горе причинить ей, а она все бросила,  целую
неделю моталась по теплушкам, тащила для него вещи и теперь не отходит  от
его постели.
   Миша прикрыл глаза. В комнате  почти  совсем  темно.  Только  маленький
уголок, там, где сидит мама, освещен золотистым  светом  догорающего  дня.
Мама шьет, наклонив голову, и тихо поет:

   Как дело измены, как совесть тирана,
   Осенняя ночка темна.
   Темней этой ночи встает из тумана
   Видением мрачным тюрьма.

   И протяжное, тоскливое, как стон, "слу-у-шай...".
   Это поет узник, молодой, с прекрасным  лицом.  Он  держится  руками  за
решетку и смотрит на сияющий и недоступный мир.
   Мама все поет и поет. Миша открыл глаза. Теперь смутно видно в  темноте
ее бледное лицо. Песня сменяет песню, и все они заунывные и печальные.
   Миша вдруг разрыдался. И когда  мама  наклонилась  к  нему:  "Мишенька,
родной, что с тобой?" - он обхватил ее шею, притянул к себе и, уткнув лицо
в теплую, знакомо пахнущую кофточку, прошептал:
   - Мамочка, дорогая, я так тебя люблю!..



8. ПОСЕТИТЕЛИ

   Миша поправлялся. Часть бинтов уже сняли, и только на голове еще белела
повязка. Он ненадолго вставал, сидел на кровати, и наконец к нему впустили
друга-приятеля Генку. Генка робко остановился в дверях. Миша скосил  глаза
и слабым голосом произнес:
   - Садись.
   Генка осторожно сел на краешек стула,  открыл  рот,  выпучил  глаза  и,
тщетно пытаясь спрятать под стул свои грязные ноги, уставился на Мишу.
   Миша лежал на спине,  устремив  глаза  в  потолок.  Лицо  его  выражало
страдание. Изредка он касался рукой повязки на голове  -  не  потому,  что
голова болела, а чтобы Генка обратил внимание на его бинты.
   Наконец Генка набрался храбрости и спросил:
   - Плохо тебе?
   - Хорошо, - тихо ответил Миша, но  глубоким  вздохом  показал,  что  на
самом деле ему очень нехорошо, но он геройски переносит страшные муки.
   Потом Генка спросил:
   - В Москву уезжаешь?
   - Да. - Миша опять вздохнул.
   - Говорят, с эшелоном Полевого.
   - Ну? - Миша поднялся и сел на кровати. - Откуда ты знаешь?
   - Слыхал.
   Они помолчали, потом Миша посмотрел на Генку:
   - А ты как, решил?
   - Чего?
   - Поедешь в Москву?
   Генка мотнул головой:
   - Знаешь ведь, отец не пускает.
   - Но тетка твоя, Агриппина Тихоновна, сколько раз тебя  звала!  Поедем,
будем в одном доме жить.
   - Говорю тебе, отец не пускает. - Генка вздохнул. - И тетя Нюра тоже...
   - Тетя Нюра тебе не родная.
   - Она хорошая, - мотнул головой Генка.
   - Агриппина Тихоновна еще лучше.
   - Как же я поеду?
   - Очень просто: в ящике под вагоном. Ты туда спрячешься, а как  отъедем
от Ревска, выйдешь и поедешь с нами.
   - А если отец поведет поезд?
   - Вылезешь в Бахмаче, когда паровоз сменят.
   - Что я в Москве буду делать?
   - Что хочешь! Хочешь - учись, хочешь - поступай на завод токарем.
   - Как это - токарем? Я ведь не умею.
