х  "банданно"  на  лбах,  пахнут  сталью  мотобайков
"кавасаки",  резиной  "мишлен",  бензином  "супер",  пылью   муниципальных
автобанов... А вот и две старые девы, вечные девушки,  толстая  и  тонкая,
смелая и тихая, умная и глупая, обе на эскалоп позарились, на сочный дойче
эскалопчик с итальяниш зрелищем вприглядку... А вот и еще  парочка,  баран
да ярочка,  два  монстроидальных  спортсмена-любителя,  крутые  качки,  не
исключено - гомосеки... А вот  двое  московских  "яппи",  двое  умников  с
атташе-кейсами между ног, будто в кейсах  тех  -  сверхсекретные  проекты,
каждый по мильену марок, зажимают кейсы хилыми икрами,  сейчас  кончат  от
напряга...
   И что же их всех по  двое,  в  некой  неге  подумал  Ильин,  что  ж  за
магическая цифра "2" свела их  в  прелестной  "Лорелее"  в  ожидании  чуда
или...
   - Или, - сказал по-прежнему прагматичный Ангел. - А не стучат  ли  они,
не аккомпанируют ли на рояле в известной всему миру конторе, а, Ильин  мой
умиленный, потумкай, потумкай, а я погожу.
   - Нет, - возразил Ильин, - быть того не может. Это искусство,  тебе  не
понять, это великая сила искусства.
   И тут солнце ушло. Или фонарь погас. И  исчезло  очарованье  кукольного
ящичка, но осталось, осталось очарованье живого воздуха, в  котором  легко
задышали и задвигались и  молодожены,  и  пожилые  супруги,  и  рокеры,  и
подружки, и качки, и "яппи". И прелестные маски  комедии  дель  арте  тоже
задвигались, и возник из-за кухонных кулис расторопный официант,  пролетел
меж столиков, планируя подносом, как крылом, приземлил его на стол  Ильину
и выгрузил тарелку с  наисочнейшим  эскалопом  в  полгектара  площадью,  и
плошки  с  помидорчиками  сгрузил.  И  с  огурчиками  малосольными,  и   с
травкой-укропом-кинзой-петрушкой, и бухнул около захолодевший графинчик не
иначе как со "Смирновской", которую Ильин и не  заказывал  вовсе,  а  ведь
обрадовался хитрой догадливости официанта. Потому что "Шато де ля  тур"  -
вино, конечно, интеллигентное, хоть и не  из  дорогих,  но  все  же  вино,
малоградусная жидкость, а ситуация, начавшаяся с утра, требовала привычных
сорока градусов, к тому же Ильин  еще  на  явке  у  крутых  революционеров
весьма позавидовал их партийной близости к скандинавской водке  "Абсолют",
напитку хмурых викингов.  "Смирновская"  была  не  хуже,  хотя  и  малость
послабее.
   - Приятного аппетита, - сказал официант и упорхнул обратно.
   Но тем не менее всех вокруг было именно по двое, да простится автору не
слишком русскоязычный оборот, два на два, да плюс два, да еще два  и  два,
странная парность, как ни уходи от сего факта в милую дымку искусства. Все
вокруг парами рубали эскалопы аэродромных габаритов, все вокруг пили "Шато
де ля тур", все вокруг, казалось одинокому Ильину, смотрели  на  одинокого
Ильина с  осуждением  и  подозрением,  и  одинокому  Ильину  уже  начинало
чудиться,  что  Ангел  был  прав  в  своем  мнительном   "или".   И   ведь
комедианты-то,  комедианты  хреновы  -  те  тоже  парами  лицедействовали:
Коломбина, значит, с Пьеро об руку, Тарталья, как водится, с Панталошей, а
Арлекин был, как ни парадоксально, един в двух лицах, то есть два Арлекина
наличествовало  на  пятачке  у  синего   со   звездами   занавеса,   скупо
прикрывающего вход в кухню.
