по котельной?.. Ходил в гебе с регулярностью добровольца  -  вот  и
завербован, вот и стукач. И никому не докажешь, что его даже не вербовали!
Кому доказывать! Кто поверит? Так, господа, не  бывает.  Не  вешайте  нам,
господа, макаронные изделия на органы слуха. Гебе не прокалывается,  а  уж
альтруизмом и вообще не страдает.
   И, кстати, кто знает: а не отмечали ли те, кто поочередно пас Ильина, в
своих сводках-отчетах-рапортах, что поднадзорный ими  надежно  завербован,
обработан и регулярно дает наиважнейшие сведения? Никто не знает, никто не
ответит. А гебе  -  российская  структура,  по-российски  бюрократическая,
стало быть, приписки и дутые факты - дело привычное.
   Значит,   будем   считать   Ильина   _неявным_   внештатным   секретным
сотрудником. Гут.



        ДЕЙСТВИЕ

   Ильин не умер, не стоит принимать всерьез любовь автора к иносказаниям.
Но вот ведь и Ангел тоже не преминул вякнуть, пока Ильин разглядывал  себя
- нового! - в зеркале.
   - Лучше бы ты и впрямь умер, - вот что, значит, ехидно вякнул Ангел.
   И Ильин на мгновение подумал, что Ангел опять прав. Да и что еще он мог
бы подумать, глядя на лысого человечка при усах и  бородке  клинышком,  на
растерянного маленького человечка в потертом синем костюме  с  непременной
жилеткой на миллионе пуговиц, в галстуке в  горошек,  на  весьма  пожилого
человечка, ибо работа Мальвины явно состарила Ильина. Человечек  судорожно
сжимал, мял в правом кулаке синюю же  кепку;  конвульсивно  дергал  рукой,
хотел что-то сказать, но не мог: слова застревали на  полдороге.  Ан  нет,
одно словечко-имечко все же прорвалось, дрожало на выходе,  и  словечко-то
довольно  странное,  непривычное  здесь   словечко,   забытое,   затертое,
задвинутое на дальнюю полку, хотя и хорошо знакомое лично Ильину. Словечко
было - Лукич. Имя такое или, скорее, кличка, под которой и в прежней  и  в
нынешней жизни Ильина разбежавшиеся по углам  народы  Единого  и  Могучего
знали простого, как правда, человека.
   - Да-а, - протянул Ангел не то оскорбительно, не то уважительно. У него
эти эмоции, эти оттенки, эти полутона тончайшие, ангельские - ну никогда с
ходу не понять! - А  Мальвинка-то  синеволосая  -  мастер,  даже  лучше  с
большой буквы ее назвать - Мастер Мастерович. Меня прямо в дрожь кидает от
вашего, товарищ, портретного сходства. Хочется работать,  что-то  там  еще
делать, не помню, рапортовать. Кто это у нас более матери-истории ценен?..
   Ильин свои эмоции в отличие от Ангеловых знал назубок. Откуда-то снизу,
не исключено - из  района  предстательной  железы,  подымалась  веселая  и
бесшабашная злость, когда сам черт не страшен, а уж  Ангел  -  тем  более.
Состояние, описываемое  народной  песней:  раззудись,  плечо,  размахнись,
рука.
   - А что? - сказал Ильин Ангелу. - Все тип-топ. Лукич так Лукич.  Сейчас
выйду на улицу, гляну на село: любопытно, на каком метре меня заберут.
   - Куда? - поинтересовался Ангел.
   - Не знаю. В психушку. Или на Лубянку.
   - А может, и не заберут. Кто этот портрет из нынешних помнит? Его здесь
полвека не существует. Только у пресненских террористов - так они  тебе  в
ножки бухнутся, коли увидят. Оживший бог, блин... А всем  остальным  -  ну
идет лысый боровик, ну и хрен с ним. Другой вопрос: куда ты пойдешь  таким
красивым? И еще: зачем Мальвинка тебя в Лукича перекрасила? Не навек ведь.
