коло Днепровских порогов... Кто построил крепость Кодак?  Ну,  вот
как тебя, отрок? - И поп ткнул пальцем прямо в Маремуху.
   Бедный Петька не ожидал  такого  каверзного  вопроса.  Он  завертелся  на
скамейке, оглянулся, потом вскочил и, краснея. сказал:
   - Маремуха!
   - Маремуха?- удивился поп. - Ну-с, итак, объясни нам, отрок Маремуха, кто
построил крепость Кодак?
   В классе наступила тишина.  Было  слышно,  как  далеко  за  Тернопольским
спуском проезжала подвода. Кто-то свистнул на Гимназической площади.  Петька
долго переминался с ноги на ногу и затем, зная, что больше всех гетманов поп
любит изменника Мазепу, и желая подмазаться к учителю, собравшись  с  духом,
выпалил:
   - Мазепа!
   - Брешешь, дурень! - оборвал Маремуху поп. - Мазепы тогда еще на свете не
было... Крепость Кодак построил... построил... да... построил иудей  Каплан,
а наш славный рыцарь атаман Самойло Кошка сразу взял ее в плен...
   - Нет, не Кошка!- дрожащим голосом на весь класс сказал Куница.
   Поп насторожился, вскинул кверху голову и грозно спросил:
   - Кто сказал не Кошка? А ну, встань! Куница встал и, опустив глаза  вниз,
бледный, взволнованный, глядя в чернильницу, тихо ответил:
   - Я сказал.
   Мне стало очень страшно за Юзика. Я ждал, что Кияница набросится на  него
с кулаками, изобьет его  здесь  же,  у  нас  на  глазах.  Но  поп,  опираясь
здоровенными своими лапами на кафедру, нараспев, басом сказал:
   - А-а, это, значит, ты такой умник? Чудесно! Итак, ты утверждаешь, что  я
извращаю истину? Тогда  выйди,  голубчик,  сюда  и  расскажи  нам,  кто  же,
по-твоему, построил крепость Кодак?
   Поп думал, что Куница испугается и не ответит, но  Куница  выпрямился  и,
глядя попу прямо в глаза, твердо сказал:
   - Крепость Кодак построил совсем не Каплан, а французский инженер Боплан,
а в плен ее захватил никакой не Кошка, а гетман Сулима.
   - Сулима? - переспросил поп  и  закашлялся.  Кашлял  он  долго,  закрывая
широким рукавом волосатый рот. В эту минуту в  классе  еще  сильнее  запахло
водкой.  Накашлявшись  вдоволь,  красный,  со  слезящимися  глазами  Кияница
спросил:
   - Кто же это тебя научил такой ерунде?
   - Валериан Дмитриевич научил, - смело сказал Юзик и добавил, объясняя:  -
Лазарев.
   -  Ваш  Лазарев  ничего  не  знает!  -  вспыхнул  поп.  -   Ваш   Лазарев
богоотступник и шарлатан! Кацапский прислужник!
   - И то неправда! - сказал Куница. - Валериан Дмитриевич все знает.
   - Что? - заорал поп. - Неправда? А ну, стань в угол, польское отродье! На
кукурузу! На колени!
   Даже стекла задрожали  в  эту  минуту  от  крика  Кияницы.  Бледный  Юзик
подождал немного, а потом тихо пошел к печке и стал там, в углу, на колени.
   После этого случая мы еще больше возненавидели попа Кияницу.
   ГОЛОС ТАРАСА
   Очень здорово ехать на грохочущей Подводе по знакомому городу в тот самый
час, когда все приятели занимаются в скучных и пыльных классах. Если  бы  не
эта поездка за барвинком, сидеть бы и нам теперь на уроке  закона  божия  да
заучивать наизусть "Отче наш".
   А разве в такую погоду полезет в  голову  "Отче  наш"  или  история  попа
Кияницы?
   Куница тоже доволен.
   - Я каждый день согласен ездить  за  барвинком  -  нехай  освобождают  от
уроков. А ты?