   И лишь Артемон, который не пудель, а сенбернар, шлялся по  "Лорелее"  в
гордом одиночестве, то выглядывал из-за занавеса,  то  скрывался  за  ним,
сверкал  очами  в  бессолнечной  теперь  полумгле,  как  известная  собака
Баскервилей, жил своей жизнью. Вот он явно уставился на  Ильина,  все-таки
пропустившего  рюмашку,   все-таки   закусившего   малосольным   нежинским
огурчиком,  все-таки  отломившего   от   эскалопа   нежнейший   кусман   и
отправившего его в рот - голод по-прежнему не тетка. Хотя вот вам праздный
вопрос: чья тетка?..  Велики  тайны  твои,  могучий  и  свободный  русский
язык!..
   Но к делу.
   - Чего это он? - нервно спросил Ангел. Ангел не любил собак, считал  их
животными пустыми и наглыми. Не исключено, боялся. Правда, это  уж  совсем
ненаучная фантастика!
   - Не знаю, - тоже нервно сказал Ильин, так  и  застыв  с  непрожеванным
куском эскалопа во рту, поскольку  означенное  пустое  и  наглое  животное
направилось прямиком к столу Ильина, лавируя между стульями и столами  что
твой слаломист. И, лавируя, не сводило взгляда с Ильина, и тот  от  опаски
готов был уже подавиться и помереть от удушья в страшных муках, ибо взгляд
Артемона отнюдь не был пустым и  наглым,  а,  напротив,  светились  в  нем
сочувствие и понимание великих и странных бед,  негаданно  свалившихся  на
голодного клиента.
   Сенбернар добрался  наконец  до  стола,  положил  на  скатерть  тяжелую
волосатую башку и подмигнул Ильину левым глазом.
   - Чего тебе? - невежливо, с полным ртом, спросил Ильин.
   Сенбернар мотнул башкой, будто приглашая Ильина куда-то назад,  куда-то
в тайные глубины "Лорелеи".
   - Я же ем, - растерянно сказал Ильин.
   А Ангел, мерзавец, опять молчал!
   Сенбернар  явно  усмехнулся,  хотя  кому-то  из  читателей  сие   может
показаться  обычным  словесным  трюизмом,  пошлой   метафорой,   но   ведь
усмехнулся, осклабил свой коровий рот и вновь мотнул головой, настаивая.
   - Идти, что ли? - спросил Ангела Ильин. Но тот не ответил: то ли  делал
вид, что его нет, то ли и впрямь смотался  на  минутку  в  положенные  ему
горние выси, в заоблачные эмпиреи, где не было опасных псов.
   - Ну пошли, что ли, - скучно решил Ильин, встал, дожевывая,  бросил  на
стол салфетку, с сожалением оглядев опять недоеденный ужин. Или обед?  Бог
его знает...
   Придется ли доесть, или судьба такая нынче выпала: близок  локоток,  то
есть эскалоп, а не укусишь. Пардон за скверную шутку.
   Ильин шел за сенбернаром под условным названием Артемон и ловил на себе
взгляды парных шелкопрядов, оторвавшихся от уничтожения полезной  свинины.
Парные элементы молча смотрели на уходящего в неизвестность  сомнительного
одиночку и, возможно, злорадно ждали законной развязки, которая  никак  не
наступала с самого утра.
   А сенбернар нырнул за занавес, и Ильин - за ним, а легко танцующие  под
тихий музончик комедианты даже не гукнули: мол, куда  это  чужака  собачка
повела, мол, посторонним, господа, вход на кухню и за кулисы воспрещен.
   И мадам, встречавшая давеча у входа, не появлялась.
   Кухня была пустой, ничего в ней  не  варилось  и  не  жарилось,  только
красные глазки на электрических плитах напоминали о том, что жизнь  в  них
на  всякий  пожарный  теплилась.  Сенбернар  свернул  в   какой-то   узкий
коридорчик, остановился у двери с номером, естественно, тринадцать, поднял
лапу и поскребся. Дверь отворилась, и низкий женский голос произнес:
   - Спасибо, Карл. Ты свободен. А вы, господин Ильин, можете войти.