До первого умывания... Два вопроса тесно между собой связаны. Ответишь  на
второй, узнаешь ответ на первый.
   - Я спрошу, - сказал Ильин и спросил: - Ну допустим, ну похож, ну и что
теперь?
   Мальвина  оценивающе  разглядывала  Ильина,  работу   свою   уникальную
оценивала, оценивала высоко, сказала:
   - Теперь мы вас поведем.
   - Куда?
   Банда молчаливых девиц сдвинула ряды,  обступила  Ильина-Лукича.  Ангел
опасливо забил крылом, создал ветер.
   - Карнавал! - вскричала Мальвина. - Карнавал, майн кениг, все спешат  в
сад, в синий вечер, в сильный ветер, в полутьму аллей! Волшебство царит  и
побеждает скуку будней, суету сует! Все на Карнавал, господа!..
   - А ведь ни фига она не ответила, - задумчиво  прокомментировал  Ангел,
но ничего к тому добавить не успел, и Ильин ответить ему не успел,  потому
что все кругом завертелось.
   Распахнулись  двери  (именно  так:  только  что  была  одна  дверь,   а
распахнулись - _двери_!), и девицы-маски цепко ухватили Ильина-Лукича  под
руки, повлекли в тесноту коридора, а там уж  фуговал  вовсю  фейерверк,  и
обедающие парные  элементы  бросили  свои  эскалопы  и  громко  радовались
нежданному празднику жизни, подпрыгивали, махали руками и  уже  даже  пели
нечто вроде: "Взвейтесь кострами...", или "Ах,  майн  либер  Августин...",
или "War, war is stupid..." -  из  репертуара  кришнаита  Бой  Джорджа.  А
сенбернар Карл носился между столами черной молнии  подобный,  то  хвостом
столов касаясь, то стрелой взмывая  к  окнам,  лаял  он,  и  Ильин  слышал
радость в хриплом лае псины. И все толпой понеслись в сад, то есть в  парк
имени культуры и отдыха.
   Ильин несся, влекомый потоком тел, цепкими лапками Коломбин и Арлекинш,
смутной  радостью  бытия  влекомый  и  тем  разнузданным   чувством,   что
описывалось выше словами народной песни. Легко ему было почему-то, легко и
знобко, как в детстве, когда ты уже вроде бы решил  сигануть  с  обрыва  в
реку, а все ж выжидаешь чего-то, да и вода по-осеннему холодна. В  желудке
привычно и злобно урчал желудочный сок, так  и  не  получивший  обещанного
эскалопа. Не  судьба,  видать.  А  что  было  судьбой?  Мчаться  по  аллее
вечернего Сокольнического парка, орать от избытка чувств в такт взлетающим
в темно-синее небо снопам фейерверка, ущипнуть походя Коломбину за твердую
попку я получить в ответ летучий поцелуй в толстый слой грима на щеке? Это
судьба?.. Нет, кралась впотьмах мысль, Лукич так не  поступил  бы,  Лукичу
чужды были уличные увеселения,  да  и  революционная  бдительность  Лукича
всегда стояла настороже. А Ильин, дурак, расслабился  и  начисто  забыл  о
раздумчивой реплике Ангела, приведенной ранее.
   И надо было выплыть из шума и гомона теплому, вкрадчивому, невесть  кем
выпущенному шепотку:
   - Так что там насчет самолета в Черном озере?..
   Кто это сказал?
