последняя  строчка изъята. Книжка в  Ватикане - не более,
чем гнусная пародия. Заключительная  строка  "Того, кто с похотью столкнулся
Анжело"   была  вставлена  наборщиком  издания  кварто  1687   года.  Версия
"Уайтчейпла"  недостоверна. Поэтому  Рэнди выбрал лучшее -  он  вовсе  убрал
сомнительные строчки.
     - Но тем вечером, когда я была в  театре,  -  сказала Эдипа, - Дриблетт
использовал именно ватиканские строчки, он произнес слово "Тристеро".
     Лицо Борца сохраняло  безучастное выражение. - Что ж, его дело. Ведь он
не только играл в спектакле, но и ставил его.
     - Но было ли это, -  жестикулируя, она описывала руками круги, - просто
причудой? Взять другие строчки и никому даже об этом не сказать?
     -  Рэнди, - вспомнил коренастый третьекурсник в  роговых очках, - когда
его  что-то  мучило,  на  сцене так или  иначе  старался это выплеснуть. Он,
наверное, просмотрел множество вариантов,  чтобы почувствовать дух пьесы, не
обязательно в словах, и возможно, именно таким образом он и нашел эту книжку
с другой версией.
     - Но тогда, -  заключила Эдипа, - что-то  должно  было случиться  в его
личной жизни, что-то в тот  вечер для него радикально переменилось - то, что
заставило его вставить эти строчки.
     - Может да, - откликнулся Борц, - а  может и нет.  Вы думаете, сознание
человека похоже на бильярдный стол?
     - Надеюсь, нет.
     -  Пойдемте  посмотрим  неприличные  картинки,  -  пригласил  ее  Борц,
скатываясь  с гамака.  Они  оставили  студентов  с  пивом.  - Микропленки  с
иллюстрациями к ватиканскому изданию. Мы с  Грэйс  сделали их тайком прямо в
Ватикане, когда получили грант в 61-м году.
     Они вошли в  комнату - не то мастерская, не то кабинет.  В глубине дома
вопили дети и завывал пылесос. Борц опустил занавески, пошуршал в коробке со
слайдами, выбрал несколько, включил проектор и нацелил его на стену.
     Иллюстрации были  выполнены в виде гравюр на дереве,  грубое нетерпение
увидеть   законченный   продукт  выдавало  в  авторе   любителя.   Подлинная
порнография создается кропотливыми профессионалами.
     -  Художник  анонимен,  - сказал  Борц,  -  как  и  переделавший  пьесу
рифмоплет. Здесь Паскуале - помните,  один из "плохих"?  -  и  в  самом деле
женится на матери, тут целая сцена их брачной ночи. -  Он менял слайды. - Вы
получите общее представление.  Обратите внимание, как часто на  заднем плане
маячит  фигура   Смерти.   Добродетельный   гнев,  возврат  к   предкам,   к
средневековью. Ни  один пуританин  не впал бы в  такую  ярость. Кроме, разве
что, скевхамитов. По мнению Д'Амико, это издание было задумано скевхамитами.
     - Скевхамитами?
     При  Карле  Первом  Роберт  Скевхам  основал  секту  самых  пуританских
пуритан.  Их  центральный идефикс  был связан с понятием предопределенности.
Существовало  два  типа.  Для  скевхамита  ничто  не  происходило  случайно,
Мироздание  воспринималось как огромная  хитроумная  машина. Но  одна  из ее
деталей  -  скевхамитская  -  отталкивалась  от  воли  Бога,  ее  первичного
двигателя. Остальные же отталкивались от некоего противоположного  Принципа,
воплощавшего нечто слепое,  бездушное; жестокий автоматизм, ведущий к вечной
смерти. Идея заключалась  в том, чтобы завлечь новообращенных в богоугодное,
исполненное  цели  скевхамитское  братство.  Но  вдруг  несколько  спасенных
скевхамитов  обнаружили, что наблюдают  витиеватое, как в часовом механизме,
движение  обреченных  с нездоровым, завораживающим ужасом,  и  это  возымело
фатальное действие. Сверкающие  перспективы аннигиляции соблазняли их одного
за  другим,  пока  в  секте  не  осталось ни одного человека, включая самого
Роберта Скевхама, который, подобно капитану, покинул корабль последним.
