онимаю: ты же все равно обманешь Мердока.
   - Обману, чтобы помешать.
   - Для чего? Ему и Стил помешает.
   - Мы еще не знаем соотношения сил в сенате. Может быть, Стил ошибается.
Мы вообще не знаем Города. Что здесь осталось, что родилось и что выросло.
Вот и начнем изучать. Я - сверху, ты - снизу.
   - Ну, изучим, а дальше?
   - Дальше посмотрим, с кем мы.
   - Ты уже говорил.
   - Я и повторяю. Мы еще не знаем  экономики  государства,  не  знаем  ни
промышленности, ни пролетариата. Рассказ Стила неполон. Пролетариат  есть,
но достаточно ли он вырос? Есть ли у него настоящие вожди?
   - Сразу видно коммуниста, -  замечает  Мартин.  -  Пролетариат,  Маркс,
капитализм, социализм.
   Я не сержусь на Мартина. Отлично все понимает, но притворяется.  Просто
не хочет рисковать. Проводить время с Минни куда интереснее. Но сделать  -
все сделает. Поэтому я умолкаю.
   - Послушай, а где они будут искать серебро и кого обвинят в ограблении?
- вдруг спрашивает Мартин, круто переменив тему разговора.
   - Кто это "они"?
   - Кто, кто! Правительство, полиция, розыск.
   - Полиция, - говорю я, - здесь, вероятно, наполовину подкуплена. Ничего
и никого не найдет. Мердока же вообще даже упоминать не будут.
   - А серебро-то у него в кармане, - ухмыляется Мартин.
   - Ты так уверен?
   - Зря, что ли, я сидел в комнате с камином. У стены люк в  подвал.  Его
открыли и вносили туда ящики. Я и спросил: что это?
   - Как же тебе ответили?
   - Сказали: помалкивай, пока цел. Найдем, если проболтаешься.
   - Может быть, ящики с оружием или продовольствием?
   - Я узнал их. Те самые, которые грузили с причала в кормовой люк  "Гека
Финна".



        7. ГОРОД ШЕСТИДЕСЯТОГО ГОДА

   В Вудвилль мы прибыли вечером и уехали оттуда утром на другой  день.  С
городком как следует и не познакомились.  То,  что  увидели,  проезжая  по
улицам, казалось чуточку посолиднее и  побогаче,  чем  в  Сильвервилле,  -
меньше дощатых и бревенчатых хижин, дома каменные, из розового туфа, как у
нас в Армении, некоторые отделаны гранитом и кремовым песчаником.  Вывески
ярче и крупнее. Добротно выглядела и гостиница "Веррье-отель" с колоннадой
у входа. Ее владелец Гастон Веррье, к которому мы направлялись по указанию
Стила,  любезно  предоставил  нам  комнаты  в  своей  огромной   квартире,
занимавшей весь первый  этаж  гостиницы.  Веррье,  толстенький,  разбитной
француз с чисто  выбритым  лицом  и  аккуратно  подстриженными  седоватыми
бачками, владел рыболовными промыслами  по  берегу  Реки.  Мы  видели  их,
проезжая, - бараки и хижины, опрокинутые лодки на берегу и сети, натянутые
на кольях. Ему принадлежали и виноградники на склонах холмов,  примыкавших
к городку с севера. Принял он нас гостеприимно и  радушно,  познакомил  со
своим типично французским семейством, приказал  отвести  наших  измученных
лошадей на конюшню, угостил обильным и сытным ужином. За ужином мы узнали,
что "все порядочное население города голосует за популистов". "Кого же  вы
считаете непорядочными?" - спросил я как можно серьезнее, чтобы хозяин  не
почувствовал скрытой иронии. "Рыбаков-поденщиков, - охотно пояснил  он,  -
тех, кого  нанимаешь  на  ловлю.  Ненадежные  люди".  -  "А  они  за  кого
голосуют?" - поинтересовался я. "Ни за кого, -  пожал  плечами  Веррье,  -
индифферентны. Их мог бы купить Мердок, да у него,  к  счастью,  и  партии
нет". - "А трудовики?" - "Заводов здесь нет - нет  у  трудовиков  здесь  и
базы, а приезжих агитаторов мы не любим, - сказал хозяин. - Мы,  настоящие
популисты, не очень-то жалуем своих левых".
