етхая,   обросшая  диким
виноградом беседка. Посреди нее был вкопан в землю шестигранный столик.
     Славно писалось в  уютной тени беседки!  Ветерок-низовка иногда залетал
сюда с  моря и  шевелил обложку тетради,  то  приоткрывая ее,  то  укладывая
листочки на место.
     Сперва я  написал Фурману -  в  Луганск,  на  завод  имени  Октябрьской
революции,  Монусу Гузарчику - в Харьков и, конечно, Гале Кушнир - в Одессу.
С самого утра я думал над тем,  что мне написать ей.  Обида, которую нанесла
она  мне,  взяв  было сторону Тиктора в  истории с  Францем-Иосифом,  теперь
казалась совсем пустяковой.
     Забыв все досадные колкости и  мелкие обиды,  я вспоминал сейчас только
все милое и нежное.  Скромную, веселую Галю я невольно сравнивал с Анжеликой
- со  всеми  ее  суевериями,   с  лампадкой  на  ковре,  тоскливой  феей  да
увлечениями чарльстоном.
     "Конечно же,  Галя во  сто тысяч раз скромнее,  проще и  сердечнее!"  -
думал я, старательно выводя в конце открытки строки:

     "...И  если это письмецо найдет тебя,  выбери свободную минутку,  Галя,
напиши,  как ты живешь,  как устроилась,  нравится ли тебе работа, Одесса, -
словом,  все опиши и  вспомни при этом наши прогулки в Старую крепость и все
то   хорошее,   что   было  между  нами.   Просят  тебе  передать  пламенный
комсомольский привет Петрусь и  Саша Бобырь,  которые живут со мной в  одном
домике, у самого Азовского моря.
                                 С комсомольским приветом Василий Манджура".

     Никакой уверенности в том,  что мои письма дойдут до адресатов,  у меня
не  было.  Расставаясь,  мы  записали  названия заводов,  на  которых  будем
работать, и все. Но ведь на заводах тысячи рабочих!
     Никите Коломейцу я решил написать большое, обстоятельное письмо. Его-то
адрес впечатался в мою память на всю жизнь:  "Город Н.,  Больничная площадь,
школа ФЗУ около завода "Мотор".  Старательно я  вывел этот адрес и  придавил
голубенький конвертик камешком-голышом,  чтобы не унес его ветер.  Но стоило
мне  раскрыть тетрадку,  как  я  понял,  что в  ней кто-то  хозяйничал.  Две
страницы были вырваны из  середины,  а  на первой красовался знакомый почерк
Бобыря.
     Прочитал я и невольно улыбнулся.
     "Начальнику городского отдела ГПУ.
     У меня очень хорошая память. Увидел кого - запомнил навеки. Это я все к
тому, чтобы вы, товарищ начальник, отнеслись..."
     Здесь  Сашкино  послание обрывалось.  Последнее его  слово  "отнеслись"
появилось позже, взамен зачеркнутой фразы: "не смеялись, как мои товарищи".
     Снова мне  живо  представился день  приезда,  распаленный Саша  Бобырь,
доказывающий,  что возле киоска с бузой он видел Печерицу. Не забыл я, какой
вопль поднял Саша,  когда Маремуха спросил: "А ты не сказал, увидя Печерицу:
"Чур меня, чур!"
     Сложив  вчетверо  испорченную  страничку,   я  положил  ее  в  кармашек
косоворотки и  принялся  сочинять  письмо  Никите  Коломейцу.  Длиннющее оно
получилось. И виноват в этом не столько я, сколько сам Коломеец.
     Накануне  расставания  Никита  сказал:  "Одно  прошу,  милый,  побольше
подробностей.  Жизнь всякого человека состоит из множества мелочей, и только
тот  является  настоящим  человеком,   кто  не  утонет  в   этой  каше,   а,
разобравшись,  что к чему, найдет правильную дорогу вперед. Потому давай-ка,
брат  Васенька,  побольше мне  поучительных мелочей,  которые ты  заметил на
новом месте.  Я  постараюсь в  них разобраться и  использую в работе с новым
выпуском фабзайцев".