   Слева бежал Арлекин, то есть Арлекинша, справа - Пьеро-Пьеретта, позади
- Ильин краем глаза видел - планировали над аллеей остальные маски,  почти
вплотную летела Мальвина - глаза горели, ноздри раздуты, вампиресса,  губы
беззвучно повторяют что-то, то ли песню из репертуара вышеупомянутого  Бой
Джорджа, то ли гимн Карнавалу, а впереди гигантскими скачками несся в ночь
сенбернар Карл. И бежали справа-слева-сзади-впереди ресторанные клиенты, и
еще другие клиенты, присоединившиеся к  веселой  толпе,  и  даже  давешние
полицейские, напугавшие Ильина перед "Лорелеей", тоже  мчались  вместе  со
всеми, размахивая дубинками и звеня  наручниками.  Ахах!  Ангел  -  и  тот
поддался общей атмосфере вселенского жадного гона, парил, жужжал чем-то  -
что   твой   Карлсон,   который   и   в   Этой   жизни   остался   милягой
Карлсоном-с-мотором. И не  слышал  Ангел  вредных  слов,  иначе  неизбежно
прореагировал бы летучей репликой, а ведь не стал,  значит,  скорее  всего
помстилось Ильину. Ожиданием Карнавала навеяло.
   А на центральной площади с цветным фонтаном, струи  которого,  несмотря
на несезон, взлетали до  ближних  звезд  и  перемешивались  там  вместе  с
осколками  фейерверка,  на  асфальтовой  площади  гулял   невесть   откуда
взявшийся люд, в который набежавшие "лорелейцы" лишь влились естественно.
   Ильин, вдруг забыв, что он - не Ильин, а Лукич,  подпрыгивал  в  тесном
своем костюмчике и даже холода не чувствовал - а ведь  куртка  осталась  в
ресторане на вешалке. И чего б ему не подпрыгивать, если он был  такой  же
размалеванной маской вселенской комедии  дель  арте,  только  его  комедия
называлась не "Принцесса Турандот" или "Король-олень", а "История ВКП(б)",
тоже сильная комедия, и талантище Мальвинка легко сотворила его маску - по
его мерке; не Арлекина же, в самом деле, из Ильина лепить. И  как  уж  она
дозналась, кого именно творить, - один Бог знает. Или родное гебе, которое
знает все на свете чуть-чуть больше...  Но  сотворила  -  для  веселья.  И
веселиться бы Ильину так и дальше, да  Ангел  на  то  и  хранитель,  чтобы
непрерывно бдеть. Он, Ангел, о своей реплике про скрытную и не  отвечающую
на прямые  вопросы  Мальвину  помнил  преотлично,  оказывается.  Он  грубо
вмешался в идиотскую эйфорию Ильина и сказал:
   - Атас, бурш, к тебе крадутся типы. И здесь покоя нет. Мотаем, быстро!
   Ильин мгновенно  пришел  в  свое  нормальное  сегодняшнее  состояние  -
низкого старта, снялся с него, со старта то есть,  и  боком-боком  порулил
сквозь толпу к фонтану, чтобы  обогнуть  его  незамеченным,  и  нырнуть  в
известную еще с Той жизни тихую аллейку, которая вела не то к розарию,  не
то к колумбарию, не то к виварию - Ильин давно запутался, что было  и  что
есть. Помнил лишь, что за розарием-виварием имеет место  выход  из  парка.
Ильин даже не смотрел, откуда крадутся. Он спиной чувствовал опасность,  а
может, это Ангел его в спину подталкивал, может  статься,  но  продвигался
Ильин к цели быстро и уверенно, вот уж  и  фонтан  рядом,  вот  уже  можно
протянуть на ходу ладошку и побулькать чуток в цветной водичке, но  в  сей
же секунд взяли Ильина под локотки, резко притормозили, а  знакомый  голос
Мальвины произнес:
   - Куда это вы так поспешаете, либер фюрер? Да, да, вы правы, это именно
Мальвина произнесла, поскольку именно она и стояла у фонтана -  немолодая,
но красивая, гордая, уверенная в своей неотразимости фрау! - и укоризненно
смотрела на беглеца. Дубленочка ее обливная серебряная так  и  сверкала  в
карнавальной ночи, так и пускала по сторонам лучики-зайчики.
