, ах! - всполошилась Мальвина.
   Схватила колокольчик, стоящий на гримерном столе, позвонила  -  тут  же
дверь распахнулась, и  на  пороге  возник  сен-блин-бернар,  всеведущий  и
всеслышаший Карл. Преданно посмотрел на хозяйку красными зенками: весь  я,
мол, внимание, дорогая мадам, весь я - одно большое ухо.
   А уши, к слову, у него - ну лопухи прямо...
   - Пусть Агафон-третий принесет  сюда  заказ  герра  Ильина.  И  шнелль,
шнелль, поторопи его, милый Карл, а то он наверняка любезничает с  Мартой,
несносный... -  И  к  Ильину:  -  Сейчас  вам  принесут  ваш  миттагессен,
извините, я совсем не подумала, ах, старость - не радость...
   - Ну что вы,  -  на  всякий  случай  возразил  Ильин.  -  Вы  прекрасно
выглядите, госпожа... э-э... не имел чести...
   - И не надо, - быстро сказала Мальвина. -  Пусть  я  останусь  в  вашей
памяти пожилой и доброй незнакомкой. Хотя мы, похоже, ровесники с вами, не
так ли?
   - Не знаю, - повторил свое любимое Ильин. - А вот откуда вы мою фамилию
знаете?
   - Пустой вопрос, - сказал Ангел. - Она же экстрасенс  из  какой-то  там
лиги-фиги. Она все на это и свалит. И прав оказался.
   - Я же экстрасенс, - мягко, как ребенку, втолковала.  -  Для  меня  нет
тайн в вашем подсознании. Тут опытный Ильин ее и подловил.
   - Раз нет тайн, значит, я прав: вы мою историю знаете досконально.
   Ответить помешал  Агафон-третий,  который  принес  оставленный  Ильиным
эскалоп, и графинчик  со  "Смирновской",  и  прочее,  расставил  все  это,
аккуратно  сдвигая  гримерные   пузырьки-коробочки-баночки,   положил   на
салфетку приборы и удалился, храня обиженное молчание. Только у  двери  не
выдержал, сказал походя:
   - И не любезничал я с вашей Мартой вовсе...
   То ли все в "Лорелее" было микрофонизировано и радиофицировано,  то  ли
Карл-бернар и  впрямь  умел  разговаривать.  Или,  не  исключено,  обладал
могучим телепатическим даром. Иначе откуда Агафон-третий (а  где,  кстати,
первый со вторым? Или  это  кличка?  Или  порядковый  номер  в  гебистской
ведомости на получение зарплаты?..) узнал про  упрек  в  свой  адрес,  про
подозрение в совращении некоей Марты, не говоря уж о том, что  ему  срочно
следует принести в комнату мадам не доеденный клиентом  эскалоп?  Мистика,
опять мистика!..
   - Ты будешь смеяться, - заявил неожиданно Ангел, - но  что-то  мне  все
это начинает не нравиться. Может, ты прав?
   - В чем?
   - В отношении гебе? Может, все эти поцы, включая блошивого пса,  агенты
гебе?.. Я, конечно, мог бы допустить такое невероятие, но  что  делать  со
здравым смыслом, а, Ильин?
   - Он у меня, как ты знаешь, и так не очень здравый, - усмехнулся  Ильин
невесело, - а вся сегодняшняя катавасия меня и вовсе из колеи выбила.
   - Так что ты делать собираешься?
   Заметьте: это не Ильин у Ангела, а Ангел у Ильина спрашивал. Хранитель,
называется!..
   - Может, поесть удастся? - предположил Ильин. - А то  что  на  голодный
желудок рассуждать - одно расстройство.
   Но поесть ему опять не удалось.
   Снова распахнулась дверь, и на пороге возник Пьеро. Худой,  длинный,  с
плачущими глазами и вздернутыми бровями, уголки губ опущены, рукава белого
балахона подметают пол.