     -  Но  какое отношение имел к ним Ричард Варфингер? - спросила Эдипа. -
Зачем им понадобилось делать неприличную версию пьесы?
     -  В качестве  назидания. Они  не  больно-то жаловали театр. Это был их
способ навсегда избавиться от пьесы, отправить ее в  ад. А разве есть лучший
способ  проклясть навеки,  чем  изменить слова?  Здесь  нужно  помнить,  что
пуритане были всецело преданы Слову, как литературные критики.
     - Но в строчке о Тристеро нет ничего неприличного.
     Он  почесал  затылок.  -  Это тоже  укладывается в  объяснение. "Святые
звезды"  - это Божья  воля. Но даже  она не  сможет  сохранить, или защитить
того, кто ищет встречи  с Тристеро. В  смысле, если мы говорим, предположим,
лишь о столкновении с похотью Анжело, то существуют, черт побери, способы ее
избежать. Уехать из страны. Ведь Анжело простой смертный. Но бездушное Иное,
которое  и  поддерживает   в   движении  часовой  механизм  внескевхамитской
вселенной, - это  нечто совсем другое.  Очевидно, они полагали, что Тристеро
может послужить прекрасным символом Иного.
     Возразить  было  нечего. И  вновь  с  этим  легким,  головокружительным
ощущением  парения над бездной она задала  вопрос, за  ответом на  который и
пришла сюда. - Что такое Тристеро?
     -  Одна  из совершенно новых сфер, - ответил Борц,  - открывшихся после
редакции 57-го года.  С  тех пор нам  удалось  обнаружить любопытные  старые
источники. Мне сказали, что переработанное издание выйдет в  следующем году.
Но  пока его  нет.  - Он  заглянул  в  застекленный  шкаф,  забитый древними
фолиантами. - Вот, - вынимая  книгу в темно-коричневом шелушащемся переплете
из  телячьей кожи.  -  Сюда я запер свою  "Варфингериану"  от  детей. Чарльз
принялся бы  сыпать вопросами,  для  которых  я  еще слишком молод. -  Книга
называлась "Отчет  о необыкновенных странствиях доктора  Диоклектиана Блобба
среди  итальянцев,   для  ясности  снабженный  поучительными  рассказами  из
подлинной истории сей диковинной расы".
     - К счастью, - сказал Борц, - Варфингер, подобно Мильтону, вел тетрадь,
куда  записывал   цитаты  из   прочитанного.  Вот  откуда  нам   известно  о
"Странствиях" Блобба.
     Книга изобиловала старинными окончаниями, существительными с  заглавной
буквы, литеры "s" походили на "f",  а вместо "i" стояли "у". - Я не могу это
прочесть, - произнесла Эдипа.
     - Попытайтесь, - сказал  Борц. - Мне надо проведать ребят. Кажется, это
в  седьмой главе.  -  И исчез,  оставив Эдипу перед  дарохранительницей. Как
оказалось,  нужна была  восьмая  глава  -  рассказ о том,  как  автор  лично
столкнулся с разбойниками  Тристеро.  Как-то раз Диоклетиан  Блобб пересекал
пустынную гористую местность в почтовой карете, принадлежащей системе "Торре
и  Тассис",  что,  как  поняла  Эдипа,  было итальянской  версией  "Турна  и
Таксиса". Внезапно у  берегов водоема, именумого Блоббом Озером Благочестия,
их  остановили пара дюжин  всадников  в  черном, которые  завязали  жестокую
беззвучную битву  на  дующем с озера  ледяном ветру.  Грабители пользовались
дубинками,  аркебузирами,  мечами,  стилетами,  а  под   конец  -  шелковыми
платками,  дабы  отправить  на  тот  свет всех,  кто еще  дышал. Всех, кроме
доктора  Блобба  и  его  слуги, которые  с  самого  начала  отмежевались  от
потасовки,  как  можно  громче заявив, что они британские подданные, и  даже
время  от  времени  "бесстрашно  распевали  наиболее  действенные  из  наших
церковных гимнов". Зная страсть Тристеро к секретности, Эдипа удивилась, что
им дали уйти.