     Я  и "давал мелочи",  как говорят кочегары,  "на полное давление".  Все
написал Коломейцу: и как Тиктор уединился от нас в поездке, и как мы боялись
сперва,  что у  крупной домовладелицы поселимся,  и  как Печерица привиделся
Саше Бобырю у  киоска с  бузой,  и даже этого специалиста по пушечным ударам
Зюзю Тритузного,  который чуть не встал поперек нашей дороги,  я распатронил
так,   что  держись!  Сообщил  я  Никите,  что  продумываю  на  досуге  одно
изобретение по  поводу подогрева машинок.  Очень обстоятельно описал историю
своего визита в танцкласс Рогаль-Пионтковской. А чтобы Никита, чего доброго,
не  вздумал  упрекать в  увлечении танцульками,  объяснил причину  посещения
этого заведения:
     "Хотел  воочию проверить,  не  является ли  здешняя Рогаль-Пионтковская
родственницей той  старой графини,  которая жила  у  нас  на  Заречье и  так
гостеприимно встречала  у  себя  в  усадьбе  атамана  Петлюру,  "сичовиков",
Коновальца, представителей Антанты и других врагов Советской власти".
     Я просил Никиту узнать поподробнее,  какая судьба постигла графиню и ее
породистого братца.
     Описал  нашего  красного  директора Ивана  Федоровича Руденко,  который
по-отцовски обошелся с нами.  Рассказал в письме Никите,  как заботится Иван
Федорович о  рабочем  классе:  крышу  в  литейном  возводит и  сам  пытается
разгадать секреты, увезенные иностранцами.
     Уже смеркалось,  и потому письмо пришлось закончить кое-как,  на скорую
руку. Дальше я написал Никите о мелочи, на мой взгляд, весьма полезной:
     "...Передай инструктору Козакевичу:  пусть он  велит обрезать рукава до
локтей тем новым ученикам, которые работают у него в литейной. Сколько у нас
браку получалось из-за  этих  длинных рукавов,  а  никто не  обращал на  это
внимания.  Сообразили только  здесь.  А  дело  простое:  ползет  фабзаяц над
раскрытой формой и  задевает песок манжетами.  В  одном месте крючком подрыв
исправит,  а  в  других местах сам же  невольно сору насыплет.  Получаются и
раковины и заусеницы. С подрезанными же рукавами формовать куда сподручнее и
скорость движения большая.  Пусть также Жора растолкует всем литейщикам, что
такое кокили,  для чего они служат, а еще того лучше - нехай он ради примера
заформует да  зальет  детальку с  кокилем.  Полезно очень.  А  то  взять,  к
примеру, меня: лишь тут впервые я увидел, что это за штука такая..."
     Солнце уже  свалило в  море.  На  прогретую и  усталую землю спускались
теплые молочные сумерки.  А я все писал и писал. Даже рука заныла, хуже, чем
от набойки.


        "ЖЕРТВЫ САЛОНА"

     Все воскресенье вместе с  хлопцами мы  провалялись в  приморском песке,
как заправские курортники.
     Прокаленный солнцем до  самых костей,  коричнево-красный от  загара,  я
медленно брел по мягкому асфальту и наткнулся на Головацкого.
     Он шел на прогулку в легкой апашке,  в кремовых брюках,  в сандалиях на
босу ногу.
     - Ищу пристанища от жары! - сказал Головацкий, здороваясь. - Вентилятор
дома испортился.  Пробовал читать - невмоготу. Размаривает. Уже и бузу пил и
яблочный квас с изюмом -  не помогло.  Давай заберемся туда,  подальше!  - И
Головацкий кивнул головой в глубь парка.
     Признаться,  я  думал  по  случаю  воскресенья навестить Турунду,  даже
друзей звал  туда к  нему,  в  Лиски,  на  берег моря,  но  они  отказались.
Предложение  Головацкого заставило  меня  изменить  первоначальный план.  Мы
смешались  с   гуляющими  и  пошли  аллеей  мимо  площадки  летнего  театра,
отгороженного высокой решеткой.  Там  дробно  стрекотал киноаппарат,  и  под
самым  экраном слышались одинокие звуки рояля.  Сегодня на  открытом воздухе
давали "Медвежью свадьбу" и "Кирпичики" - две картины в один сеанс. Гуляющие
повалили туда, и в аллеях для воскресного дня было сравнительно просторно.
     В  зеленом  тупике,  куда  пришли  мы  с  Головацким,  оказалось совсем
пустынно.  Сквозь решетку сада  просматривался освещенный переулок,  который
вел на Генуэзскую.  Тупик сада, образуемый ветвистыми деревьями, оставался в
тени,  и  мы  сразу почувствовали себя  прекрасно,  откинувшись на  выгнутую
спинку скамеечки.
     - Тс-с!  Внимание,  Манджура! - подтолкнул меня Головацкий, указывая на
переулок.
