навек,  закуклюсь  -  что
станешь делать? Угроза была жуткой.
   - Извини, - сказал Ильин, - погорячился. И вправду: как себя держать?
   - Получи ответ на твое "ну и что". Действительно, ну и что? Шлемов, что
ли, не видывали?..
   Ответ ждать не заставил.
   - Как "ну и что"? - Олег Николаевич про Ангела не знал, но заочно с ним
согласился. - По-вашему, высотные  шлемы  в  глухих  озерах  так  прямо  и
складируются?.. Там, милейший Иван Петрович, ни одного аэродрома в  округе
и близко нет. Шлему взяться неоткуда.
   - Нападай, - посоветовал Ангел.
   - Слушайте, чего вы ко мне пристали с этим шлемом? - возмутился  Ильин,
даже вилку положил. - Я, что ли, его там потерял?
   - Это я и хочу узнать, - сообщил гебист.
   - Не терял. Ничего про шлем не знаю. В глаза его не видел!
   - Хорошо, - быстро согласился Олег  Николаевич,  -  не  видали  так  не
видали. Черт с ним, со шлемом. Но  вот  в  чем  загвоздка.  Рыбачок  этот,
благонамеренный  гражданин,  об  улове  в  полицию  сообщил.  А   полиция,
интеллигентнейшие все люди, сами ничего не решают, полиция - нам. А мы...
   - Спроси: кто "мы", - быстро посоветовал Ангел.
   - Кто "мы"? - послушно спросил Ильин. Ангел любил непонятные ходы.
   - То есть как? - осекся Олег Николаевич. Гладкую его,  отрепетированную
речь, полную тонких намеков и гибких аллюзий, вдруг -  р-раз!  -  и  сбили
дурацким  вопросом.  Это  как  на  пешем  ходу  нарваться  на  столб:   не
смертельно, но удивительно. Ошеломляет.  Хотя  все  это  -  не  более  чем
краткая потеря темпа.
   - А так. Праздный вопрос. Вы  -  это  безопасность,  голому  ежу  ясно.
Выпьем за вас! -  И  поднял  бокал.  И  выпил.  А  гебист  пить  не  стал.
Засмеялся.
   - Хи-итрый вы человек, Иван  Петрович.  Все-то  вам  ясно,  все-то  вам
известно, дурочку только ломаете. Давайте про самолет, я жду.
   - Про какой самолет?.. Олег Николаевич, уважаемый, дурочку я, может,  и
ломаю, да только ни хрена не секу: шлем, рыбачок,  полиция...  Теперь  вот
самолет  какой-то...  Поневоле  дурочку-то  ломать  станешь.  Об®яснитесь,
голубчик, битте.
   - Извольте. Я ж только того и хочу. Короче, мы - вы правы, мы  это  мы,
госбезопасность, - мы спустили в озеро водолазов, и те обнаружили  не  дне
самолет. Военный. Истребитель сверхзвуковой.
   - Упал, значит, - задумчиво огорчился Ильин.
   - Значит, упал, - ласково согласился гебист.
   - А я здесь при чем?
   - Не знаю. Но хотел бы знать.
   - Слушайте, - Ильин начал злиться,  потому  что  пришла  пора  злиться,
обижаться, показывать зубы, - сколько можно меня мучить?  Ну,  нашли  меня
возле Черного озера. Ну, не  помню  я  ничего,  амнезия,  так  ведь  врачи
диагноз поставили - не сам придумал. Ну,  прилетел  я  на  этом  самолете,
допустим. Прилетел, сломался, упал, обгорел, потерял память. Логично.  Так
поднимите самолет - есть же у него бортовой  номер!  -  пошарьте  в  своих
компьютерах, найдите концы - аэродром приписки, часть, полк и скажите  мне
наконец, кто я! Если это мой самолет, значит, я - летчик, так? А если так,
значит, я не только _есть_, но и _был_! Кем? Где? С кем?.. Это же шанс!  Я
от вас не вопросов жду, а ответов. Я устал быть Маугли...
   - Неплохо, - прокомментировал спич Ангел. - В  меру  страстно,  в  меру
взвешенно. Убеждает. Если б я не знал,  что  ты  -  летун,  принял  бы  за
актера... Ну и каких же ты ответов ждешь, Станиславский?
   - Развернутых, - туманно сказал Ильин, сам довольный монологом.
   И получил один - вполне развернутый:
   - К великому моему  сожалению,  ваши  вопросы  останутся  без  ответов.
Пока... - Гебист был - само сочувствие. Фигура горя. Тоже,  кстати,  актер
несостоявшийся... -  В  памяти  наших  компьютеров  нет  бортового  номера
самолета, а значит, нет части, полка и нет вас.  Вы,  конечно,  были,  это
факт, но вот где, кем, с кем?..