   - Извините меня, - плаксиво сказал он, взметнув горе рукава, - но время
поджимает. Собаки уже вошли за флажки.
   Благодушие Ангела всерьез удивляло Ильина. То, что сегодня  началось  с
раннего утра, с сумасшедшей "мерседесины" на Большом Каменном  мосту,  что
беспрерывно продолжалось до сего  часа,  пугая  Ильина  не  столько  своей
причастностью милым шуткам гебе - к ним он  привык,  притерпелся,  скучал,
когда они надолго прекращались, -  сколько  бессмысленностью  этих  шуток,
идиотской их карнавальностью, граничащей с откровенной бестолковостью.  Ну
хорошо, нашли они "МИГ" в  болоте,  нашли,  подняли,  отмыли,  ужаснулись,
бросились  искать  ближайшего  подозреваемого.  Что  дальше?   А   дальше,
преотлично знал Ильин, полагалось тихо-тихо из®ять подозреваемого, то есть
как раз Ильина, из родной котельной, привести на саму Лубянку или  в  один
из многочисленных ее филиалов и начать допрос третьей,  пятой,  шестьдесят
седьмой степени  с  зубовным  пристрастием.  И  выбить  правду:  Ильин  не
железный. Другое дело, что правда не  очень-то  на  правду  похожа  и,  не
исключено, пришлось бы Ильину, плюясь зубами с кровью,  сочинять  на  бегу
нечто правдоподобное, устраивающее гебистов и его  самого:  помирать-то  в
подвалах - или где там еще? - не слишком хотелось.
   Так по жизни.
   А по фантасмагории, разыгрываемой с утра, выходило, что Ильин  оказался
в роли мышки, с которой играют разные  веселые  кошки.  Перепасовывают  ее
друг другу и смотрят: что мышка делать станет? Когда о  пощаде  взмолится,
ибо непонимание есть пытка, а Ильин так ни хрена и не понимал. И Ангел его
распрекрасный, всезнайка и  наглец,  тоже  ни  хрена  не  понимал,  только
хорохорился и делал вид, что здесь и понимать нечего. Едем и едем,  а  что
дальше - дорога покажет.
   Ильину надоела дорога. Ильин  хотел  забыться,  как  писал  классик,  и
заснуть, но, естественно, не тем холодным сном могилы. Ильин хотел ясности
- пусть даже она грозила бедой. Лучше понятная беда, считал Ильин,  вынеся
сию философему из прошлой летной жизни, чем абсолютно неясная перспектива.
С понятной бедой можно было справиться либо смириться и ждать конца. Ильин
не терпел неведения, это у него опять-таки в прежней жизни имело место.  И
вот лихо: и здесь, забытое,  в  урочный  час  всплыло.  Что  там  ФЭД  про
чекистов толковал: холодная голова, чистые  руки  и  горячее  сердце?  Про
чекистов - не получилось, зато про летунов - в самый цвет.
   Пришла пора действовать.
   - Какие собаки за какие флажки? - жестко спросил Ильин.
   Так жестко,  что  даже  Ангел  удивленно  пискнул,  а  Мальвина  лазеры
притушила и ответила удивленно:
   - Это так, метафора. Просто Пьеро чует опасность.
   Пьеро исчез, как не появлялся. Только несколько секунд в теплом воздухе
гримерной жил его запах - запах пудры пополам с одеколоном "Табак".
   Ангел молчал, Ильин чувствовал: слушает, ждет.
   - Я ее тоже чую, - сказал Ильин, - давно чую.  Вы  хотите  мне  помочь,
либе фрау? Я жду помощи.
   - Плакал эскалоп, - не к месту прорезался Ангел.  -  Так  не  жравши  и
помрешь...
   - Заткнись! - рявкнул на него Ильин.
   - Я-то что. Я-то заткнусь, - стушевался Ангел. - Да только не слушал бы
ты эту синюю выдру. Я раньше сомневался, а теперь уверен: вся эта засратая
"Лорелея" - просто гебистская явка. Усек?