   - Научишься. Подумай. Я тебе серьезно говорю.
   - Про разведчиков ты тоже серьезно говорил, а мне за мясо  так  попало,
что я до сих пор помню.
   - Разве я виноват, что Никитский напал на Ревск? А то обязательно пошли
бы в разведку. Мы, как в Москву приедем, запишемся в добровольцы и  поедем
на фронт белых бить. Поедешь?
   - Куда?
   - Сначала в Москву, а потом на фронт - белых бить.
   - Если белых бить, то, пожалуй, можно, - уклончиво ответил Генка.
   Генка ушел. Миша лежал один и думал о Полевом. Почему он  не  приходит?
Что особенного в этом кортике? На рукоятке  бронзовая  змейка,  на  клинке
волк, скорпион и лилия. Что это значит?
   Его размышления прервал дядя Сеня. Он вошел  в  комнату,  снял  пенсне.
Глазки у него без пенсне маленькие, красные, как бы испуганные.  Потом  он
водрузил пенсне на нос и спросил:
   - Как ты себя чувствуешь, Михаил?
   - Хорошо. Я уже могу встать.
   - Нет, нет, ты, пожалуйста, лежи, - забеспокоился дядя Сеня, когда Миша
попытался подняться, - пожалуйста, лежи! - Он постоял, затем  прошелся  по
комнате, снова остановился. - Михаил, я хочу с тобой поговорить.
   "Неужели о камере?" - подумал Миша.
   - Я надеюсь, что ты,  как  достаточно  взрослый  человек...  гм...  так
сказать... способен меня понять и сделать из моих слов полезные выводы.
   Ну, началось!
   - Так вот, - продолжал дядя Сеня, - последний случай, имевший для  тебя
столь печальные последствия, я  рассматриваю  не  как  шалость,  а  как...
преждевременное вступление в политическую борьбу.
   - Чего? - Миша удивленно уставился на дядю Сеню.
   - На твоих глазах происходит акт политической  борьбы,  а  ты,  человек
молодой, еще не оформившийся, принял участие в этом акте. И напрасно.
   - Как?! - изумился Миша. - Бандиты будут убивать Полевого, а  я  должен
молчать? Так, по-вашему?
   -  Как  благородный  человек,  ты  должен,  конечно,  защищать  всякого
пострадавшего, но это в том случае, если, допустим, Полевой идет и на него
напали грабители. Но в данном случае этого нет.  Происходит  борьба  между
красными и белыми, и ты еще слишком мал,  чтобы  вмешиваться  в  политику.
Твое дело - сторона.
   - Сторона?! - заволновался Миша. - Я ж за красных.
   - Я не агитирую ни за красных, ни за  белых.  Но  считаю  своим  долгом
предостеречь тебя от участия в политике.
   - По-вашему, пусть царствуют буржуи? - Миша  лег  на  спину  и  натянул
одеяло до самого подбородка.  -  Нет!  Как  хотите,  дядя  Сеня,  а  я  не
согласен.
   - Твоего согласия никто не спрашивает, - рассердился дядя  Сеня,  -  ты
слушай, что говорят старшие?
   - Вот я и слушаю. Полевой ведь старший. Мой папа тоже  был  старший.  И
Ленин старший. Они все против буржуев. И я тоже.
   - С тобой невозможно разговаривать! -  сказал  дядя  Сеня  и  вышел  из
комнаты.



9. ЛИНКОР "ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ"