   - Не понял, - настороженно сказал Ильин.
   - Об®ясняю. Самолет, который мы,  естественно,  подняли,  сделан  не  в
России, не в Германии и даже не в Америке.
   - На Марсе он, что ли, сделан? Или, может, в Южной Африке?
   - А-а-а! - надрывно завыл Ангел, и Ильин всерьез взволновался.  Похоже,
вышла промашка. Похоже, исправлять ее поздно. Ангел всегда выл, когда было
поздно, когда он. Ангел, не успевал заткнуть рот Ильину. - Фигец  котенку.
- Ангел оборвал фермату и деловито  сообщил:  -  Сам  подставился,  сам  и
выбирайся.
   - В самую точку! - торжествующе сказал  Олег  Николаевич.  -  Именно  в
Южной Африке. Скорее всего в Южной  Африке.  Иначе  почему  он  маркирован
знаком конструкторского бюро Микояна? А? Как вы сей факт  об®ясните,  Иван
Петрович?
   - А никак, - заявил малость припупевший Ильин. - Никак не об®ясню.
   Да и как, в самом деле, мог он что-либо об®яснить, если даже сам  Ангел
воскликнул ошарашенно:
   - Вот тебе и раз! Кто ж знал, что Артем Иваныч и в Этой  жизни  выберет
социализм?
   Самолет, на котором Ильин чего-то там прорвал в пространстве-времени  и
сверзился в Черную лужу, и впрямь сделан был в  знаменитом  бюро  Героя  и
лауреата  Микояна  Артема  Ивановича,  сделан  был  его   наследниками   и
учениками, поскольку сам конструктор  в  Той  жизни  почил  в  бозе  аж  в
семидесятом, Ильин его уж и не застал.
   А в Этой тоже почил? Или не почил?..
   - Знал бы, где упасть, соломки подстелил бы, - оригинально заявил Ильин
Ангелу. - Чего будем делать? Уйдем в несознанку?
   - Из любой ситуации, даже самой безвыходной...  -  наставительно  начал
Ангел, но закончить тоже оригинальную мысль не успел.
   С тяжким  грохотом  раскололось  задымленное  оконное  стекло,  осколки
посыпались на пол, на столы, прямо в  супы,  жульены  и  иные  герихты,  в
бокалы и стаканы,  на  головы  вкушающих,  на  плечи  и  за  шивороты,  за
декольте, на брюки и на юбки, и вот уже кто-то крикнул от боли,  а  кто-то
от  страха,  и  вот  уже  чья-то  кровь  красиво  обагрила  накрахмаленную
скатерть, и боковым зрением Ильин поймал какое-то  скоростное  движение  в
ресторанном пространстве-времени, будто  рассек  его  немедленный  самолет
конструкции Героя и лауреата.
   Но то был не самолет.
   - Ложись! - гаркнул Ангел.
   И Ильин бросился на пол, на осколки, подобрал под себя колени и  закрыл
голову руками.
   Тут как раз раздался взрыв.
   Ильин естественно и вмиг исчез из Этой жизни, но в Ту, к сожалению,  не
попал, а через малое  мгновение  вернулся  назад,  в  ресторан,  и  увидел
разбитое окно, перевернутые  столы,  панически  орущих  мужчин  и  женщин,
развороченный взрывом паркет. А еще он увидел Олега Николаевича, неудобно,
с подвернутой ногой, лежащего поодаль и, по-видимому, тоже исчезнувшего из
Этой жизни. На время исчезнувшего или навсегда - Ильин проверить не успел.
Сверху, может быть даже с  неба,  стремительно  падал  какой-то  блестящий
неопознанный об®ект. Ильин понял, что бомбежка не  Закончилась,  только  и
смог резко откатиться в сторону. Об®ект бухнулся рядом, но не взорвался, а
из него плеснулась черная страшная начинка,  мгновенно  и  больно  обожгла
щеку. "Кислота!" - панически подумал  Ильин.  "Размечтался",  -  ернически
подумал Ангел. И Ильин увидел рядом мельхиоровый кофейник, вокруг которого
разливалась горячая густая жижица. Стало смешно, но щека горела. Откуда-то
издалека слышались сирены  то  ли  полиции,  то  ли  пожарных  машин,  они
явственно приближались, и Ангел, совсем  от  взрыва  не  пострадавший,  не
преминул вставить свое:
   - Так я не закончил. Из любой ситуации, даже самой  безвыходной,  умный
человек всегда найдет один-два  выхода.  Два  есть:  окно  и  дверь.  Вали
отсюда, пока можно.