   - А хоть бы и так. Я от бабушки ушел, я  от  дедушки  ушел...  Хуже  не
будет, Ангел. Пусть она думает, что я ей верю. Уйти-то  мне  отсюда  надо,
раз Пьеро метафору принес.
   Он встал, отстраненно подумав:  и  впрямь  эскалоп  плакал.  В  желудке
гнусно бурлило.
   - Сядьте, - строго сказала Мальвина.  -  Сейчас  я  вас  загримирую,  а
девочки оденут.
   - Девочки? - не понял Ильин.
   - Ну да, девочки. Коломбина, Пьеро,  Арлекин,  Панталоне...  Я  работаю
только с девочками. Они пластичны и умеют хранить тайну.
   Такой  милый  ряд:  пластичность  и  умение  хранить  тайну.   Соседние
свойства.  Но  Ильину  наплевать  было  на   языковые   изыски   Мальвины.
Загримировать - этого он еще сегодня не проходил. Это сулило.
   - Как ты находишь, Ангел?
   - Имеет смысл.
   И сел Ильин. Он же был в театре. В каком-никаком, в ресторанном, но все
же.
   Зато встала Мальвина. Встала, факирским взмахом достала откуда-то -  из
стола, из стены, из воздуха - крахмальный голубой слюнявчик, накинула  его
на грудь Ильину, завязала сзади  тесемочки,  выхватила  из  стакана  сразу
несколько кисточек, взглянула на гримируемого, задумалась:
   - Кем же вы у нас будете?
   - Ильиным. Вы же сами сказали, - не преминул  с®язвить,  хотя  что  ему
было до знания Мальвины! Ну, знала она его фамилию, знала  историю,  знала
даже про "МИГ" - не исключено. И что  с  того?  Пусть  ее,  от  Ильина  не
убудет. Сегодня о нем все знали.
   - Ах, оставьте! - покривилась голубоволосая. - Кому вы сейчас нужны как
Ильин. Все равно вы никакой не Ильин.
   Это становилось любопытным; Предыдущие "пастыри" ничего такого нынче не
высказывали.
   - А кто? - полюбопытствовал между прочим, отмахнувшись  от  ангельского
"Осторожно!".
   - Сейчас увидим...
   И резким движением - сила-то неженская! - развернула Ильина  вместе  со
стулом спиной к зеркалу, бросила кисточки и, словно решившись  на  что-то,
наконец взяла из-за ильинской  спины  тампон-губку  -  весь  в  коричневом
гриме! - провела сначала по лысине, потом по лицу.
   - Так все же кем я буду? Негром, что ли?
   - Молчите, глупый. Я знаю.
   У стены, у закрытой двери, стояли девочки Мальвины, стояли молча, молча
смотрели на Ильина, никакого сочувствия на шпаклеванных гримом лицах Ильин
не увидел: маски, комедия дель арте, какое, к черту, сочувствие!  Убьют  и
никому не скажут... Но как они в комнату просочились - незамеченные?
   - Телетранспортировка,  -  подвел  итог  Ангел.  -  Сидишь  -  и  сиди,
убогий...
   Чувствовалось, что Ангел временно скис. Да что Ангел - и Ильин,  только
было почувствовавший себя храбрым летчиком, опять скис под  слюнявчиком  и
руками Мальвины. Или не скис, как он себя убеждал. Или притаился до  поры.
А придет пора - летчик-то  и  вылетит.  Полет  шмеля.  Римский-Корсаков...
дай-то ему Бог, Ильину! Блажен, кто верует.
   Он сидел и терпел, сидел и терпел, а Мальвина трудилась над его  лицом,
когда нежно, а когда и больно, но Ильин сидел и  терпел,  и  девочки-маски
смотрели за привычным для них процессом, и  Ангел  смотрел  на  Ильина  из
своих горних высей и только покряхтывал.