     В  полутьму Парковой улицы  выпорхнули две  девушки в  легких  ситцевых
платьях.  Едва  очутились они  в  тени  лип,  как  первая девушка присела на
ступеньку  крылечка.   Поспешно,   словно  ее  догонял  кто-то,   она  стала
проделывать какие-то  фокусы со своими ногами.  Скоро я  понял,  что девушки
освобождаются от туфель. Потом, как кожу со змеи, они стянули длинные чулки,
засунули их  в  туфли  и  бережно завернули обувку  в  газеты,  еще  заранее
припасенные для этой цели. Оглядываясь и разминая ноги, по-видимому чувствуя
себя  отлично босиком,  девушки побежали в  сторону Лисок.  И  тотчас же  из
освещенного переулка под тень лип выпорхнула целая стайка подруг. Подбежав к
крылечку и  садясь на ту же ступеньку,  они проделали то же самое,  что и их
предшественницы,  и,  завернув свои узкие туфли кто в  старую газету,  кто в
платок, легко и радостно разбежались по домам.
     Улыбаясь  и  таинственно поглядывая  на  меня  своими  умными  глазами,
Головацкий сказал:
     - И  смех и  грех,  не правда ли?  Такое зрелище можно наблюдать отсюда
каждый вечер.
     - Смотри, еще! - шепнул я. - Новые жертвы!..
     На  Парковую  вырвались,   пошатываясь,   две  подруги.   Одна  была  в
блузочке-матроске,  с  челкой на лбу.  Другая придумала себе платье-тунику с
удивительно широкими рукавами.
     Девушка в  матроске с откидным воротником даже до заветной ступеньки не
могла добраться.  Она  с  ходу  обхватила старую липу и,  прижавшись к  ней,
сбросила с ног блестящие туфельки.
     - Какое  блаженство!  -  донесся сюда  ее  тонкий голосок.  -  Думала -
сомлею, так жать стали!
     - Чулки-то  стяни,  Марлен,  -  сказала ее  подруга,  уже  присевшая на
крылечко, - подошву протопчешь!
     - Погоди.  Пусть пальцы отдохнут...  -  И  девушка в  матроске медленно
прошлась под липами в одних чулках, как бы остужая ноги на камнях тротуара.
     - А  вольно тебе было такие тесные заказывать!  -  сказала ее  подруга,
стягивая чулки.
     - Да я и так тридцать седьмой ношу.  Куда же боле? Смеяться станут... -
отозвалась Марлен.
     Когда  девушки  растворились  в  сумерках,  убегая  босиком  на  Лиски,
Головацкий сказал:
     - Та, что в матроске, на заводе у нас работает.
     - Откуда же они так бежали?
     - Штатные завсегдатаи танцкласса Рогаль-Пионтковской... Ты не был там?
     - Был!  -  буркнул я и заколебался:  стоит ли рассказывать Головацкому,
как та мадам обозвала меня хамом?
     - Что же ты думаешь по поводу увиденного?
     - Заведение для оболванивания молодежи!
     - Руку,  дружище!  - воскликнул Головацкий. - Значит, мы с тобою одного
мнения...  В  салоне  Рогаль-Пионтковской молодого человека отучают мыслить.
Ему преподносят суррогат веселья и  заслоняют от него удивительно интересный
мир,  можно сказать - целую вселенную. - Головацкий оглянулся и продолжал: -
...Вот эти деревья,  звезды,  что мерцают на небе,  даже эти песчинки,  что,
хрустя под ногами, скрывают еще в себе множество неразгаданных тайн природы.
Тайны эти  ждут  человека,  который бы  пришел к  ним  и,  открыв их,  помог
обществу.  Глянь-ка  на  эти  домики,  что  перед  нами.  Познай  способ  их
постройки, пошевели мозгами: а нельзя ли строить лучше, практичнее, удобнее,
чем  строили наши  деды,  строить так,  чтобы солнце гостило в  этих домиках
круглый день?  Разве это не задача,  которой стоит посвятить всю жизнь? Или,
скажем,  перенесемся с  тобой мысленно на  берег моря.  Как мы  еще мало его
знаем! Рыбку-то нашу, азовскую, все еще по старинке волокушами вытягивают, а
ведь где-то уже есть электрический лов.  Или другая задача:  поймать энергию
прибоев,  поставить ее  на службу социализму!  Разве это не сказка,  которую
можно  сделать былью?  А  ведь  ежевечерне десятки людей  -  перед  которыми
возможно  такое  интересное будущее!  -  по  нескольку часов,  как  нанятые,
бесцельно дрыгают ногами. Позор!
     - Так надо это безобразие прекратить.
     - Видишь, Манджура, однажды я уже пробовал повести борьбу с этой мадам,
но кое-какие ортодоксы на меня зашикали:  мельчишь,  мол,  Толя!  Нам,  мол,
следует проблемы решать,  а ты привязался к танцульке.  А я вовсе не мельчу.