   - Куда? - спросил Ильин.
   - Куда глаза глядят, - философски заметил Ангел. И  Ильин  недрогнувшей
ногой перешагнул через несчастного  гебиста  и  пошел  к  одному  из  двух
выходов. Почему не к оконному пролому, который был куда ближе? Да  потому,
что, зорко увидел Ильин, к пролому через Тверскую неслись давешние  крутые
качки, а в гардеробе висела куртка Ильина, а идти куда  глаза  глядят  без
теплой одежды было вредно для здоровья.
   - Помнишь, о чем я утром предупреждал? - скромно  спросил  Ангел.  -  О
том, что ошпаришься. Вот и ошпарился, поздравляю.



        ВЕРСИЯ

   Пришла пора поговорить о той малопонятной роли, которую играет в  жизни
этой России (вообще) и в жизни  _этого_  Ильина  (в  частности)  серьезная
организация с несерьезным названием "гебе".
   Хотя почему _этого_ Ильина? Россия - да, иная. Политика, экономика, быт
- все иное. Мир - не тот, к которому  Ильин  привык  за  почти  сорок  лет
нормальной (до мига с "МИГом") жизни. Но Ильин-то, Ильин, извините, тот же
самый! А что ему, высококлассному  инженеру-испытателю,  почему-то  удобно
прикидываться здесь чуркой-слесарем - так  это,  опять  же  извините,  его
личное дело. Его и, естественно, гебе...
   Как  ясно  показывает  история  нашего  века,  любая  диктатура   может
держаться и тем более процветать, если опорой для нее служит либо  сильная
армия, либо сильная партия. Причем  партия,  как  опять-таки  не  скрывает
честная дама История,  для  диктатуры  надежнее  армии.  Но  ни  диктатура
партии, ни диктатура армии (Личность внутри диктатуры  подразумевается...)
не может существовать без  системы  тотального  сыска,  пронизывающей  как
партию и армию, так и нацию в целом, не исключая старцев и  младенцев.  То
есть без вульгарного животного страха, который вселенский  сыск,  иначе  -
подозрение всех и вся во всем, рождает у любого нормального гражданина, не
выдюжит никакая уважающая себя диктатура. Помянутая в скобках.
   Личность, руководящая  страной,  партией,  армией,  должна  вызывать  у
народа  любовь,  круто  замешенную  на  страхе.  Причем  страх   этот   не
обязательно  должен  быть  страхом  перед   физической   расправой.   Куда
эффективнее  страх  перед  потерей  житейских  благ!  Так  сказать,  перед
отлучением от Общенародного Корыта.  Создание  такого  Корыта  -  огромная
заслуга диктатуры  в  странах,  где  означенные  блага  зарабатываются  не
трудом, не талантом, не подвигом даже, но - чинами.  Чин  гражданину  дает
партия (или армия, коли диктатура - _военная_), сообразуясь с  лояльностью
персоны, а уж лояльность определить не может никто, кроме как раз аппарата
сыска. Иными  словами,  в  таких  системах  диктатура  держит  в  руках  и
воспроизводство житейских благ - по максимуму, на который способна,  и  их
распределение - по минимуму, который определен ею  же  для  каждого  чина.
Задачка из курса школьной алгебры: к некоему бассейну, то есть  к  Корыту,
подведены две трубы, в одну все вливается, из другой  кое-что  выливается.
Кому положено, тот котелок и подставит...
   И вот вам закономерность. Как только  диктатура  переходит  от  системы
распределения по чинам к  системе  распределения  по  труду,  то  есть  от
мнимого социализма к истинному, то постепенно сама слабеет, сдает позиции,
даже вырождается, ибо исчезает у людей  страх  потерять  место  у  Корыта,
каждый сам себе лудит собственное корытце - по труду и по способностям,  а
даже  оставшийся  страх  перед  физической  расправой  (тюрьма,  психушка,
смертная казнь, наконец...), на коем продолжает стоять  диктатура,  весьма
абстрактен для индивида. Где она, психушка?  Какая  она,  тюрьма?  Кто  их
видел?.. Известно: пока гром не грянет, индивид не перекрестится...