   - Что там со мной? - спрашивал время от времени Ильин.
   А Ангел отвечал с сожалением:
   - Я же не могу тебя видеть без тебя. Я же могу тебя только чувствовать.
   - А что ты чувствуешь?
   Ангел молчал и спустя какие-то долгие секунды тихо отвечал:
   - Страх чувствую. Прости, Ильин.
   - Из-за чего страх? Все путем вроде...
   -  Вроде-то  вроде,  а  собаки  уже  за  флажки  зашли...   Такие   вот
содержательные разговоры они с Ангелом вели, пока  Мальвина  в  поте  лица
своего лепила лицо Ильина. И долепила. Бросила коротко:
   - Девочки, одежду!
   Девочки понесли откуда-то - опять не то из стены, не то из  воздуха!  -
обычную вроде одежонку: костюмчик темно-синий в редкую полоску,  рубашечку
белую с пластроном,  галстучек  тоже  синий  в  белый  горошек,  ботиночки
черные. Взяли Ильина под белы руки, поставили, стащили собственную одежду,
до трусов разоблачили и начали одевать. Ильину почему-то  передался  страх
Ангела. А почему "почему-то"? Странно было бы, коли б не передался. Ильину
хотелось повернуться к зеркалу, но он боялся, да девочки и не позволили бы
ему это сделать. Тарталья с Панталоне  крепко  блокировали  его  движения,
позволяя  только  шевелить  руками-ногами,  чтоб  Коломбине   и   Арлекину
сподручнее было напяливать на Ильина  тесные  все  же  брючата,  тесный  и
коротковатый пиджак, повязывать галстук и застегивать под ним пластрон.  А
также ботинки зашнуровывать, от чего Ильин со своими сапогами на  зипперах
давно отвык.
   - Ну, вот и все, вот и ладно, - удовлетворенно сказала Мальвина, отойдя
на пару шагов и с кистью в руке изучая свое творение.  -  Хороший  человек
получился. Удача. Кто увидит - умрет. А кто не умрет - молиться станет.
   Девочки отпустили хватку, и Ильин медленно-медленно,  нехотя,  страшась
по-прежнему, оборотился к зеркалу, глянул на себя наконец. И увидел.
   И умер.



        ВЕРСИЯ

   Когда президент Скоков отбыл с выборного  госпоста  в  частный  бизнес,
разные желтые газетки стали, как водится в  России,  искать  в  отставнике
всякие червоточинки. Это, повторим,  типично  российская  традиция,  и  от
социального строя она не зависит. Ушел человек от власти  -  хорошо,  если
вообще не вычеркнули из памяти народной, школьных  учебников  и  юбилейных
речей.  Хорошо,  если  все-таки  давали  жить  и  даже  заявлять  о  своем
существовании. Но при этом  обязательно-поливали  разных  сортов  помоями.
Любимая тема - связь с гебе.
   Странная штука - демократия! Госбезопасность, по сути, проникла во  все
дырки от всех бубликов, могла любого  дернуть  за  штаны  в  любой  нужный
момент, но - демократия! И каждая шавка несла по  желанию  с  любого  угла
охулки в адрес всесильного ведомства. Гебе, мол, душитель  свободы,  гебе,
мол, растлитель общества, гебе,  мол,  тайный  палач  и  мракобес...  сами
продолжайте, автору лень. И ведь правы были! Что ругательного  о  гебе  ни
скажи - все верно. Хуже гебе - только  эфбеэр,  моссад,  дээстэ,  а  также
гестапо, тонтон-макуты и красные кхмеры, которые в нынешней  жизни  Ильина
тоже  имели  место  в  беспокойной   Камбодже.   Или   гебе   хуже   всего
перечисленного - адекватно.  И  вот  так  хаяли,  в  газетах  поливали,  а
гебе-ведомство молчало и делало свое тайное дело, как слон, который,  прав
дедушка Крылов, не обращал на Моську никакого внимания.