   Вот тебе  и  раз,  бездарно  подумал  Ильин,  собачку-то,  оказывается,
Карлушей кличут, а вовсе не Артемоном. Подумал он так лишь потому, что ему
до зла горя надоело непрерывно и  безрезультатно  соображать,  почему  все
вокруг везде и всюду знают его имя и фамилию. Не кинозвезда ведь,  хотя  в
гебе все - звезды...
   Он вошел в комнату и аккуратно закрыл за собой дверь.
   В длинной, похожей на вагонное купе комнате без  окон  сидела  давешняя
голубоволосая  дама   Мальвина,   сидела   напротив   двери   у   столика,
заставленного баночками, пузырьками, флакончиками,  спреями,  коробочками,
стаканчиками  с  кистями,  картонками  с  салфетками  "клинекс"  и  прочей
дребеденью для гримирования. А над столом - там, где по всем  строительным
законам положено быть окну! - красовалось зеркало размером во всю стену, в
коем отражался визуально растерянный Ильин.



        ФАКТ

   Ильин и прежде не очень  любил  театр.  Бывало,  пуская  пыль  в  глаза
очередной милой даме, летчик-испытатель  храбрый  Ильин  мог  купить  пару
билетов в Ленком или на Таганку и отсидеть положенные три-четыре часа  без
особого  раздражения,  но  и  без  всякой  радости.  Выкрикнутое   великим
Станиславским "Не  верю!"  очень  мягко  ложилось  на  душу  прагматичному
Ильину. Не верил он театральным страстям, а кино, напротив, сильно любил и
его страстям верил. Да и то верно! Театр - аффектация, крик,  форсирование
всего на свете, иначе мало  что  поймешь  с  последнего  ряда.  А  кино  -
камерность (буквально!), интимность, нормальный голос, нормальные чувства,
полутона, доступные крупным планам, иначе - реальность. Так считал  Ильин,
и  не  надо,  уважаемые  господа  критики,  упрекать  его  в  наивности  и
дилетантизме. Он - профессионал  в  иной  области,  он  на  сверхскоростях
профессионал, я там, уважаемые господа, вы все сразу крупно обгадитесь  со
страху. Гутен морген, их либе дих...
   Но, перестав быть в  описываемом  пространстве-времени  сверхскоростным
пилотом, Ильин театр так и не  полюбил.  Гуляя  по  первопрестольной,  он,
конечно, разглядывал театральные афишки, почитывал от  скуки  рецензии  на
скандальные спектакли,  да  и  по  "тиви"  иной  раз  проглядывал  наскоро
какую-никакую постановку. А значит,  наслышан  был  о  театральной  жизни.
Наслышан и начитан.
   Знал,  например,  что  московский  люд  по-прежнему  трется  на   Малой
Дмитровке, бывшей - Чехова, около театра "Перекресток", ведомого неистовым
режиссером Сашей фон Раабом. Стоит напомнить, что в прежней  жизни  Ильина
улица получила имя доктора-драматурга лишь в сорок четвертом,  так  что  в
Этой жизни никто не переименовывал: как была Малой Дмитровкой спокон веку,
так и осталась ею. А театр тоже поселился  в  здании  бывшего  Купеческого
клуба, более того - открыто  содержался  "новым  купечеством":  деньги  (и
немалые!) платила финансовая группа "Рейн - Москва", крутая  межбанковская
группировка. Саша фон Рааб, сын немца и русской, имя  в  театральном  мире
имел  громкое,  хотя  и  молод  был,  и  привлекал   в   театр   молодежь,
экспериментировал с ней напропалую, хватал призы на  всяких  международных
фестивалях, в Страсбурге например, но и "старики" у Рааба  играли  мощные:
Леонов, Борисов, Евстигнеев - совсем здесь, к слову, не покойный, а  живой
и здоровый, ну и неизвестные Ильину по прежней  жизни,  но  в  этой  давно
знаменитые Игорь Форбрихер, Елена Панова, Алиса Коонен-младшая... Ильин их
не раз в кино видел и по "ящику" тоже. Елена Панова сыграла жену Скокова в
фильме "Президент", снятом режиссером Василием Астаховым  и  получившем  в
прошлом году в США "Оскара" - по номинации иностранных фильмов. Ильин  его
трижды смотрел, мощное кино  Астахов  сработал,  закрученное,  жесткое,  и
Скокова там сыграл Георгий Жженов, актер, любимый Ильиным  во  всех  своих
жизнях.