   Утром, простившись с Веррье, Мартин и  я  уже  сидели  в  купе  первого
класса  железной  дороги  Вудвилль  -  Город.  Как  не  похоже  было   это
путешествие на первую нашу поездку в Город пятьдесят лет  назад.  Тогда  -
запряженный  шестеркой  битюгов  автобус,  облупленный  и  запыленный,  не
дилижанс, воспетый Андерсеном и Диккенсом, а именно  земной  автобус,  без
мотора,  который  выбросили   из-за   отсутствия   бензина,   с   рваными,
обтрепанными  сиденьями,  торчащими  пружинами;  пассажиры   -   несколько
запоздавших с загородной прогулки туристов, одетых совсем как земные парни
и девушки. Сейчас - роскошное купе железнодорожного  вагона,  пассажиры  в
цветных сюртуках и длинных бархатных и кружевных платьях, толстые свечи  в
медных подсвечниках,  старомодные  саквояжи  и  кофры,  обед,  принесенный
вышколенным официантом из вагона-ресторана, и медленно плывущие пейзажи за
окном - то лиственный лес, то газон на фермах,  то  коровы  на  лугах,  то
редкие трубы заводов, поближе к Городу. Так, должно быть, ездили  в  Южной
Германии или Швейцарии в восьмидесятых годах прошлого века.
   До самого вокзального перрона  меня  не  оставляла  тревожная  мысль  о
встрече с Городом. Что живо, что умерло,  что  изменилось?  Не  изменилась
каменная брусчатка у заставы и утрамбованная  сухая  глина  в  примыкающих
переулочках. Сохранилась центральная, немощеная, с рыхлой  землей  дорожка
посреди улицы - по ней, как и раньше, скакали верховые: курьеры, порученцы
государственных и частных контор, конные  полицейские  и  просто  любители
верховой езды. Остались и велорикши. Появились легкие ландо  и  фиакры,  а
проще говоря, двухместные и четырехместные кареты и  коляски  на  литых  и
дутых шинах, как у московских лихачей в дореволюционные годы. Я  увидел  и
конку - легкий, открытый  со  всех  сторон  вагон,  запряженный  четверкой
лошадей, тащивших его довольно  быстро  по  врезанным  в  камень  рельсам.
Начинался Город тогда  -  полстолетия  назад  -  с  ободранных  автобусов,
поставленных на сваи ушедшими на пенсию полицейскими,  и  "бидонвиллей"  -
самодельных хижин из пустых бидонов, канистр и ящиков,  а  сейчас  началом
его стал вокзал.  Выстроенный,  вероятно,  лет  двадцать  назад,  ныне  он
постарел,  облупился,  но  для  меня  он   был   неким   новым   явлением,
преобразовавшим в®езд в Город. Отсюда расходились  длинные  серые  заборы,
почерневшие от  дыма  и  гари  приземистые  заводские  корпуса  и  высокие
каменные трубы, извергавшие в ясное прежде небо облака черной копоти.
   Ехали мы в открытой коляске. Кучер в желтой крылатке время  от  времени
взмахивал  плетеным  бичом,  странно  напоминающим  удочку.   Чем   глубже
проникали мы на территорию Города, едва уловимые изменения становились для
меня все ярче и разительнее. На улицах стало как бы просторнее и тише: мне
об®яснили потом, что почти половина или по меньшей мере  треть  городского
населения - в большинстве одинокие мужчины и жаждущая романтики молодежь -
покинула  Город  в  поисках  счастья  на  необжитых   землях.   Любопытные
последствия этой миграции я  узнал  позже,  пока  же  удивляло  отсутствие
привычной уличной толкотни, памятной мне по совместным нашим хождениям  по
здешним  улицам  пятьдесят  лет  назад.  Удивляло   обилие   магазинов   и
всевозможных частных контор. Вовсю шла частная торговля и торговлишка, как
в любом земном городе, куда  еще  не  докатились  чудеса  супермаркетов  и
универсамов. Большие  магазины  и  крохотные  лавчонки,  ларьки  и  киоски
попадались  буквально  на  каждом  шагу.  Девятнадцатый  век,  как   и   в
Сильвервилле, соседствовал с двадцатым. В  центре  высились  электрические
фонари, и гирлянды лампочек украшали входы кинотеатров и кафешантанов -  я
употребляю именно это слово, потому что увидел его над застекленным входом
в дом, по фасаду которого даже днем бежали электрические  буквы.  Судя  по
всему, и кинотеатры, и этот, видимо, самый модный в  Городе  кафешантан  с
мопассановским названием "Фоли-Бержер" имели достаточно средств для  того,
чтобы позволить себе электрическую рекламу. Что показывали в кинотеатрах -
немые или звуковые фильмы, -  я  еще  не  знал,  только  позже  мне  стало
известно, что до  звукового  кино  здешний  прогресс  еще  не  добрался  и
маленькие городские киношки обходились Глупышкиным  и  Верой  Холодной  на
местный лад. По  когда-то  лесистым,  а  теперь  наголо  "обритым"  горным
склонам, продолжавшим Город, рассыпались в беспорядке улиц и переулков уже
не самодельные бревенчатые хижины, а каменные хоромы  богачей,  окруженные
садами. Город, несомненно, разбогател, подравнялся, и удивлявшая прежде  в
нем "склеенность" американского  и  французского  провинциальных  пейзажей
стала как-то менее заметной, не бросающейся в глаза.