   Или как там на Востоке: собака лает, а караван идет...
   То  есть,  конечно,  принимались   конкретно-конституционные   меры   к
конкретным шавкам, если те начинали захлебываться демократией.  Ну,  морду
били. Ну, авто взрывали. Ну,  кислород  перекрывали  -  в  смысле  работы.
Пугали. А если кто не пугался, того ненавязчиво в психушку сажали - это уж
чисто русское изобретение, оно, заметим, в прежней жизни Ильина тоже после
войны  особенно  развилось...   А   чаще   пугались   демократы,   хватало
превентивных мер.
   Но на место пуганых вставали непуганые. Так  и  делилась  Россия  -  на
пуганых и непуганых демократов, но деление это не мешало ни демократии, ни
гебе. Гебе охраняло демократию, ее, слабенькую, всегда положено охранять -
от коммунистов, от фашистов, от  анархистов,  от  террористов,  от  прочих
"истов" - легион им имя на смешной планете Земля.  Ну,  и  от  демократов,
конечно. От демократов - в первую очередь, они, ретивые, суть гибель любой
демократии.
   Гебе, как и все его братские конторы в иных  странах  смешной  планеты,
вербовало себе сторонников и помощников в разных слоях народонаселения, не
афишируя,  впрочем,  деятельность  тех,  кого   само   звало   внештатными
секретными сотрудниками. Каждый штатный секретный  нарывал  себе  побольше
внештатных, чтоб, значит, информация о врагах демократии текла непрерывным
потоком. И каждый внештатный, впуская свою струйку в  этот  поток,  ощущал
себя истовым защитником демократии. И, не исключено,  таковым  и  являлся.
Ибо кто определил - как эту хлебаную демократию защищать? Права она или не
права, но это - моя страна, говаривал писатель - апологет британской мощи.
В прежней жизни Ильина в душевной песне утверждалось: "Когда  страна  быть
прикажет (вот такая инверсия!) героем, у нас героем становится любой!" Так
было. И вот вам другая совсем страна, и вот вам другая совсем  демократия,
а героев кругом - видимо-невидимо, и тех, что невидимы, много больше.
   И  тем  не  менее  в  приличном  обществе  зазорно  было  открыть  свою
принадлежность к гебе. Как высморкаться на пол.  Все  сразу  вскакивали  и
тыкали пальцами: ату его! Даже те, кто сам получал  пособия  и  льготы  от
лубянских щедрот. Тем более те! И  когда  провокационная  пресса  обвинила
бывшего великого президента в том, что  в  юности,  после  колымского  или
какого-то там лагеря, он стал осведомителем  гебе,  а  потом,  когда  гебе
вставало  из  послевоенных  руин,  тоже  не  покидал  его  духом,  а  оно,
восстановив силушку не без помощи  коллег  из  гестапо,  тайно  поддержало
секретного  сотрудника  в  президентской   гонке,   когда   некая   газета
опубликовала некие документики, скандал поднялся необычайный.
   Некая  газетка  звалась  "Солидарностью".  Тираж  у  нее   был   вполне
пристойным, тысяч триста, выходила она еженедельно и еженедельно полоскала
Скокова, то публикуя воспоминания бывшего работника гебе, ныне  пенсионера
X., то печатая свидетельские показания внештатника гебе У.,  то  обнародуя
какие-то расписки в получении каких-то сумм за подписью, смутно похожей на
подпись президента.
   Скоков тут же подал в суд на "Солидарность".
   А уже и другие  газеты,  уже  и  солидные  "Известия",  уже  и  прыткие
"Московские  новости",  уже  и   немецкие   "Бильд"   и   "Штерн"   начали
подхватывать, хотя и осторожно, обвинения "Солидарности",  уже  и  ранимое
общественное мнение начало настраивать себя против Скокова. Но  никто  его
не смещал с приватного поста  главы  концерна  "Сайбириа  ойл",  никто  из
нефтяных коллег не кидал камни в страдальца, а все  они,  серьезные  люди,
ждали-суда. И он,  то  есть  суд,  состоялся  в  назначенный  срок  и  был
сенсационным.