   В Ревске становилось все тревожней, и мама торопилась с отъездом.
   Миша уже вставал, но на улицу его не пускали. Только разрешили сидеть у
окна и смотреть на играющих ребят.
   Все относились к нему с уважением. Даже с Огородной улицы пришел Петька
Петух, подарил Мише тросточку с вырезанными  на  ней  спиралями,  ромбами,
квадратами и сказал:
   - Ты, пожалуйста, Миша, ходи по нашей улице сколько угодно.  Не  бойся:
мы тебя не тронем.
   А Полевой не приходил. Как хорошо  было  сидеть  с  ним  на  крыльце  и
слушать удивительные истории про  моря  и  океаны,  бескрайний  движущийся
мир... Может быть, самому сходить в больницу?  Попросить  доктора,  и  его
пропустят...
   Но Мише не пришлось идти в больницу: Полевой пришел сам. Еще издали,  с
улицы, донесся его веселый голос. Мишино сердце  замерло.  Полевой  вошел,
одетый в военную форму и сапоги. Он  принес  с  собой  солнечную  свежесть
улицы и ароматы голубого  лета.  Полевой  сел  на  стул  рядом  с  Мишиной
кроватью. Стул под ним жалобно заскрипел.  И  они  оба,  Полевой  и  Миша,
смотрели друг на друга и улыбались. Потом Полевой хлопнул рукой по одеялу,
весело сощурил глаза и спросил:
   - Скоро встанешь?
   - Завтра на улицу.
   - Вот и хорошо, -  Полевой  помолчал,  потом  рассмеялся:  -  Ловко  ты
второго-то сбил! Здорово! Молодец! В долгу я  перед  тобою.  Вот  приду  с
фронта - буду рассчитываться.
   - С фронта? - Мишин голос задрожал. - Дядя Сережа...  Возьмите  меня  с
собой... Я вас очень прошу, пожалуйста.
   - Ну что ж, - Полевой помолчал, как  бы  обдумывая  Мишину  просьбу,  -
можно... Поедете с моим эшелоном до Бахмача, а с Бахмача я  вас  в  Москву
отправлю. Понял?
   - До Бахмача! - разочарование протянул Миша. - Только дразнитесь.
   - Не обижайся. - Полевой  похлопал  его  по  руке.  -  Навоюешься  еще,
успеешь. Скажи лучше: как к тебе кортик попал?
   Миша покраснел.
   - Не бойся, - засмеялся Полевой, - рассказывай.
   - Я случайно  его  увидел,  честное  слово.  Вынул  посмотреть,  а  тут
бабушка! Я его спрятал в дивам, а обратно положить не успел.
   - Никому про кортик не рассказывал?
   - Вот ей-богу!
   - Верю, верю, - успокоил его Полевой.
   Миша осмелел:
   - Дядя Сережа, скажите, почему Никитский ищет этот кортик?
   Полевой опять помолчал, потом спросил:
   - Помнишь, я тебе рассказывал про линкор "Императрица Мария"?
   - Помню.
   - Так вот. Никитский служил там же, на линкоре, мичманом.  Негодяй  был
первой статьи, но это к делу не относится. Перед  взрывом,  минут  так  за
три, Никитский застрелил одного офицера. Я один это видел.  Больше  никто.
Офицер только к нам прибыл, я и фамилии его не знаю. Я как  раз  находился
возле  его  каюты.  Слышу  -  спорят.  Никитский  того  офицера   называет
Владимиром... Вдруг - бац - выстрел!.. Я - в каюту. Офицер на полу  лежит,
а Никитский вытаскивает из чемодана  этот  самый  кортик.  Увидел  меня  -
выстрелил... Мимо. Он - за кортик. Сцепились мы. Вдруг - трах! - взрыв, за
ним другой, и пошло... Очнулся я на палубе.  Кругом  дымище,  грохот,  все
рушится, а в руке - кортик. Ножны, значит, остались у Никитского. И сам он
пропал.
   Полевой помолчал, потом продолжал:
   - Провалялся я в госпитале, а тут революция, гражданская война.  Смотрю
- объявился Никитский главарем банды. Пронюхал, что я в Ревске, и  налетел
- старые счеты свести. На такой риск пошел! Видно,  кортик  ему  и  теперь
нужен. Только не получит: что врагу на пользу, то нам во вред. А  кончится
война, разберемся, что к чему.
   Полевой встал.
   - Заговорился я с тобой! Мамаше передай, чтобы  собиралась.  Дня  через
два выступим. Ну, прощай!
   Он подержал маленькую Мишину руку в  своей  большой,  подмигнул  ему  и
ушел.