   Отель "Омон" нас встретил бальзаковской старомодностью, характерной для
него и пятьдесят лет назад. Те же  тяжелые  плюшевые  портьеры,  старинные
канделябры, пузатая мебель, которую на Земле увидишь лишь на аукционах или
в музеях. Только вместо фотографий  Города  и  афиш,  украшавших  когда-то
стены холла, теперь висели картины. Свечи в  канделябрах  были  прежние  -
восковые, но люстра уже светила электрическими лампами. Отель, видимо, был
настолько преуспевающий, что  мог  тоже  позволить  себе  и  электрическое
освещение, и телефон, правда, не в комнатах, а только у стойки похожего на
директора банка портье.
   Сейчас,  после  недельного  бездействия,  на  которое  я  был   обречен
отсутствием Стила, неожиданно уехавшего в Ойлер  для  встречи  с  будущими
своими избирателями и не успевшего даже познакомить меня  с  обязанностями
советника канцелярии,  я  уже  вжился  в  тихий  отельный  быт,  привык  к
некрикливым  темным   краскам,   бесшумной   поступи   слуг,   к   угрюмой
неразговорчивости коридорных  и  чинной  клубной  обстановке  бара.  Отель
наполовину пуст - говорят, из-за летних  сенатских  каникул,  и  я  часами
просиживаю    за    стойкой    бара    с    единственным     собеседником,
шестидесятипятилетним барменом, помнившим и отель, и Город такими,  какими
видел их я пятьдесят лет назад по здешнему времени.
   - Да, Город тогда был другим, - приходится кое-что присочинять  мне,  -
еще отец рассказывал. Впрочем, и с  моих  мальчишеских  лет  здесь  многое
изменилось.
   - Вы долго здесь не были? - спрашивает бармен.
   - Лет десять. Теперь мне уже тридцать.  После  колледжа  ушел  в  леса.
Далеко по северо-востоку бродил.
   - Я читал о ваших приключениях в газете. Мистер Мартин писал, тот,  что
живет в тридцатом номере. Ваш спутник.
   - Теперь мы разделились, - говорю я, так как мы условились  с  Мартином
не поддерживать открыто дружеских отношений. - Ведь это  не  наша  газета,
Эд.
   - Знаю. Но в ней есть что почитать. Вот вы за эти годы многое увидели и
узнали.
   - А Город увидел и не узнал.
   - Народу поменьше. Пятьдесят лет назад до миллиона доходило,  а  сейчас
тысяч семьсот, не больше.  Я  не  считаю  пригородов.  Там  новых  заводов
понастроили.
   - Уходит, значит, народ?
   - Молодежь. Вроде вас, когда вы в леса сбежали. И теперь бегут. С луком
и стрелами, как и раньше. Не всякий может охотничью двухстволку купить. Да
и просто так уходят. С ножом, с лопатой. Земли много - только ищи да налог
плати. А уйдешь подальше, так и бесплатно  просуществуешь.  И  существуют.
Дичью торгуют, шкурками. А меха нынче в моде.
   - Значит, нуждается Город в рабочих руках?
   - Держится мастеровщинка. И в мастерских и на фабриках. Высокая  оплата
труда. Приходится раскошеливаться, если хочешь рабочих держать.
   - А сколько платят? - спрашиваю я, вспоминая о  своих  пяти  франках  в
день у Фляшона.
   - В шахтах больше пятидесяти франков за смену. Только там человека, как
лимон, выжимают. По десять часов в  день  при  двухсменной  работе.  И  на
прокатном, и на чугунолитейном, и  на  машиностроительном  -  все  то  же.
Только в мастерских  малость  полегче,  зато  и  плата  поменьше.  Цеховые
старосты регулируют.
   - Так ведь и оттуда можно уйти.
   - Пожилые и семейные не уходят. Где ни работай - проживешь, не жалуясь.
   - А ты оптимист, Эд. Платят хорошо - еще не значит, что жить хорошо.
   - Так трудовики говорят, - пожимает плечами Эд.
   - Слышал их?