   Ильин дернулся, не отвечая. Не тут-то было: держали крепко. Он  глянул,
кто держал: ну конечно, Арлекинша, ну конечно,  Панталошка,  бабы-сволочи,
бодибилдингом туго накачанные. Баллоны! Куда против них хилому-то Ильину.
   - Ты сейчас уже не Ильин, - странно-странно сказал Ангел.
   Странно-то странно, а Ильин понял. И, поняв, заорал чужим, грассирующим
фальцетом:
   - Прочь руки!
   Он резко тряхнул локотками, сбросил с себя постыдные  захваты  гебистов
дель арте, прыгнул на парапет фонтана, выпрямился, выпятил грудь, вздернул
горе бороденку, выкинул вперед правую руку с зажатой  в  кулаке  кепкой  и
огласил окрест:
   - Товарищи!
   Отвычное это страшное слово шугануло по карнавальной толпе смерчем, все
аж присели и застыли - то ли от удивления, то ли  от  ужаса.  И  ближайшие
маски сделали шаг назад, изобразили предельное внимание  и  предельное  же
почтение  -  так,  как  это  положено  в  хрупком  искусстве   итальянских
странствующих комедиантов. И даже  Мальвина  задумчиво  подперла  ладошкой
красивую голову: мол, слушаю вас, либер фюрер, то есть  вождь  любимый.  А
кобель Карл сел на толстый зад и ожидающе свесил из пасти красный, горящий
язык, освещая им милую мизансценочку.
   - Товарищи! - скисая, повторил Ильин. Ангел его  в  ситуацию  вкатил  и
затаился,  гаденыш,  как,  впрочем,  и  прежде  водилось,   а   Ильину   -
выкручиваться. Но  как  выкручиваться?..  Позвал  Ангела:  -  Что  дальше,
маэстро?
   - А что дальше? - удивился тот. Будто для него выступления с броневика,
то есть с фонтана, - дело каждодневное. - Ничего дальше. Неси канонический
текст. По пятому изданию.
   - Что я помню?
   - Что-то да помнишь. Зря тебя пятнадцать  лет  учили,  деньги  народные
просаживали? Поднатужься, поднатужься, а там само пойдет...
   Ильин поднатужился, и впрямь само пошло.
   - Смерть шпионам! - бросил он в притихшую толпу слова,  невесть  откуда
возникшие в его больной голове. А за ними помчались другие,  тоже  невесть
откуда взявшиеся, но помчались споро и складно, не обгоняя друг друга,  не
толкаясь и ножки не подставляя. - В каждом  крупном  городе  есть  широкая
организация шпионажа, предательства, взрыва мостов, устройства восстаний в
тылу... Все должны быть на посту! Везде удвоить бдительность,  обдумать  и
провести самым строгим образом ряд мер по выслеживанию шпионов и по поимке
их. Каждый пусть будет на сторожевом посту...
   Замолчал, проглотил слюну. И  толпа  у  фонтана  молчала.  И  фейерверк
иссяк.
   Ангел ржал.
   - И ничего смешного, - обиженно сказал Ильин.
   - Я и не смеюсь, - нагло соврал Ангел. - Ты откуда эту ахинею выкопал?
   - Это  не  ахинея.  Ты  же  велел  канонический  текст  -  это  и  есть
канонический. Единственный, который наизусть помню. Том тридцать  восьмой,
страница триста девяносто девятая.
   - Откуда помнишь? - изумился Ангел.
   Теперь Ильин заржал.
   -  Был  случай,  -  сказал.  -  Я  еще  в  старлеях  гулял,  летал   на
"двадцатипятках", а у нас  в  полку  замполит  был,  дубина  дубиной,  как
водится, где ты видел умных замполитов?..
   - Я вообще никаких не видел, - быстро встрял Ангел. - Я при  замполитах
с тобой не знался, они тогда вместо меня хранителями числились...