   Жженов постоянно играл во МХАТе, МХАТ  так  и  располагался  в  проезде
своего имени, никто имя  не  отнимал  и  не  превращал  проезд  обратно  в
Камергерский  переулок.  МХАТ  по-прежнему  гордился  птицей   чайкой   на
занавесе, в репертуаре всегда имели законное место  пьесы  вышеупомянутого
доктора, и во МХАТе-то Ильину как раз и довелось побывать однажды. Вопреки
желаниям и принципам.
   А дело было так. В доме, где Ильин скромно "кочегарил",  жил  вальяжный
главреж МХАТа Табаков. Уж куда как известный актер, любимец народа! Такие,
блин, совпадения унд метаморфозы. Но не в них дело, а в том,  что  однажды
любимец народа призвал дежурного  из  котельной,  чтоб,  значит,  починить
батарейку, которая подтекала. Случившийся дежурным Ильин батарейку починил
и получил в благодарность червонец плюс контрамарку на два лица  в  театр.
На спектакль "Воры в  доме",  где,  как  сказал  любимец,  он  сам  играет
эпохальную роль. Может, так оно и было. Ильин по серости того не понял,  и
после первого акта они с Титом засели во мхатовском  буфете  пить  пиво  и
закусывать раками.  То  есть  они  это  дело  в  антракте  начали,  но  не
прекратили  и  позже,  поскольку  и  пиво  и  раки  оказались  практически
эпохальными. Как, вероятно, и роль.
   Еще Ильин бывал в "Эрмитаже", где по субботам гудел джазовыми сейшенами
недорогой, но с отменной  кухней  ресторан,  где  устраивались  уик-эндные
народные гулянья "а ля Яков Щукин", что был некогда создателем прекрасного
сада  в  центре  Москвы.  А  еще  там  играла  труппа  эрос-театра   Елены
Браславской и драма-буфф "Деревянные кони". В драме-буфф Ильин не  был,  в
эрос-театр однажды зашел со скуки и  два  битых  часа  смотрел  композицию
"Сольвейг" под музыку, естественно, Грига. В композиции красиво  бегали  и
страдали полуголые и совсем голые дамы и молодые люди, но,  поскольку  все
было довольно бесполо и высокопарно,  нравственные  московские  власти  не
считали театр мадам Браславской порнушным и дозволяли ему играть "в местах
большого скопления публики". Позже Ильин читал в "Вечерке" статью  некоего
критика,  который  сравнивал   голое   ногодрыжество   в   эрос-театре   с
неумирающими па незабвенной Айседоры Дункан.
   Конечно, еще был Большой, где ставили поочередно Бежар и  Нуриев,  а  в
опере царили Образцова и  Хворостовский  -  это  из  известных  Ильину,  а
неизвестных  там  -  вагон  и  тележка.  Еще  были   Малый   и   Камерный,
Мейерхольдовский и Таировский - названные по именам отцов-основателей, еще
были десятки театров и театриков, вон даже театр "Яблоко" имел  место  под
руководством Славы Спесивцева, который и в Этой жизни оказался режиссером,
а в прежней Ильин был с ним знаком и даже пивал водку. Как-то  подумалось:
а не зайти ли к нему по новой? Умный Ангел скептически заметил:
   - Он тебя и в Той жизни слабо  помнил,  а  в  Этой  ты  для  него  кто?