   И постепенно служба тотального сыска, как бы  она  где  ни  называлась,
становится  государством  в  государстве,  с  нею  -  несмотря  на   любую
демократию! - приходится считаться всем: и тем, кто  правит,  и  тем,  кем
правят. Эта служба, то есть государство в государстве, предельно замкнута,
закрыта от внешнего мира, живет по своим законам. И  не  дай  бог  кому-то
нарушить  какой-либо!  Если  эта  служба  строилась  десятилетиями,   если
диктатура не жалела на нее ни средств, ни людей, если  давала  ей  волю  и
бережно отгораживала от официальных законов, то пусть диктатура сдохнет  -
сыск останется жить! Он будет жить _самоцельно_. Он  изо  всех  сил  будет
притворяться _нужным_. И юная доверчивая демократия  поверит  ему,  потому
что трудно не верить тому, кто изо всех сил-и жутко искренне  хочет  тебя,
молодую и наивную, охранить от всяких врагов. Юная  демократия  с  пеленок
усекла, что ее со всех сторон окружают несдавшиеся  и  затаившиеся  враги,
юная демократия хочет, чтобы ее защищали - пусть даже старый и  прожженный
сыскной аппарат, который к тому  же  для  виду  круто  почистился.  Говоря
казенно: освободился от элементов, скомпрометировавших святое дело сыска в
тяжкие годы диктатуры. Как тут не поверить! Ситуация, знакомая с  детства:
Красная Шапочка и Серый Волк.
   Юная демократия, конечно, дура...
   А когда она окрепнет и поумнеет, она уже привыкнет к партнеру, да и  он
привыкнет к  ней,  притрется  к  ее  смешным  лозунгам,  станет,  конечно,
осторожнее, на рожон почем зря не полезет, но и афишировать свои  действия
по-прежнему не будет. А что он там делает - разве за  всем  углядишь!  Тем
более  что  все  официальные,  демократической  конституцией  утвержденные
законы _внешне_ соблюдаются партнером, это он и при диктатуре умел  делать
- _внешне_, дело нехитрое. А в пылу разных политических кампаний, до  коих
дура демократия весьма охоча, такой партнер очень  даже  необходим:  ничто
так не ценится в тесных коридорах любой власти, как знание людей.  А  кому
их лучше всего знать, как не службе сыска...
   Другое дело, если  речь  идет  о  странах,  где  демократия  не  билась
насмерть с диктатурой, где и диктатуры не было, а коли была, то недолго  и
не успела означенную службу сформировать и укрепить. Так ведь это -  не  о
Германии и не о России. В одной был Гитлер, НСДАП и гестапо.  В  другой  -
Сталин, ВКП(б) и НКВД. Когда СССР  капитулировал  в  сорок  втором,  умные
гестаповские начальники не стали ломать и корежить отлаженный энкаведешный
многотысячный аппарат, просто кого-то поначалу посадили, кого-то отпустили
в Африку (в Африке - гориллы, злые крокодилы стали их кусать, так  те  там
быстро-быстро   свою   службу   сыска   восстановили),   а   остальных   -
профессионалов! - использовали по их прямому назначению. Да  и  тех,  кого
посадили, попозже выпустили  и  тоже  к  делу  пристроили.  Ну,  были  они
социалистами, стали национал-социалистами - большая  ли  разница!  Вывески
меняются - дело остается. А  опыт  энкаведе  плюс  опыт  гестапо  -  такая
арифметическая сумма  дорогого  стоит!  От  нее  откажутся  только  полные
идиоты, которых, к счастью, не было у власти ни в свободной Германии, ни в
еще более свободной России. Как, кстати, не было их и в руководстве Совсем
Свободных  Соединенных  Штатов  Америки,  где  профессиональные  защитники
демократии из эфбеэр вполне могли конкурировать  с  русскими  и  немецкими
коллегами. Что изо всех сил и делали.
   Так что прав был гебист  Олег  Николаевич,  не  захотевший  принять  от
Ильина цитату из песни про бойцов  невидимого  фронта.  Пусть  "на  первый
взгляд" их служба казалась ненужной в мире  свободного,  демократического,
плюралистического, гласного и перестроечного национал-социализма,  но  кто
же умный довольствуется _первым_ взглядом?..



        ФАКТ

   В Москве Тит лечил Ильина у экстрасенса. Ильин еще в  деревне  прилично
окреп и, хотя по-прежнему страдал головкой, по-прежнему  влетал  время  от
времени  в  черные  провалы  памяти,  когда  не  то  что  происхождения  -
собственного имени не помнил, но вне означенных провалов  чувствовал  себя
хоть куда. Так уж  счастливо  случилось,  что  речь  к  нему  вернулась  в
последнюю очередь, практически уже в Москве, и не без помощи  экстрасенса,
поэтому Ильин и хотел бы, да не мог выдать себя дурацкими вопросами  типа:
"Где у вас тут ближайший военный аэродром?" или: "Как позвонить в  Москву,
в Генштаб?" А вопросы эти просились с онемевшего языка, но вот  вам  милый
медицинский парадокс: немота - гарантия политической  бдительности.  Задай
их Ильин, где бы  он  сейчас  был?..  Это  только  вслух  и  прилюдно  так
считается, что  в  свободной  России  за  инакомыслие  не  преследуют.  За
инакомыслие, может, и не преследуют, но  если  сие  инакомыслие  выдает...