   - Спрашиваешь! - ответил я ему. И мне  сразу  стало  очень  грустно,  что
только на сегодня выпало нам такое счастье. А завтра...
   - Петлюровцы! - толкнул меня Юзик.
   Навстречу идет колонна петлюровцев. Их лица лоснятся  от  пота.  Сбоку  с
хлыстиком в руке шагает сотник. Он хитрый, холера:  солдат  заставил  надеть
синие жупаны, белые каракулевые папахи с бархатными "китыцями", а сам идет в
легоньком френче английского  покроя,  на  голове  у  него  летняя  защитная
фуражка с длинным козырьком, закрывающим лицо от солнца.
   Возница сворачивает. Левые колеса уже катятся по тротуару, -  вот-вот  мы
зацепим осью дощатый забор министерства морских дел петлюровской директории.
   Все равно тесно. Возница круто останавливает лошадь.
   Колонна поравнялась с нами.
   Сотник,  пропустив  солдат  вперед,  подбежал  к  вознице  и.  размахивая
хлыстиком, закричал:
   - Куда едешь, сучий сын? Не мог обождать там, на горе? Не видишь - казаки
идут?
   - Та я...- хотел было оправдаться  возница,  седой  старик  в  соломенном
капелюхе,  но  петлюровский  сотник  вдруг  повернулся  и,  догоняя   отряд,
закричал:
   - Отставить песню!
   И не успели затихнуть голоса петлюровцев, как сотник звонко скомандовал:
   - Смирно!
   Солдаты сразу пошли по команде смирно, повернув головы налево.  Вороненые
дула карабинов перестали болтаться вразброд и заколыхались ровнее.  Но  чего
ради он скомандовал "смирно"? Ах, вот оно что!
   На тротуаре появились два офицера-пилсудчика. Один из  них  -  маленький,
белокурый,  другой,  постарше,  -  краснолицый,  с   черными   бакенбардами.
Пилсудчики идут, разговаривая друг с другом, и не замечают поданной команды.
Сотник остановился и смотрит на пилсудчиков в упор.
   Не замечают.
   Сотник снова командует на всю улицу:
   - Смирно!
   Заметили.
   Белокурый офицер толкнул краснолицего. Тот выпрямился, незаметно поправил
пояс и зашагал, глядя на колонну.
   Только когда  первый  ряд  подошел  к  офицерам,  оба  ловко  вскинули  к
лакированным козырькам конфедераток по два пальца. А сотник  вытянулся  так,
словно хотел выскочить из  своего  френча,  и,  нежно  ступая  по  мостовой,
приставив руку к виску, прошел перед пилсудчиками, как на параде.
   Мы ехали медленно рядом с офицерами по узенькой и  кривой  улице.  Куница
искоса разглядывал их расшитые позументами стоячие воротники.  Офицеры  шли,
улыбаясь, маленький, покрутив головой, сказал:
   - Совершенно ненужное лакейство!
   - Но чего пан поручик  хочет?  Он  мужик  и  мужиком  сгинет,  -  ответил
белокурому офицер с бакенбардами и,  вынув  из  кармана  маленький,  обшитый
кружевами платочек, стал сморкаться, да так здорово, что бакенбарды,  словно
мыши, зашевелились на его румяных щеках Я понял, что пилсудчики смеются  над
петлюровским сотником, который дважды  подавал  команду  "смирно",  лишь  бы
только выслужиться перед ними.
   У Гимназической площади пилсудчики повернули в проулочек к своему  штабу,
а мы с грохотом въехали на площадь.
   Замощенная  булыжником,  она  правильным  квадратом  расстилалась   перед
гимназией.
   В гимназии было тихо.
   Видно, еще шли уроки.
   Не успела лошадь остановиться, как мы с  Юзиком  спрыгнули  с  подводы  и
побежали по каменной лестнице наверх, в учительскую.
   Навстречу нам попался учитель украинского языка Георгий Авдеевич  Подуст.
Его на днях прислали в гимназию из губернской духовной семинарии.