   Защита привлекла в качестве  свидетеля  всесильного  председателя  гебе
Олега Калягина. И он, отметим, пришел.
   Он не защищал Скокова. Он просто заявил; что гебе не  имеет  каких-либо
документов, подтверждающих либо опровергающих обвинения "Солидарности". Но
он, Калягин, весьма удивлен, что бывшего президента обвиняют в честных, на
просвещенный взгляд Калягина, и патриотических поступках. И кто  обвиняет!
Те, кто сам всегда поступал патриотично и честно. И  бухнул  на  судейский
стол  толстые  досье  на  главного  редактора   "Солидарности"   господина
Петрова-Миниха, на автора разоблачительных статей лауреата Государственной
премии Двуглавого Орла господина Факторовича, псевдоним -  Антон  Рябинин,
на главного редактора "Московских новостей" господина  Топилина,  депутата
Государственной Думы  и  лидера  фракции  "Обновление".  Бухнул  все  это,
повернулся  к  опупевшим  от  нечастых  гебистских  откровений   присяжным
заседателям и сказал со слезой (артист был - прямо-таки Кин-старший!):
   - Наше ведомство гордится тем, что лучшие  сыны  Отечества  помогали  и
помогают нам в борьбе с врагами демократии, отвоеванной в кровавых боях  с
коммунистами. И бои эти продолжаются. Свившие себе гнездо в дебрях Африки,
коммунисты не оставили преступных целей реванша  и  формируют  без  устали
"пятую колонну" в многострадальной России. Но, пока есть такие  люди,  как
господин  Петров-Миних,  как  господин  Факторович-Рябинин,  как   депутат
Топилин и иже с ними, демократия, уверен, выстоит... А что до Скокова - не
знаю. Не имел чести.
   И ушел.
   Сдал общественности отработанных агентов.
   А Скокова спас, даже если он и был внештатником. Кстати, может, и  был:
сталинские лагеря - школа суровая,  безжалостная,  немногие  не  поддались
искушению  облегчить  себе  существование,  начать  стук.   Потом,   после
оккупации Москвы, развала СССР, гебе было  вроде  бы  разогнано,  как  уже
здесь говорилось, а его штатные посажены в те же  лагеря,  в  которые  они
сажали подобных Скокову. А кто и расстрелян. Но уже в  сорок  пятом  немцы
сами - с подачи  шефа  гестапо  Мюллера  -  начали  восстанавливать  гебе,
возвращать из лагерей его кадры, а  те,  возвратившись,  вспоминали  своих
внештатников. Газетные публицисты  и  официальные  идеологи  всех  режимов
нежно называют подобные процессы преемственностью поколений.
   Но о Скокове - после заявления Калягина! - никто и  не  вспоминал.  Суд
сам собой закуклился, свернулся  и  иссяк.  Названные  Калягиным  господа,
стараясь бесшумно,  слиняли  со  всех  постов  и  притаились,  прикинулись
ветошью. Ошеломленные газетчики, не знающие, о чем вопить, вновь вопили  о
всепроницаемости гебе - но что их вопли после "открытий" Калягина!
   Умные люди в России легко скумекали, кто хозяин.



        ФАКТ

   Ильин, когда сидел в  библиотеке,  внимательно  прочитал  все  об  этой
истории. Прочитал и сам себя зауважал: если  верить  председателю  гебе  и
газетчикам, все кругом - сексоты. Павлики Морозовы, блин. А вот он, Ильин,
устоял.  Но  об  этом  он  сам  знал  -  что  устоял,  а  для   всех   его
немногочисленных знакомцев?  Для  Тита,  например?  Для  домохозяина?  Для
коллег