Работяга, козел, шестерка рваная...
   Грубым Ангел был, но справедливым. Ни в какое "Яблоко" Ильин,  конечно,
не пошел.
   А пошел он в очередной раз в киношку, в соседний "Монитор", что заменил
бывший "Ударник" в бывшем Доме правительства, а ныне дорогом рентхаусе,  и
посмотрел в тысячный раз "Великолепную  семерку",  которая  в  Этой  жизни
оказалась до мелочей похожей на оригинал. Хотя кто подсказал бы:  в  какой
жизни снимался оригинал?.. Забавно, но этот неприхотливый фильм  был  тоже
одной из "машин  времени",  которые  придумал  себе  Ильин  для  борьбы  с
ностальгией. Или для  растравления  оной.  И  не  то  чтобы  таких  "машин
времени" или, если уж автор погнался  за  легковесными  метафорами,  таких
опорных столбов, поддерживающих память Той  и  Этой  жизней  Ильина,  было
мало.  Навалом!  Уже  говорилось:  одинаковые   имена,   судьбы   людские,
одинаковые  до  неразличимости  события,  факты,  и  прочая,   и   прочая.
Высокопарные   фантасты   наверняка   написали   бы   что-нибудь   этакое:
пространство-время, единое для всей Вселенной, создает  свою  неисчислимую
множественность миров, оставляя  в  каждом  свои  триангуляционные  знаки.
Каково, а? Знай наших!.. А говоря попросту, помянутое пространство-время в
своем миротворчестве лениво и неразнообразно в мелочах.  И  выбирать  себе
"машину времени" Ильин мог  где  угодно.  Просто  он  любил  "Великолепную
семерку" с тех давних пор, как насмотрелся ее до вызубривания реплик  -  в
начале 60-х в своей небогатой  впечатлениями  подростковой  Москве,  когда
вредный американский фильм, невесть почему купленный идеологически  скупым
кинопрокатом, попал на экраны страны, как наподражался  несравненному  Юлу
Бриннеру - с его арматурно-ходульной  походкой  на  негнущихся  ковбойских
ногах. Смешно, но Ильин пересмотрел "Семерку"  на  домашнем  видюшнике  за
день или два до той катастрофы, что перенесла его в другую  Москву.  Стоит
ли говорить, что первый поход в кино здесь был именно на этот фильм...
   Хотя, как мы уже отметили, Ильин вообще был фанатом изобретения братьев
Люмьер, если на что и тратил в слабом поту заработанные рубли,  то  именно
на синематограф, где царил всесильный Голливуд, то и  дело,  кстати,  даря
Ильину очередные "машины времени" или "опорные столбы"  -  выбирайте,  что
нравится.



        ДЕЙСТВИЕ

   - Войдите и сядьте,  -  строго  сказала  Мальвина,  указав  на  хлипкий
стульчик рядом с ней и, соответственно, с гримерным столом.
   Ильин вошел и сел. Ильин сегодня, как, впрочем,  и  всегда  в  нынешней
жизни, был послушным начальству и  обстоятельствам.  Мальвина  начальством
ему не была, но обстоятельства так и толпились вкруг нее, налезая друг  на
друга, рыча, плюясь и грозя Ильину костлявыми кулаками.
   - Вас преследуют, - констатировала Мальвина,  пронизывая  Ильина  синим
лазерным взглядом.
   И тут, как всегда вдруг, об®явился пропавший Ангел, который  не  боялся
красивых женщин - в отличие от собак: Не  исключено,  что  ему  передалась
былая куртуазность Ильина, его крепко  подзабытое  влечение  к  прекрасной
половине. Но в смысле духа. Так ведь он и был духом. Ангел...
   - Бди, - коротко сказал он, - она что-то знает.