   Немолодой, в выцветшем мундире учителя духовной семинарии, Подуст  быстро
шел по скрипучему паркету и, заметив нас, отрывисто спросил:
   - Принесли?
   - Ага! - ответил Куница. - Полную подводу.
   - Что?.. Подводу?.. Какую подводу? - удивленно смотрел на Куницу  Подуст.
- Я ничего не понимаю. Вас же за гвоздями посылали?
   Я уже знал, что учитель Подуст очень рассеянный,  все  всегда  путает,  и
сразу пояснил:
   - Мы на кладбище  за  барвинком  ездили,  пане  учитель.  Привезли  целую
подводу барвинка!
   - Ах, да! Совершенно точно! - захлопал ресницами Подуст. -  Это  Кулибаба
за гвоздями побежал. А вы Кулибабу не встречали?
   - Не встречали! - ответил Юзик, и Подуст побежал дальше, но вдруг  быстро
вернулся и, взяв меня за пряжку пояса, спросил:
   - Скажи, милый... Ты... Вот несчастье... Ну... как твоя фамилия?
   - Манджура! -  ответил  я  и  осторожно  попятился.  Всей  гимназии  было
известно, что Подуст плюется, когда начинает говорить быстро.
   - Да, да. Совершенно точно. Манджура!  -  обрадовался  Подуст.  -  Скажи,
какие именно стихотворения ты можешь декламировать?
   - А что?
   - Ну, не бойся. Тебя спрашивают.
   - "Быки" могу Степана Руданского, а потом...  Шевченко.  Только  я  забыл
трошки.
   - Вот и прекрасно! - сказал Подуст и. отпустив мой пояс. потер руки. -  В
этом  есть  большой  смысл:  наша  гимназия  названа  именем  поэта  Степана
Руданского, а ты прочтешь на  первом  же  торжественном  вечере  его  стихи.
Прекрасная идея! Лучше не придумать... Теперь слушай. Иди немедленно домой и
учи все, что знаешь. Нет, пожалуй, не все,  а  так,  приблизительно  два-три
стихотворения. Только знаешь... хорошо... выразительно!
   Он закашлялся и потом, нагнувшись ко мне, прошептал:
   - Хорошо учи. Чуешь? Возможно, сам батько Петлюра приедет...
   - А домой идти... сейчас?
   - Да, да... и сразу же учи. А в гимназию придешь  послезавтра.  И  я  сам
тебя проверю.
   - А если пан инспектор спросит?
   - Ничего. Я ему сообщу... Твоя фамилия?
   - Манджура!
   - Так, так, Манджура, совершенно точно. Будь спокоен,- пробормотал Подуст
и сразу побежал в темный коридор.
   - Эх ты, подлиза!..- Куница хмуро посмотрел  на  меня  и,  передразнивая,
добавил: - "Быки" могу... и потом Шевченко! Нужно тебе очень  декламировать.
Выслуживаешься перед этим гадом! Поехали б лучше снова за барвинком.

   Целый вечер я разгуливал по нашему огороду, между грядками, и бубнил себе
под нос:
   Вперед, бики! Бадилля зсохло,
   Самi валяться будяки,
   А чересло, лемiш новi…...
   Чого ж ви стали? Ген, бики!
   - Быки, быки!- крикнула мне, выглянув из окна, тетка.- Ты мне  со  своими
"быками" все огурцы потопчешь. Иди лучше на улицу!
   - Ничего, тетя,  не  зачипайте!  Я  учусь  декламировать  стихотворение,-
весело ответил я.- Меня, может, сам батько Петлюра приедет слушать. Если мне
дадут награду, я и вам половину принесу!
   Проклятые "Быки" меня здорово  помучили.  Смешно:  такое  легкое  на  вид
стихотворение, а заучивать его вторично наизусть было гораздо  труднее,  чем
те вирши Шевченко, которые я учил очень давно, еще в высшеначальном училище.
Их я повторил раза три по "Кобзарю" - и все, а  вот  с  "Быками"  провозился
долго. Все путалось, как только я начинал читать наизусть.