10. ОТЪЕЗД

   Эшелон  стоял  на  станции.  Миша  с  Генкой   бегали   его   смотреть.
Красноармейцы строили в теплушках нары, в вагонах - стойла для лошадей,  а
под классным вагоном ребята высмотрели большой железный ящик.
   - Смотри, Генка, как удобно, - говорил Миша, залезая в ящик,  -  тут  и
спать можно, и что хочешь. Чего ты боишься? Всего одну  ночь  тебе  в  нем
лежать. А там, пожалуйста, переходи в вагон, а я поеду в ящике.
   - Тебе хорошо говорить, а как я сестренку оставлю? - хныкал Генка.
   - Подумаешь, сестренку! Ей всего три года, она и  не  заметит.  Зато  в
Москву попадешь! - Миша причмокнул губами. - Я тебя с ребятами познакомлю.
У нас такие ребята! Славка на пианино что хочешь играет, даже  в  ноты  не
смотрит. Шурка Огуреев - артист, бороду прилепит, его и не узнаешь. В доме
у нас кино, арбатский "Аре". Шикарное кино! Все картины не  меньше  чем  в
трех сериях... А не хочешь,  оставайся.  И  цирка  не  увидишь,  и  вообще
ничего. Пожалуйста, оставайся.
   - Ладно, - решился Генка, - поеду.
   - Вот здорово! - обрадовался Миша. - Из Бахмача напишешь  отцу  письмо.
Так, мол, и так, уехал в Москву, к  тете  Агриппине  Тихоновне.  Прошу  не
беспокоиться. И все в порядке.
   Они пошли вдоль эшелона. На  одном  вагоне  мелом  написано  "Штаб".  К
стенам вагона прибиты плакаты. Миша принялся объяснять Генке, что  на  них
нарисовано:
   - Вот царь, видишь: корона, мантия и нос красный. Этот, в белой рубахе,
с нагайкой, - урядник. А вот эта змея с  тремя  головами  -  это  Деникин,
Колчак и Юденич.
   - А это кто? - Генка ткнул пальцем в плакат.
   На нем был изображен толстяк в черном цилиндре, с  отвисшим  животом  и
хищным, крючковатым носом.
   Толстяк сидел на мешке с золотом. С  его  пальцев  с  длинными  ногтями
стекала кровь.
   - Буржуй, - ответил Миша. - На деньгах сидит.  Думает  всех  за  деньги
купить.
   - А почему написано "Антанта"?
   - Это все равно. Антанта - это  союз  всех  буржуев  мирового  капитала
против Советской власти. Понял?
   - Понял... - неуверенно проговорил Генка. -  А  почему  здесь  написано
"Интернационал"? - Он показал на прибитый к вагону большой фанерный щит.
   На щите был нарисован  земной  шар,  опутанный  цепями,  и  мускулистый
рабочий разбивал эти цепи тяжелым молотом.
   - Это Интернационал  -  союз  всех  рабочих  мирового  пролетариата,  -
ответил  Миша.  -  Рабочий,  -  он  показал  на  рисунок,  -  это  и  есть
Интернационал. А цепи - Антанта. И когда цепи разобьют, то  во  всем  мире
наступит власть рабочих и никаких буржуев больше не будет.
   Наступил день отъезда.
   Вещи погрузили на телегу. Мама прощалась с  дедушкой  и  бабушкой.  Они
стояли на крыльце, маленькие,  старенькие.  Дедушка  -  в  своем  потертом
сюртуке, бабушка - в засаленном  капоте.  Она  утирала  слезы  и  плаксиво
морщила лицо. Дедушка нюхал табак, улыбался влажными глазами и бормотал:
   - Все будет хорошо... все будет хорошо.
   Миша взгромоздился на  чемодан.  Телега  тронулась.  Она  громыхала  по
неровной мостовой,  подскакивала,  наклоняясь  то  в  одну,  то  в  другую
сторону. Когда телега свернула с Алексеевской улицы на Привокзальную, Миша
в последний раз увидел маленький деревянный домик с  зелеными  ставнями  и
тремя вербами за оградой  палисадника.  Из-под  штукатурки  торчали  куски
дранки и клочья пакли, а в середине, меж двух окон, висела круглая  ржавая
жестянка с надписью: "Страховое общество "Феникс". 1872 год".