   Ильин это и без Ангела понимал, посему не стал реагировать  на  реплику
Мальвины, надеясь - надроченный общением с  опытными  следователями  гебе,
мастерами допроса и сыска, - что она наведет его своими вопросами на  суть
дела. То есть, задавая вопрос за вопросом, выдаст свое знание ситуации  и,
естественно, свой интерес. Так считали вышеупомянутые мастера и не  всегда
ошибались.
   - Вас преследуют с утра,  -  настойчиво  повторила  Мальвина,  усиливая
мощность лазерных лучей, нагло пролезая в  мозг  Ильину  и  копошась  там,
пиная нейроны, аксоны и прочие синапсы. - Что вы собираетесь  предпринять?
Ведь бежать вечно, - выделила голосом, - бессмысленно. И куда бежать?
   -  Не  знаю,  -  коротко  сказал  Ильин,  сочтя   дальнейшее   молчание
невежливым.
   - А кто знает?
   - Не знаю, - повторил Ильин. - Может, Ангел?
   Ангел хихикнул: мол, круто, круто...
   -  Не  говорите  глупости,  -  сердито  сказала  Мальвина.  -  Вы  что,
сумасшедший, убогий? Ведь нет же?..
   - Не знаю, - заладил Ильин. - Скорее всего сумасшедший. А уж  убогий  -
наверняка. Вы же мою историю знаете... -  не  вопрос,  а  полуутверждение,
этакий скромный ход пешкой от коня.
   Но Мальвина не хулилась.
   - Откуда мне знать вашу историю? Я вас впервые в жизни увидела.  Просто
ваше  биополе  наполнено  тревожными  сигналами,  просто-таки  паническими
сигналами. Мне больно их принимать...
   - А ты не принимай, дура крашеная, - заявил Ангел.
   - А вы не принимайте, - вежливо сказал Ильин.  -  Зачем  же  принимать,
если больно.
   - Я не могу, - серьезно заявила Мальвина. - Я не умею экранироваться от
чужой боли, - в этом моя особенность  и  моя  беда,  я  один  из  наиболее
сильных экстрасенсов в Международной лиге, но и один из наиболее уязвимых.
Ах, ах, моя голова...  -  Она,  совсем  как  книжная  Мальвина,  коснулась
прозрачными пальчиками висков, зажмурилась, и лазеры погасли.
   Ильину стало уютнее и спокойнее. Если кто  и  был  сумасшедший  в  этой
гримерной, так не он, не он. Он-то  как  раз  нормальным  себя  числил,  а
посему хотел смыться от голубоволоски  и  как  минимум  доесть  остывающий
эскалоп. Если его сволочь сенбернар уже не схавал...
   Но спокойствие оказалось недолгим.
   - Я должна вам помочь! - Мальвина выпрямилась, и ее  лазеры  заработали
по новой. - Я не успокоюсь, пока не помогу. Вы хотите, чтоб я успокоилась?
   - Пусть успокоится, едри ее так и так, - засклочничал Ангел. -  Она  же
от тебя не отвяжется.
   - Успокоить тоже можно по-разному, - философски заметил Ильин Ангелу. -
Перевозку, например, вызвать и отправить на Лубянку.
   - Да не дрейфь, - затянул Ангел. - Дура баба, при  чем  здесь  гебе,  я
ничего не ощущаю. Одно сплошное биополе, а  на  нем  ромашки  с  лютиками.
Идиллия.
   - Тебе виднее, - кротко согласился Ильин и кротко же сказал Мальвине: -
Успокаивайте,  коли  невмоготу.  Только  вы  ошибаетесь.  Никто  меня   не
преследует, ни от кого я не убегаю. А что до тревоги, так со  здоровьем  у
меня скверно. Есть повод для волнений, здоровье, знаете, никуда... Да  вот
и поесть я никак не могу, не дают никак поесть, а я с утра крошки  во  рту
не держал...
   - Ах