   - У него шпиономания была. Военная тайна, блин, рот  на  замке,  письма
перлюстрировал, сука, только что в ширинки не заглядывал. Выход в город  -
по его разрешению. А у меня любовь случилась как раз в городе, мне  к  ней
хоть через день, а надо было. Ну, я эту цитатку и нашел - полдня  рылся  в
Лукиче. И на политзанятиях - на голубом глазу, назубок. Он меня и  полюбил
страстно...
   - Красивая история, - сказал Ангел.  -  И  цитатка  к  месту.  Не  могу
сдержать слезу... Но не тяни паузу: пять секунд прошло - завершай аншпрех,
пока все в коме. Добей их, зайчиков.
   Ильин  еще  раз  оглядел  слушателей,  и   впрямь   почувствовав   себя
горланом-главарем, простым, как правда. Выбросил вперед руку с кепкой:
   - Оглянитесь вокруг себя. Кто  рядом?  Друг?  Враг?  Вглядитесь  ему  в
глаза. Все на посту! Удвойте бдительность...
   И легко спрыгнул с фонтанного парапета, пошел в  выбранную  аллейку.  И
никто его не преследовал. Все на площади,  удвоив  бдительность,  смотрели
друг другу в глаза, ища в оных намек на подлое предательство и шпионство.
   Все вышеописанное  сильно  напоминало  сцену  в  дурдоме.  Или  скверно
поставленную пьеску. Ильина все  ж  не  оставляло  смутное  ощущение,  что
дурдомом здесь не пахло, а пьеска и впрямь была скверно поставлена. И  что
самое гнусное - Ильин так и не врубился, какая ж ему в  этой  пьеске  роль
уготована? Та, слова из которой он произнес  только  что?  Вряд  ли.  Нет,
Ильин подозревал, что вся эта фантазия дель арте была кем-то  для  чего-то
придумана. Кем? Для чего? Для него, для Ильина? Не слишком ли  сложно  для
простого  котельщика?  Не  перегрузили  ли  композицию?  Не   слишком   ли
остраннили? И еще, главное: откуда  всплыл  в  пошлой  пьеске  вопрос  про
самолет? Ангел удвоил сомнения:
   - Сдается мне, это еще не конец. Сдается мне, что кульминация  впереди.
А там и до финала, даст Бог, добредем. Хорошо бы - не до смертельного.
   - Типун тебе в рот, - ругнулся Ильин.
   Он быстро шел по темной аллее, спешил пройти розарий,  который  в  Этой
жизни  оказался  крохотным  луна-парком  для  малых   детишек,   кукольным
городком, закрытым по случаю несезона. Ему было холодно, Ильину, он  давно
пришел в себя от какого-то странного дурмана - не в эскалопе  ли,  который
он все же куснул пару раз, спрятан был дурман? - он  жалел,  что  позволил
Мальвине и ее маскам втравить себя в наипошлейшую историю, он печалился  о
крепкой и теплой куртке, забытой на вешалке в "Лорелее", о том, что ее  не
вернуть - не идти же за ней! - и придется покупать новую...
   - Если живым останешься, - влез в его печали Ангел. - А трупу куртка ни
к чему.
   - Типун тебе в рот, - беззлобно повторил Ильин. Он давно не обижался на
Ангела всерьез. Он свыкся с ним, с хамством его свыкся, и тяжко  ему  было
бы без хранителя,  который  появился  сразу  после  болезни  Ильина  и  не
оставлял его ни на секунду. Разве что когда трусил.
   А вот Ильин и пробежал аллейку, вот Ильин и вырулил к  кованым  воротам
парка.  Боковой  вход,  боковая  улица.   Поперечный   просек,   если   не
переименовали... Выскочил за ворота, огляделся. По просеку медленно  плыла
черная машина, похожая на давешнюю  "мерседесину",  которая  вознамерилась
утром задавить Ильина. И состояние  дурмана  вернулось.  Ильин  стоял  как
приклеенный к  асфальту,  не  мог  сдвинуться,  хотя  требовалось  бежать,
нестись, мчаться...
   - Поздно, - констатировал Ангел.