11. В ЭШЕЛОНЕ

   Прижавшись лицом  к  стеклу,  Миша  смотрел  в  черную  ночь,  усеянную
светлыми точками звезд и станционных огней.  Протяжные  гудки  и  пыхтение
паровозов,  лязг  прицепляемых  вагонов,  торопливые  шаги  кондукторов  и
смазчиков,  сновавших  вдоль  поезда  с  болтающимися  светляками   ручных
фонарей, наполняли ночь тревогой, неведомой и тоскливой. Миша не отрываясь
смотрел в окно, и чем больше прижимался к стеклу, тем яснее вырисовывались
предметы в темноте.
   Поезд дернулся назад,  лязгнул  буферами  и  остановился.  Потом  снова
дернулся, на этот раз вперед и,  не  останавливаясь,  пошел,  громыхая  на
стрелках и набирая скорость. Вот уже  остались  позади  станционные  огни.
Луна вышла из  облаков.  Серой  лентой  проносились  неподвижные  деревья,
будки, пустые платформы... Прощай, Ревск!
   На следующий день Миша проснулся рано, поезд не двигался. Он  вышел  из
вагона и подошел к ящику.
   Эшелон стоял на запасном пути, без паровоза. Безлюдно. Только дремал  в
тамбуре часовой да стучали копытами лошади  в  вагонах.  Миша  поскреб  по
ящику.
   - Генка, вылезай!
   Ответа не последовало. Миша постучал. Молчание. Миша залез под вагон  -
ящик пуст. Где ж Генка? Неужели сбежал вчера домой?
   Его размышления прервал звук трубы, проигравшей зорю. Эшелон пробудился
и оживил станцию. Из теплушек прыгали бойцы, умывались, забегали  дежурные
с котелками и  чайниками.  Запахло  кашей.  Кто-то  кого-то  звал,  кто-то
кого-то ругал. Потом все выстроились вдоль эшелона в  два  ряда,  началась
перекличка.
   Бойцы  были  плохо  и  по-разному  обмундированы.  В  рядах   виднелись
буденовки,  серые  солдатские  шапки,  кавалерийские  фуражки,  матросские
бескозырки, казацкие кубанки. На ногах у одних сапоги, у других - ботинки,
валенки, галоши, а кто и вовсе стоял босиком... Солдаты, матросы, рабочие,
крестьяне. Старые и молодые, пожилые и совсем юные.
   Миша заглянул в штабной вагон и увидел Генку: он стоял и утирал рукавом
слезы. Перед ним  за  столом  сидел  молоденький  парнишка  в  заплатанной
гимнастерке, перехваченной вдоль и поперек ремнями, в широченных галифе  с
красным кантом и  кожаными  леями.  Носик  у  парнишки  маленький,  а  уши
большие. Во рту трубка. Он меланхолически сплевывал через стол мимо Генки,
который вздрагивал при каждом плевке, будто в него летит пуля.
   - Так, - строго говорит парнишка, - значит, как твоя фамилия?
   - Петров, - всхлипывает Генка.
   - Ага, Петров! А не врешь?
   - Не-е-е...
   - Смотри у меня!
   - Ей-богу, правда? - хнычет Генка.
   Опять пауза, посасывание трубки, плевки, и допрос продолжается,  причем
вопросы и ответы повторяются бесчисленное множество раз.
   Генку арестовали? Миша отпрянул от вагона и побежал искать Полевого. Он
нашел его возле площадок с орудиями, которые Полевой осматривал  вместе  с
другими командирами.
   - Сергей Иваныч, - обратился к  нему  Миша,  -  там  Генку  арестовали.
Отпустите его, пожалуйста.
   - Кто арестовал? Какого Генку? - удивился Полевой.
   - Там, в штабе, начальник в синих галифе, молоденький такой.
   Все рассмеялись.
   - Ай да Степа! - крикнул один из военных.
   - Погоди. Разберемся сейчас.
   Все  влезли  в  штабной  вагон.  Парнишка  вскочил,  приложил  руку   к
сломанному козырьку и, вытянувшись перед Полевым, отрапортовал:
   -  Дозвольте  доложить,   товарищ   командир.   Только   что   задержан
подозрительный преступник. - Он показал на  хныкающего  Генку.  -  Признал
себя виновным, что фамилию имеет Петров, имя Геннадий, сбежал от родителей
в Москву до тетки. Отец - машинист. Оружие при нем обнаружено: три  гильзы
от патронов. Пойман на месте преступления - в ящике под вагоном, в  спящем
виде.
   Он опустил руки и стоял, маленький, чуть повыше Генки.
   Сдерживая смех, Полевой строго посмотрел на Генку:
   - Зачем под вагон залез?
   Генка еще пуще заплакал:
   - Дяденька, честное слово, я в Москву, к тетке, пусть Миша скажет!
   - Сейчас разберемся... - сказал Полевой. - Ты, Степа, - обратился он  к
парнишке, - беги до старшины, пусть сюда идет.
   - Есть сбегать до старшины, пусть сюда идет! - Степа повернулся  кругом
и выскочил из вагона.
   - А вы марш отсюда! - приказал Полевой мальчикам.
   Генка вылез из вагона. Миша шепотом спросил у Полевого:
   - А кто этот парнишка?
   - О, брат! - засмеялся Полевой. - Это большой человек: Степан  Иванович
Резников, курьер штаба.