     - Может, Тристеро намеревались открыть  в  Англии  представительство? -
предположил Борц пару дней спустя.
     Эдипа не понимала: - Но к чему щадить невыносимого, нудного козла вроде
Диоклетиана Блобба?
     - Таких, как он, слышно за милю, - пояснил Борц. - Даже на холоде, даже
при их  кровожадности.  Если  бы я хотел,  чтобы моя  весточка отправилась в
Англию  - вроде  как  проложить себе дорожку,  - я подумал бы,  что он самая
подходящая кандидатура.  Тристеро в те дни обожали контрреволюцию. Взгляните
на Англию: король вот-вот лишится головы. Прекрасное начало.
     Собрав  почтовые  мешки, предводитель  разбойников  вытащил  Блобба  из
кареты и  обратился  к  нему на превосходном английском: "Мессир,  вы  стали
свидетелем гнева  Тристеро.  Знайте,  милосердие нам  не чуждо. Поведайте  о
наших деяниях королю и парламенту.  Расскажите им, что мы  всегда добиваемся
своего.  Что ни буря, ни схватка, ни лютые звери,  ни одиночество  пустынных
земель,  ни тем более узурпаторы  принадлежащего нам по  праву имущества  не
смогут встать на пути  наших курьеров". И, оставив нетронутыми англичан с их
кошельками, разбойники  в шелестящих на ветру, словно черные  паруса, плащах
исчезли там, откуда появились - в залитых сумерками горах.
     Блобб  пытался  навести  справки  об  организации  Тристеро,  но  везде
наталкивался на застегнутые рты. Все-таки ему удалось кое-что разузнать. Как
и  Эдипе  в  последующие  дни.  Из  мало  кому  известных  филателистических
журналов,  предоставленных  ей  Ченгизом Коэном,  из двусмысленной сноски  в
книге Мотли "Взлет Нидерландской Республики",  из памфлета восьмидестилетней
давности о  корнях современного  анархизма, из книги  проповедей  Августина,
брата Блобба, также  взятой из борцевой Варфингерианы,  и из  находок самого
Блобба Эдипе удалось собрать следующие сведения о рождении этой организации.
     К  1577  году  северные  провинции  Нидерландов  под  предводительством
дворянина-протестанта  Вильгельма  Оранского уже  девять  лет  сражались  за
независимость от  католической Испании и Священной  Римской Империи. В конце
декабря  Оранский -  де факто владыка  Нидерландов -  триумфально вступил  в
Брюссель  по  приглашению  некоего  Комитета  Восемнадцати.  То  была  хунта
фанатиков-кальвинистов,    которые    почувствовали,     что     управляемые
привилегированными   классами   Генеральные  Штаты   перестали  представлять
интересы ремесленников и потеряли всякий контакт  с народом. Комитет основал
Брюссельскую  общину.  Она  контролировала  полицию,  диктовала  Генеральным
штатам все их решения и сбросила многих из брюссельских высоких чинов. Среди
последних  был   камер-юнкер   Леонард   Первый,   барон  Таксис,  и   барон
Бейсингенский,  наследный  Почтмейстер  Нидерландов,  управлявший монополией
"Турн и Таксис". Его сменил некто Ян Хинкарт, лорд Огайн, верный приверженец
Оранского. И здесь-то на сцене и появляется ключевая фигура - Эрнандо Хоакин
де Тристеро и  Калавера - то  ли сумасшедший, то ли  честный мятежник, а  по
мнению некоторых - просто  мошенник. Тристеро утверждал,  что  он  кузен Яна
Хинкарта по  испанской  семейной  ветви  и  подлинный  Лорд  Огайн,  то бишь
полноправный наследник всего, чем владел тогда Ян  Хинкарт, включая недавнее
назначение на пост Почтмейстера.