   - Я на митинги не хожу.
   Информацию бармена я корректирую информацией Мартина. Он уже  несколько
дней работает в редакции "Брэд энд баттер".
   Стил, узнав об этом, сначала рассвирепел:
   - Прохвост ваш Мартин! Не ожидал...
   - Не сердитесь, сенатор. Это в наших же интересах.
   - Не понимаю.
   - Сейчас поймете. Мердок серьезный противник.  Надо  проникнуть  в  его
замыслы, в его игру. А игру он ведет крупную, я уже кое-что  знаю  о  ней.
Так вот, сенатор, пришлось пожертвовать Мартином, послав его в эту газету.
Он многое может услышать и о многом узнать. Теперь у нас свой  человек  во
вражеском лагере.
   - Грязное это дело, Ано.
   - Не очень чистое,  согласен.  Но  для  нас  полезное.  Даже  больше  -
необходимое...
   - А вы не преувеличиваете значение Мердока как политической личности?
   - Боюсь,  что  нет,  сенатор.  Личность  незаурядная.  И  думаю,  очень
опасная.
   - Возможно, вы правы, Ано. Мартин не протестовал?
   - Я убедил его, сенатор. Все в порядке. Можете спокойно ехать в Ойлер.
   ...Мы встретились с Мартином еще до приезда сенатора. Мартин не один, с
ним Луи и Пит, разысканные в общежитии  политехнички.  Внешне  -  неброско
одетые: не то студенты, не то клерки, встретишь на улице - не  оглянешься.
И  оба  сияют  -  пожалуй,  это  самое  точное  определение  их  душевного
состояния.
   - Ребята согласны, Юри. Я обещал им по пятнадцать франков в день, в три
раза больше, чем у Фляшона. Только работать будут неполный день - они  еще
учатся.
   - Одному из вас придется помогать мне  в  канцелярии,  -  говорю  я.  -
Просматривать документы, сенатские протоколы, отчеты, подбирать нужную мне
информацию. Какую именно, поясню, когда приступим  к  делу.  Другой  будет
связан с Мартином. Работа на ногах, с людьми, информаторская,  агентурная.
Кому что - выбирайте сами.
   - Человек я  неразговорчивый  -  предпочту  писанину,  -  высказывается
первым Пит.
   - А я - "на ногах и с людьми", - тут же вставляет Луи.
   Наконец Луи и Пит уходят, получив за неделю вперед,  а  мы  с  Мартином
остаемся вдвоем.
   - Выкладывай, - тороплю я его. - Что узнал?
   - Многое. Нет ни кризисов, ни экономических спадов, ни биржевой паники.
Даже безработицы нет. Без работы только  инвалиды  и  нищие-профессионалы,
которых, кстати, ловят и ссылают на рудники.
   - Знаю.
   - Зато пособия инвалидам труда ничтожны, а семьям погибших на работе ни
хозяева, ни государство вообще не платят. Пенсии начисляются с  семидесяти
лет, и только мужчинам.  Женский  труд  оплачивается  дешевле,  и  пенсией
женщины не обеспечиваются. Таков популистский  прогресс  на  практике.  За
полсотни лет построено не больше двух десятков заводов, значительная часть
мастерских реорганизована в мелкие фабрички, тяжелая промышленность только
развертывается, да и то лишь в пределах нужд сельского хозяйства, в легкой
преобладает система надомников, а фабричных рабочих всего тысяч двести. Их
здесь именуют по-старому:  мастеровые.  Никакой  техники  безопасности  на
предприятиях нет и в помине. Детский труд узаконен и не преследуется.
   - А как с наукой?
   - Кого из ученых встретишь на "дне"? Говорил я, правда, с одним  бывшим
университетским профессором  -  математиком.  Математика,  Юри,  здесь  на
уровне  девятисотых  годов.  Лучше  других  работают   заводские   научные
лаборатории,  в  частности  лаборатория   некоего   Уэнделла,   заводчика,
отпускающего на нее большие средства. Но все это редкие  исключения,  лишь
подтверждающие промышленную отсталость Города.
   Мартин рассказывает подробно и дельно. Но мне  этого  мало,  мне  нужно
связать экономическую информацию с политической.
   - А на "дне" вообще не говорят о политике, - усмехается Мартин. - Здесь
голосуют за тех, кто  платит.  Покупателей  и  перекупщиков  голосов  и  у
"джентльменов", и у популистов в одном  только  рыночном  районе  десятки.