12. БУДКА ОБХОДЧИКА

   Вторую неделю стоял эшелон на станции Низковка.
   - Бахмач не принимает, не  хватает  паровозов,  -  объяснял  Генка.  Он
считал себя знатоком железнодорожных дел.
   Генка ехал теперь в эшелоне на легальном положении. Отец разыскал  его,
отодрал и хотел увезти обратно в Ревск. Но Полевой увел отца Генки к  себе
в вагон, о чем они там говорили, неизвестно, но, выйдя оттуда, отец  хмуро
посмотрел на Генку и объявил, что все будет, "как решит мать".
   На другой день он опять приехал из Ревска, привез Генкины вещи и письмо
к тете Агриппине Тихоновне. Он долго  разговаривал  с  Генкой,  читал  ему
наставления и уехал, взяв с Мишиной мамы обещание передать Генку  тете  "с
рук на руки".
   А эшелон все стоял на станции Низковка. Красноармейцы  разводили  между
путями костры, варили в котелках похлебку. По вечерам в черной золе  тлели
огоньки.  В  вагонах   растягивалась   гармошка,   дребезжала   балалайка,
распевались частушки. Бойцы сидели на разбросанных шпалах, на рельсах  или
просто на земле, разговаривали о политике, о железнодорожных  порядках,  о
боге, о продовольствии.
   Продовольствия не хватало, и вот однажды Миша и Генка отпросились в лес
за грибами.
   Лес был верстах в пяти. Мальчики вышли рано утром, рассчитывая к вечеру
вернуться.
   Идти пришлось не пять верст, а больше. Дорогу им объяснили неправильно.
Они проплутали целый день, и, когда наконец насобирали грибов и  двинулись
обратно, уже смеркалось. Пошел дождь, тучи совсем затемнили небо.
   "Почему так неравномерно расположены шпалы под рельсами? - думал  Миша,
шагая рядом с Генкой по железнодорожному полотну. -  Один  шаг  получается
большой, другой  -  маленький.  Очень  неудобно".  Они  пошли  по  насыпи,
бескрайними полями. Изредка далеко-далеко, сквозь пелену дождя,  виднелась
деревенька и как будто  слышалось  мычание  коров,  лай  собак,  скрипение
журавля на колодце - те отдаленные звуки, что слышатся в шуме дождя, когда
далеко в вечернем тумане путник видит селение.
   Уже в темноте они добрались до  будки  обходчика.  Отсюда  до  Низковки
верст пять.
   - Давай зайдем, - предложил Генка.
   - Незачем. Только время терять.
   - Чего мокнуть под дождем? Переночуем, а завтра пойдем.
   - Нет. Эшелон могут отправить.
   - Фью! - свистнул Генка. - Его еще через неделю  не  отправят.  Зайдем!
Хоть воды напиться.
   Они постучали.
   В ограде залаял пес, потом за дверью раздался женский голос:
   - Чего надоть?