   Сперва я читал, как созревает хлеб на полях и как текут молоко и  мед  по
святой земле, а уже потом - как  быки,  вспахивая  поле,  ломают  бурьяны  и
чертополох. А надо было читать как раз наоборот. Я  уже  пожалел  даже,  что
вызвался учить именно эти стихи, про быков. Но  тогда,  пожалуй.  Подуст  не
отпустил бы меня домой.
   ...Лишь к вечеру следующего дня я наконец заучил правильно  стихотворение
про быков и утром с легким сердцем пошел в гимназию к Подусту.
   - Ага, Кулибаба! - радостно сказал Подуст. - Ты будешь... выжимать гири?
   "Вот и старайся следующий раз для  такого  черта,  а  он  даже  не  может
запомнить меня", - подумал я и ответил:
   - Я не Кулибаба, а Василий Манджура. Вы мне велели учить стихи.
   - Манджура? Ну, не все одно - Кулибаба, Манджура? Пряча в карман  пенсне.
Подуст предложил:
   - Пойдем в актовый зал, прорепетируем!..
   И только мы переступили порог актового зала, изо всех окон  мне  в  глаза
ударило солнце.
   За те дни, пока я не ходил в гимназию, в актовом зале произошли перемены.
Вблизи сцены из свежих сосновых досок выстроили высокую ложу. Через весь зал
были  протянуты  две  толстые  гирлянды,  сплетенные  из  привезенного  нами
барвинка.  Вместе  со  стеблями  барвинка   в   гирлянды   вплели   шелковые
желто-голубые ленты. Гирлянды перекрещивались  под  сверкающей  в  солнечных
лучах хрустальной люстрой. Крашенные масляной краской  стены  актового  зала
были хорошо вымыты и тоже блестели на солнце. Вверху, под лепными карнизами,
висели портреты петлюровских министров, а у белой кафельной печки, перевитый
вышитым рушником, виднелся на стене большой портрет Тараса Шевченко.
   Подуст взобрался на суфлерскую будку и, сидя  на  ней,  точно  на  седле,
кивнул.
   - Давай!
   Было  очень  неловко  декламировать  в  этом  пустом  солнечном  зале  на
скользком паркете, но я откашлялся и начал с выражением:
   Та гей, бики! Чого ж ви стали?
   Чи поле страшно заросло?
   Чи лемеша iржа по…ла?
   Чи затупилось чересло?
   Я видел перед собой широкий, весь  в  мелких  ямках  нос  учителя,  видел
совсем близко  зеленоватые  близорукие  глаза  его,  посыпанный  перхотью  и
засаленный воротник его мундира.
   Подуст в такт чтению притопывал ногой.
   Не дождавшись, пока я кончу, он вскочил и чуть  не  опрокинул  суфлерскую
будку.
   - Дуже гарно! Только чуть-чуть громче. Вирши Шевченко  в  таком  же  духе
читаешь?
   Я кивнул головой.
   - И хорошо. Это будет коронный номер. Советую только  тебе  выпить  сырое
яйцо, перед тем как выйдешь на сцену, чтобы не сорвался голос. Не забудешь?
   - А утиное можно?
   - Это не играет роли - утиное  или  куриное.  Важно,  чтобы  сырое  было.
Понял?
   - Послушайте остальные, пане учитель...
   - Ой! - вдруг ударил себя ладонью по лбу Подуст. - Меня же  пан  директор
ждет. Я совсем забыл.
   Тут же он спрыгнул на паркет и поскользнулся. Я его поддержал.
   - Да постой, как твоя фамилия?
   Вынув карандаш и листочек бумаги, щуря свои подслеповатые  глаза.  Подуст
посмотрел на меня так, будто видел меня в первый раз.
   - Манджура! - снова подсказал я и снова про себя обругал учителя.
   - Чудесно. Итак, я записываю: ученик Манджура - декламация.