   "Мерседесина"  мягко  притормозила  около  Ильина,  чуть  ноги  ему  не
отдавила, открылась задняя  дверца,  и  все  та  же  Мальвина  позвала  из
темноты:
   - Садитесь, майн фюрер. Я же обещала вас _повести_...



        ВЕРСИЯ

   Немцы, когда победили СССР, все-таки начали, по дрянной своей привычке,
кое-что уничтожать. Кремль, слава Богу, дотумкали  оставить,  несмотря  на
прежние обещания Адольфа. Вообще, здания в Москве особо не  трогали,  хотя
поначалу да с радости заорали многие  здорово  -  следуя  дурному  примеру
Бонапарта. Памятники, правда, поскидывали. Минину и Пожарскому.  Гранитный
исторический член в память  революционеров  всех  времен  и  народов  -  в
Александровском саду. Мухинских "чучел" -  у  ВСХВ.  И  так  далее,  всего
списка Ильин  не  помнил,  да  и  не  знал  многого  из  того  списка.  Но
назначенный Гитлером временный военный комендант Москвы, при  котором  вся
эта вакханалия раскрутилась, поначалу ее не  останавливал  -  ну  надо  же
победителям покуражиться, погулять! - но и не поощрял особо. К  слову,  он
довольно быстро, за месяц всего, навел  в  Москве  относительный  порядок,
своих соотечественников приструнил, да и Берлин уже не  приказывал  топить
первопрестольную в новообразованном море: немцы всегда хозяевами были. Так
вот этот комендант, фон Грок его фамилия, скинутые с постаментов памятники
свозил... куда бы вы думали?.. в Донской монастырь, где и  складировал  их
рядом с грустным Гоголем, фрагментами Триумфальной  арки  и  храма  Христа
Спасителя... И опять-таки к слову: не зря складировал. Минин  с  Пожарским
вернулись на Красную площадь в пятьдесят пятом, там и стоят,  где  стояли.
Триумфальная арка нашла законное  место  у  Смоленского  вокзала,  бывшего
Белорусского, а грустный  Гоголь  сел  в  истоке  бульвара  своего  имени.
"Чучелы" и революционный член на места не возвратились, так и  остались  в
Донском, не мешая ни похоронам, ни церковной службе. Ужились.
   Но что немцы каленым железом выжигали - книги.
   Горький, Шолохов, Фадеев, Серафимович, Островский,  Гладков,  Катаев...
Даже партийного графа Толстого не  пожалели.  Первые  дни  оккупации  были
освещены кострами из книг, как в  приснопамятные  дни  в  самой  Германии.
Книги жгли на Лубянке и в фонтане перед Большим театром. Жгли по спискам и
без списка - что под руку попадется. Но начали, конечно же, с Ленина.
   Но вот странность! Жгли основоположников  сладострастно,  грели  зимнюю
Москву истово. Гражданам под страхом всяческих  кар  надлежало  волочь  из
домашних библиотек в огонь все  книги  по  утвержденным  спискам.  И  ведь
волокли, кидали в костры, а потом  хвастались  друг  перед  другом  -  кто
сколько. Были и те, кто  прятал  любимые  книги.  Их,  прячущих,  выдавали
соседи,  а  то  и  родственники:  стукачество,  насажденное  гебе,   легко
прижилось и в дни оккупации. Но многие все же  сохранили  кое-что.  Потом,
когда пожарный синдром несколько  поутих,  и  позже,  когда  Россия  стала
самостоятельной, это "кое-что" всплыло и  в  домах,  и  в  букинистических
лавках, и Ильин встречал в своих книжных странствиях по Москве  то  "Тихий
Дон", то "Хождение по мукам", то "Белеет парус одинокий". Что-то из этого,
сожженного, но, как оказалось, не сгоревшего, даже переиздаваться начало -
уже в шестидесятых, в начале. Кое-что, большинство, так и сгинуло.  А  вот
Булгакова не  жгли  -  за  неимением  оного  в  типографском  виде.