кого?.. шпиона, например,  или  кого?..  сумасшедшего,  например,  то  для
первых существуют исправительные лагеря, а  для  вторых  -  уже  известные
читателю психиатрические больницы.
   В этом смысле Ильину, надо сказать, отменно повезло. Если курва фортуна
и завела его в дыру в пространстве-блин-времени, то в дальнейшем она  вела
его (и себя) вполне пристойно. Сначала вернула Ильину  сознание.  Он  стал
соображать, что жив, что лежит не у врагов (а где взять  врагов  в  мирное
время?), что действие происходит в деревне, на  какой-то  фермерской  базе
(термин военный), это не удивило его, потому что до катастрофы  с  "МИГом"
все газеты социалистической  Родины  славили  приватизацию  и  фермерство,
полагая их панацеей от экономического бардака. Тит и его сестра,  а  также
ее домочадцы пахали (в буквальном  и  переносном  смыслах)  с  рассвета  и
дотемна, однако и за убогим  приглядывали:  кормили,  поили,  обтирали,  а
здоровый Тит и до ветру  носил.  Руки-ноги  двигались  скверно,  но  глаза
видели, уши слышали, а в комнате, где  лежал  Ильин,  имелся  малоэкранный
телеящик "Блаупункт" и довольно мощный радиоприемник  "Грюндиг",  из  коих
Ильин мало-помалу узнавал  вещи  для  него  фантастические  (а  для  кого,
любопытно, они б реальными показались?..).
   Нет смысла вдаваться сейчас в давно миновавшие психологические стрессы,
ошарашивавшие Ильина в те тяжкие дни, - что было, то было. И не понимал ни
фига сначала, а потом понимал, но не верил, не хотел,  не  мог  верить,  а
потом тыщу раз умирал оттого, что влезала в него эта безнадежная и упрямая
вера в реальность за окном, за экраном телевизора,  да  и  как  в  нее,  в
реальность, не поверить, когда  она  -  реальность!  Короче,  проехали.  А
проехав, начали смиряться. И привыкать. Тут как раз руки стали послушнее и
в них можно было вложить то книгу, то газету. Газет на ферме было вдосталь
- на любой вкус, поскольку вкусов хватало. Тит читал одно,  сестра  его  -
другое, ее сыны вообще третье предпочитали. Информация. И  посему  первыми
словами  однажды  заговорившего  Ильина  были  вполне  уместные  в   любой
социальной системе: "Доброе утро!"
   Утро, когда Ильин заговорил, было  и  впрямь  добрым.  Весна  в  Москве
гуляла зеленая, солнце с рассвета уже припекало, птицы пели, розы цвели, а
тут еще Ильин заговорил. Лепота! Тит  сильно  обрадовался,  а  экстрасенс,
пользовавший больного, загордился от зримого успеха своей темной науки.
   Ильин, повторимся, заговорил так, как надо, потому что был уже, к  горю
своему, готов осознанно  и  невесть  на  сколь  долгий  срок  (выходило  -
навечно!) начать веселенькую игру в красного героя  Штирлица,  у  которого
злые люди отняли любимый Центр с любимым Юстасом -  или  кто  там  у  него
начальствовал? Впрочем, если уж пошли литературные аллюзии,  то  тут-то  и
стоит вспомнить фантастическую книжку про человека в высоком замке.  Ильин
ее быстро вспомнил и тут же начал сравнивать _придуманное_ с _реальным_.
   Кстати, он  потом  частенько  хвалил  себя  за  звериную  осторожность,
рожденную первыми же телепрограммами новостей, потому  что  он  ведь  мог,
будучи немым, _письменно_ задать указанные выше  оригинальные  вопросы.  А
здешнее   гебе,   как   он   впоследствии   выяснил,   любило   письменные
доказательства, мягко заметим, нелояльности.
   Но Ильин сказал: "Доброе утро!"
   Больше он ничего сказать не мог - по его же рожденной  в  долгой  лежке
легенде.  Поэтому,  когда   обрадованные   донельзя   московские   гебисты
припорхали в квартирку Тита (а кто их позвал? Да Тит и позвал! Не  мог  не
позвать: они аж  с  самого  момента  появления  Ильина  в  деревне  Боково
ножонками вокруг одра сучили: когда? когда? И вот - свершилось! Грех  было
не