Если  мадам  Рогаль-Пионтковская и  окочурится  в  один  прекрасный день,  с
влиянием ее придется еще долго бороться... Вот эта, в матроске, - скромная и
очень понятливая девушка. Однажды в библиотеке я заглянул в ее абонемент и в
восторг пришел, сколько книг она прочла. А потом затащили ее подружки на эти
шимми да фокстроты раз-другой, и на глазах меняться стала. Сперва челку себе
завела модную,  потом брови выщипала какими-то  невообразимыми зигзагами,  а
погодя и перекрестилась.
     - В церкви? Комсомолка?!
     - До церкви пока дело не дошло, - сказал Головацкий, - домашним образом
перекрест устроила.  Надоело,  видишь,  ей скромное имя Ольга,  назвала себя
Марлен.  Ну,  а  подружкам только подавай!  Они  сами такие:  вчера еще были
Варвары,  Даши,  Кати, а как заглянули к Рогаль-Пионтковской, перекрестились
на заграничный лад:  Нелли, Марго, Лизетты... В слесарно-сборочном даже одна
Беатриче объявилась - Авдотья в прошлом...
     - Скажи... а Анжелика - тоже заграничное имя? - спросил я мимоходом.
     - Ты  про  дочку  главного  инженера?  Тоже  перекрест.  Правда,  более
скромный. По метрике - Ангелина. Всего две буквы исправила.
     - А хлопцы-перекресты есть?
     - Встречаются.  В транспортном цехе,  например, работает возчиком некто
Миша Осауленко.  В позапрошлом году он сотворил глупость -  искололся весь у
одного  безработного морячка.  Живого места  на  коже  не  осталось.  Все  в
татуировках:  якоря,  русалки,  обезьяны, Исаакиевский собор, а на спине ему
изобразили банановую рощу  на  Гавайских островах.  На  пузе  накололи штоф,
бубновый туз и  красотку.  А под этим -  надпись:  "Вот что нас губит!" Чуть
заражение крови не получил от этих наколов.  Ездил на битюгах забинтованный,
пока не свалился.  А потом проклинал себя на чем свет стоит.  Выйдет на пляж
загорать -  а вокруг него толпа собирается:  что это, мол, за оригинал такой
разрисованный?  Люди приезжие думали,  что Миша -  старый морской волк, а он
дальше Белореченской косы не отплывал,  да и то в тихую погоду, ибо его море
бьет крепко.  Пришлось ему, бедняге, уходить купаться на Матросскую слободку
- подальше от глаз.  Но, думаешь, он набрался ума-разума от этого промаха?..
Открыла Рогаль-Пионтковская свой танцкласс,  он и причалил туда от скуки.  А
плясать парень здоров!  Ясно -  мадам комплименты говорит и на свой лад всех
настраивает.  Иду однажды на завод,  слышу -  позади этот разрисованный Миша
едет на  своей платформе и  поет во весь голос:  "Джон Грей был всех смелее,
Джон Грей всегда таков..."  Другой же танцор кричит ему с  панели:  "Эдуард!
Закурить нет?"
     - Ты шутишь, наверное, Толя? - сказал я.
     - Какие могут быть шутки!  Чистая правда.  Пошел я  в транспортный цех.
"Как тебе, говорю, не стыдно? Неужели ты сам себя не уважаешь?"
     - А он что тебе сказал?
     - Брыкался сперва.  Дескать, это "мое личное дело". Поговорили мы с ним
часок-другой, и он наконец согласился, что дурость показывает.
     - А сейчас на танцульки ходит?
     - Одумался.  Зато другие без танцкласса жить не могут.  Вот эта Марлен.
Из  рабочей семьи,  хорошая разметчица,  а  тоже поплелась к  самому модному
сапожнику Гарагоничу.  "Давай,  говорит, построй мне по журналу лакированные
туфли на самом высоком каблуке".
     Гарагонич, не будь дурак, содрал с нее всю получку, поднял ее на добрых
десять сантиметров, а как там она ходить будет - это его не касается. Ты сам
видел,  качается,  как  на  ходулях.  И  все  это,  друже,  из  того  салона
расползается.  Главный очаг  мещанства!  Мадам  действует на  молодежь тихой
сапой.  Приятельницы ей  песенки  шлют  заграничные,  ноты,  пластиночки для
граммофона,  модные журналы,  а она их распространяет.  Пора нам, Вася, дать
бой!
     - Как же бой давать, коли у нее патент?
     Головацкий засмеялся:
     - По-твоему,  патент -  это охранная грамота для частника?  Залог того,
что государство ему на  пятки наступать не  будет?  Наивен же ты,  Манджура!