   Записочку эту Подуст не потерял.  Когда  в  день  праздника  я  пришел  в
гимназию, меня встретил на лестнице Юзик и насмешливо сказал:
   - Подумаешь, артист...
   Он вынул из кармана розовую программку и протянул ее мне. Рядом со словам
"декламация" в этой программке я нашел напечатанную настоящими типографскими
буквами свою фамилию. Это было очень приятно.
   - Петлюра будет! - наклоняясь ко мне, прошептал Куница.
   - Правда?
   - А вот смотри, уже караулит!
   Мимо нас, высоко подняв голову и, видно, высматривая  кого-то,  прошел  в
хорошо выутюженном мундире директор гимназии Прокопович. Из петлицы  мундира
у него торчал букетик  цветов  иван-да-марья.  Директор  нарочно  посылал  в
соседний Должецкий лес гимназического сторожа Никифора за этими желто-синими
цветами.  Говорили,  что  Прокопович  дружит  с  Петлюрой,  а  Подуст   даже
рассказывал, что наш директор скоро будет у атамана министром просвещения.
   До начала вечера оставалось много времени.
   Вдвоем с Куницей мы долго бродили по  гимназическим  коридорам,  зашли  в
разукрашенный сосновыми ветками буфет, и там  он  угостил  меня  сельтерской
водой с вкусным сиропом "Свежее сено". Взамен я разрешил ему залезть ко  мне
в карман и вытащить оттуда пригоршню жареной кукурузы. Мы грызли эти  белые,
лопнувшие на огне зернышки и следили. как высокий  скаут  Кулибаба,  стоя  с
посохом  на  контроле,  пускает  в  гимназию  приглашенных   гостей.   Когда
кто-нибудь пробегал мимо меня, я сторонился:  боялся,  что  раздавят  утиное
яйцо, которое я принес с собой на вечер. Оно  лежало  в  фуражке.  Это  яйцо
сегодня снесла наша старая белая утка, и я тайком от  тетки  стащил  его  из
гнезда.
   Было непривычно гулять  по  коридору  в  тесном  суконном  мундирчике.  Я
одолжил его у зареченского хлопца Мишки Криворучко, которого еще при гетмане
выгнали из гимназии за то. что он побил окна в  доме  помещика  Язловецкого.
Мундир жал под мышками, было жарко.
   Чем больше собиралось в актовом зале  народу,  тем  страшнее  становилось
мне. Ведь я никогда раньше не декламировал на  таких  вечерах.  В  классе  у
доски я читал наизусть вирши, но то было в классе, где сидели свои  знакомые
хлопцы из высшеначального.
   Здесь же многих людей,  особенно  военных,  я  не  знал.  У  меня  сильно
колотилось сердце и тяжелели ноги,  когда  мы  с  Куницей,  прогуливаясь  по
коридору, подходили к дверям зрительного зала.
   - Говорят, на Русских фольварках сегодня выключили электричество, чтобы у
нас горело всю ночь. Слышал? - прошептал мне Юзик.
   - Да? Нет, не слышал! - ответил я.
   На Заречье, где жили мы, и вовсе никогда не было электричества. Стоило ли
мне теперь из-за этого тревожиться? Зато я все чаще подумывал: а не  сбежать
ли мне отсюда, пока не поздно? Самое страшное -  мне  все  больше  и  больше
казалось, что я забыл стихи. Шевеля холодными  губами,  я  шептал  про  себя
строчки и с перепугу вовсе не понимал ничего. Чудилось, что это не я  читаю,
а что рядом со мной идет совсем незнакомый  человек  и  нашептывает  на  ухо
какие-то чужие и непонятные слова.
   А тут еще Куница пристал. Заглянув мне в лицо, он засмеялся.
   - Йой! Чего ты такой белый, Васька, словно тебя мелом вымазали?
   - Откуда ты взял?
   - Да, откуда, - засмеялся Куница. - Я знаю, ты  боишься.  Правда?  А  ну,
признавайся!