Даже лидер "джентльменской" партии Рондель не брезгует покупкой голосов на
меновом рынке. А  привокзальные  бильярдные  и  бары  закуплены  на  корню
популистами. За партийного соратника  Стила,  сенатора  Клайна,  -  он  же
оптовый торговец рыбой в американском секторе,  -  голосовали  на  прошлых
выборах сотни  хозяев  мелких  лавчонок  и  рыбных  ларьков.  Думаешь,  из
солидарности? Нет, это стоило ему, как мне рассказали в  редакции,  больше
ста  тысяч  франков.  Мердок  единственный   не   покупает   пока   голоса
избирателей, но когда ему это понадобится, у  него  будет  все  "дно",  от
уличных забегаловок до клубных игорных домов. Тот же Пасква  приведет  ему
тысячи и в Сильвервилле, и в самом Городе, где я уже  встретил  нескольких
его друзей из памятной нам "берлоги". Кстати,  о  Мердоке,  -  тут  Мартин
понижает голос, словно боится, что кто-нибудь может подслушать, - я  почти
уверен: он замышляет что-то новенькое.
   - А конкретно?
   - Некто по  имени  Фревилл  контролирует  все  притоны  в  американском
секторе. Похоже, это - ставленник Мердока. Тут  и  питейные  заведения,  и
салуны  с  потайными  игорными  залами,  и  бильярдные  с  барами.  А   во
французском секторе правит некий Бидо, предпочитающий не делить  доходы  с
Фревиллом. Так вот, с Бидо решили покончить. Как и когда, не знаю, но один
тип проболтался, что скоро из Бидо сделают мясной пудинг. Только, я думаю,
не наше это дело, Юри.
   - Правильно думаешь. Мы не в старом Чикаго.
   Я даже не предполагал, как мы ошибались.



        8. ПЕРВЫЙ УДАР МЕРДОКА

   Сегодня приехал Стил. Я еще не видел его, но получил от  него  записку,
приглашающую меня к ужину в сенатском клубе на шесть часов вечера.  Сейчас
без четверти шесть, лошади поданы к под®езду гостиницы, и я отправляюсь  в
клуб.
   Стил опоздал на четыре дня, а за это время произошли события, о которых
необходимо рассказать. Началось все как раз четыре дня назад с  воскресной
утренней почты. Среди газет было  письмо  сенатора,  сообщавшего,  что  он
вынужден задержаться, и если я захочу, то могу ознакомиться и без  него  с
деятельностью сената. Одновременно он прислал  чек  на  тысячу  франков  и
чистый гербовый лист со своей подписью и сургучной  печатью,  куда  я  мог
вписать все, что мне заблагорассудится. Этот  знак  безграничного  доверия
полностью раскрывал отношение Стила ко мне.
   Сначала я прочитал утренние  газеты.  Интересовали  меня,  понятно,  не
об®явления и не  уголовная  хроника,  а  передовицы  и  комментарии  -  их
политическое кредо.  В  частности,  внимание  привлекли  две  статьи,  обе
редакционные, без подписи. Консервативный "Джентльмен" задавал, на  первый
взгляд,  чисто  риторический  вопрос:  почему  бы  не  разрешить  создание
политических ассоциаций, которые могли бы участвовать в выборах  наряду  с
уже  действующими  партиями?  Такие   ассоциации,   не   ограниченные   ни
численностью,   ни   направлением,    способны    были    бы    об®единить
евангелистско-католические  круги,  студенчество,  кое-какие  прослойки  в
обеих сенатских  партиях,  которым  уже  становится  тесно  в  официальных
партийных  рамках.  Подтекст  здесь  был  ясен.   Билль   о   политических
ассоциациях расколол бы не "джентльменов", а популистов. Церковные  круги,
получив  самостоятельность,  блокировались  бы   в   сенате   с   правыми.
Студенчество - разномастное политически - вообще не смогло  бы  образовать
единой  организации,  а  выделение  трудовиков  "джентльменам"  ничем   не
угрожало бы из-за малочисленности левого крыла. Но самое  интересное  было
не в этом. Газета не упоминала о Мердоке и  его  "реставраторах",  а  ведь
билль о политических ассоциациях именно ему и открывал путь в сенат.
   Другая наводящая на размышление статья была опубликована в мердоковской
"Брэнд энд баттер". Говорилось  в  ней  тоже  о  выборах,  только  в  ином
аспекте: о шантаже и подкупе избирателей, о  покупке  голосов  оптом  и  в
розницу в городских пивных, салунах и барах. Упрекнуть автора  можно  было
бы лишь в чересчур развязной и  крикливой  манере.  Но  писал  он  правду,
подтверждая то, о чем рассказывал Мартин, тольк