Давай-ка лучше потолкуем, как действовать.
     ...Так,  душным  вечером,  на  окраине городского парка,  вблизи кустов
зацветающего жасмина,  возник  наш  план  наступления на  танцевальный салон
Рогаль-Пионтковской.
     Все до мелочей мы продумали и обсудили на этой скамеечке. Когда все уже
было договорено, Головацкий спросил:
     - Ты не очень устал сегодня?
     - Нет. А что?
     - Быть можем,  мы  проследуем в  мою  хижину и  там  набросаем все наши
замыслы на бумагу, чтобы ничего не растерялось?


        "КАЮТА НА СУШЕ"

     Головацкий жил в маленьком флигельке на площади Народной мести.
     Мы  прошли в  глубь  запущенного длинного двора.  Около двери флигелька
Головацкий пошарил рукой под стрехой и нашел ключ. Висячая колодка скрипнула
под его руками.
     Зажигая  свет  в  сенях,  Толя  пропустил меня  вперед.  Задняя  стенка
прохладных  сеней  была  сплошь  заставлена книгами.  И  в  комнате  повсюду
виднелись книги: на полках, на этажерке, даже на неокрашенных табуретках.
     - Только ты не удивляйся некоторым моим причудам,  -  как бы извиняясь,
предупредил он, - я, видишь ли, болельщик моря...
     Меблировка небольшой комнаты  состояла  из  узенькой койки,  застланной
пушистым зеленым одеялом,  письменного стола и  круглого обеденного столика,
над  которым  спускалась висячая  лампа  под  зеленым  абажуром.  Мне  сразу
бросилось в  глаза,  что  два окна,  выходящие во  двор,  были круглые,  как
пароходные иллюминаторы.  Спасательный круг  с  надписью  "Очаков"  дополнял
сходство этой комнаты с  корабельной каютой.  И  стул был тяжелый,  дубовый,
какие бывают на пароходах в капитанской рубке.
     - Тебя окна удивляют?  -  спросил Головацкий. - Если бы ты только знал,
какую баталию пришлось мне вести с  квартирной хозяйкой,  пока она разрешила
перестроить их таким образом.
     - Они же наглухо у тебя в стенку замурованы! Воздуха нет.
     - Ничего подобного!  - И Головацкий, как бы оправдываясь передо мною за
свое  чудачество,  повернул невидимую прежде  защелку.  Он  потянул на  себя
круглое,  чуть  побольше спасательного круга,  окошечко.  Со  двора  повеяло
запахом цветов,  и молодая луна сразу приблизилась к этому флигельку.  - Моя
конструкция,  -  сказал Толя,  открывая другое окно. - Сам подмуровку делал,
ребята из столярного по моему чертежу рамы сколотили.  Необычно, правда? А я
люблю!  Как на море себя чувствуешь.  В состоянии движения. А эти квадратные
гляделки располагают к покою.
     - Но поголовное большинство людей пользуется же квадратными окнами?
     - Привыкли  к  мрачному однообразию,  -  полушутя,  полусерьезно сказал
Толя.  -  Обрати,  например,  внимание - с прошлых времен в нашей одежде еще
преобладает черный цвет:  черные картузы,  кепки,  костюмы,  платки у  наших
бабушек и  даже выходные платья у  девушек.  А  разве не пора повести борьбу
против этого траура в повседневной жизни?  Природа ведь так богата красками!
Сколько прекрасных цветов в  сиянии радуги,  в оттенках неба над морем!  Тут
надо смело рвать с прошлым!
     - Да ты не горячись,  Толя. Я просто спросил тебя, - успокоил я хозяина
странной комнаты и подошел к полке с книгами.
     Каких только книг у него не было!  И по географии,  и по биохимии, и по
логике...   Старинная  лоция  Азовского  моря  соседствовала  с   учебниками
астрономии и  навигации.  В простенках между полками висели таблицы с видами
рыб, морские узлы на дощечках, изображения пароходов, идущих под сигнальными
огнями, и даже чертеж двухмачтового парусного судна.
     - Ты небось моряком хочешь стать?
     - Почему ты  так думаешь?  -  И  Толя очень пристально глянул на  меня,
желая узнать, понял ли я на самом деле цель его жизни.
     - Да вот литература у тебя все о море!  -  И я кивнул головой в сторону
морских книг.
     - Надо, милый, хорошо знать не только ту землю, на которой живешь, но и
то  море,  которое  расстилается  в  десяти  шагах  отсюда.  А  быть  может,
когда-нибудь и поплавать придется.