   - И совсем не страшно! - сказал я твердо, но тотчас предложил: - Юзик,  а
давай я тебе прежде прочту! Вот  зайдем  сюда!  -  И  я  кивнул  головой  на
полуоткрытую дверь темного класса.
   Юзик заглянул в класс, но, видно, ему не понравилось, что в классе совсем
темно, и он сказал, грызя кукурузу:
   - Нет, зачем здесь? Я тебя лучше в зале послушаю.
   - А как объявлять лучше:  вирш  Шевченко  или  вирш  Тараса  Григорьевича
Шевченко?
   - Ну, конечно, Тараса Григорьевича. Ведь так нам и Лазарев объяснял.
   В  эту   минуту   пронесся   черноволосый   восьмиклассник   с   повязкой
распорядителя на рукаве и закричал на весь коридор:
   - Артисты, на сцену!
   - Иди! - И Юзик втолкнул меня в освещенный актовый зал.

   По сцене бегали гимназисты, кто-то гремел гирями, выжимая их одной рукой.
Пахло пудрой и нафталином. Я осторожно пробирался в глубь  сцены,  где  было
потемнее. Откуда ни возьмись, навстречу  мне  выскочил  запорожец  с  седыми
усами, в голубом кунтуше.  Кривой  ятаган  висел  у  запорожца  на  боку.  Я
шарахнулся в сторону и чуть не полетел, споткнувшись о чугунную  гирю.  Яйцо
запрыгало у меня в фуражке.
   Запорожец засмеялся и крикнул басом:
   - Ага, Васька, не узнаешь, а я  тебе  зараз  голову  срубаю!  -  Выхватив
ятаган, он и в самом деле занес его над моей головой. Узнав по  голосу,  что
это  не  настоящий  запорожец,  а  наш  одноклассник,  долговязый   Володька
Марценюк, я мигом схватил его за глотку.
   - Это еще что  за  баловство?  -  послышалось  сзади.  Я  сразу  отпустил
запорожца. Возле нас стоял Подуст. Я посмотрел на него и  даже  не  поверил,
что это Подуст. Из-под бархатного воротника его нового мундира торчал чистый
крахмальный воротничок, редкие седые волосы были причесаны. даже  пенсне  он
надел новое, парадное, с блестящей золоченой дужкой, которая,  точно  клешня
рогача, впилась в красную, мясистую переносицу учителя. На грудь он приколол
английской булавкой букетик из настурций и васильков. Прямо не верилось, что
этот франт и есть наш старый, похожий на сельского  дьячка  учитель  Подуст,
которого мы все за его рассеянность прозвали Забудькой.
   - Ага... Манджура! - сказал он  мне  весело  и  хитро  подмигнул.  -  Ну,
держись, держись, я тебя выпускаю первым во втором отделении.
   В эту минуту на сцену  вбежал  черноволосый  гимназист-распорядитель.  Он
бросился к Подусту и прошептал:
   - Георгий Авдеевич! Головной атаман едут...
   С улицы в открытые окна актового зала донеслось гудение машины.
   Все, кто был на сцене, подбежали к занавесу. Но дырок на всех не хватило,
а меня совсем оттеснили. Я быстро спрыгнул с подмостков и, отбежав шага  два
в сторону, остановился у глухой полотняной стенки, которая отделяла  актовый
зал от сцены. Я мигом достал карандаш и проколупал в полотне  очень  удобную
дырку. Через эту дырку я увидел, как батько Петлюра со свитой вошел  в  зал.
Навстречу ему выскочил  Прокопович  и,  уронив  палку,  обнял  атамана.  Они
поцеловались. Даже здесь, за сценой, было слышно, как кто-то из  них  смачно
чмокнул мясистыми губами.  Гимназисты  вскочили  со  своих  мест  и  заорали
"слава".
   Петлюра махнул им рукой, чтобы они садились, а сам направился дальше.  Он
прошел под самой сценой и сел в ложе, в каких-нибудь  пяти  шагах  от  меня.
Очень было неприятно смотреть на него в  упор,  так  и  хотелось  все  время