     Начиная  с  1578 года и  до тех  пор, пока Александр  Фарнезе  не  взял
Брюссель в марте 1585-го, Тристеро вел чуть ли  не партизанскую войну против
своего кузена,  если, конечно, Хинкарт таковым являлся. Будучи испанцем,  он
не находил  особой поддержки. Его жизни все время - то с одной стороны, то с
другой  -  угрожала опасность. Но тем не менее  он  четырежды  пытался убить
вильгельмова почтмейстера - впрочем, безуспешно.
     Фарнезе  лишил  Хинкарта права собственности и  снова  назначил на этот
пост Леонарда Первого, Почтмейстера Турна и Таксиса. Но ситуация в монополии
была крайне нестабильной. Не доверяя протестанским симпатиям богемской ветви
семейства, император Рудольф  Второй на  время отменил свое покровительство.
Почтовая компания с головой увязла в долгах.
     Не исключено, что Тристеро почувствовал, как ослабла и задрожала мощная
структура континентального  масштаба, которую мог  в свое  время прибрать  к
рукам Хинкарт,  и это вдохновило его  на  создание  собственной системы. Он,
вероятно,  был  в высшей  степени неуравновешенным человеком  -  из тех, что
могли вдруг появиться на чужом собрании и затеять там речь. Излюбленная тема
-  лишение наследства.  Почтовая  монополия  принадлежала  Огайну  по  праву
победы,  а  Огайн  принадлежал  Тристеро  по праву  крови.  Он  величал себя
Эль-Десхередадо,  что значит  "Лишенный  наследства",  и приказал, чтобы его
последователи   носили  черные   ливреи,  ибо  черный   цвет  символизировал
единственное, что  осталось при  них в изгнании  - ночь. Вскоре он добавил к
своей иконографии почтовый рожок с сурдинкой и мертвого барсука лапами вверх
(некоторые говорят,  что имя Таксис происходит от итальянского tasso, барсук
-  намек  на  шапки  из барсучьего  меха, которые  носили первые  бергамские
курьеры). Он  тайно  принялся  за  кампанию  террора и  грабежа  на почтовых
дорогах "Турна и Таксиса".
     Потом Эдипа провела несколько дней в библиотеках и  пылких дискуссиях с
Эмори Борцем и Ченгизом Коэном. Она опасалась за  их  безопасность - в свете
того,  что  случилось  с  другими ее  знакомыми.  На  следующий  день  после
прочтения "Странствий"  Блобба она  вместе  с  Борцем,  Грэйс  и  студентами
посетила похороны  Дриблетта, где слушала беспомощную и горестную надгробную
речь младшего брата,  наблюдала  за рыдающей матерью,  казавшейся в  дневном
смоге призраком, а  вечером они вернулись  на могилу выпить мускатель  "Напа
Волли", какого немало скушал в свое время Дриблетт. Луны не было, смог укрыл
звезды -  черным-черно,  словно  всадник  Тристеро. Эдипа  сидела  мерзнущей
задницей на  земле и размышляла:  не погибла ли вместе с Дриблеттом одна  из
версий ее самой, как он  и предсказывал из душевой тем вечером. Возможно, ее
сознание  продолжит разминать не  существующие более  мышцы психики и  будет
предано  и  высмеяно фантомом эго, как инвалид - фантомом своей  конечности.
Когда-нибудь   она   сможет   заменить  исчезнувшее   протезом   -   платьем
определенного цвета, фразой в письме, очередным  любовником.  Она  старалась
дотянуться до того, что могло  - пусть это  и невероятно - уцелеть  в  шести
футах под землей, благодаря закодированной силе сцепления протеинов, все еще
сопротивляясь  разложению;  до  того,  что сосредотачивалось  в непода