нулись настежь по  доброму согласию ее
владелицы.  Случилось это весной тысяча девятьсот девятнадцатого года, когда
наш город захватил со своими бандами атаман Петлюра. Остатки его банд жались
к  железной  дороге.  В  руках  неудачливого  атамана  находилось  несколько
маленьких городков и  местечек Подолии и  Волыни.  Но,  несмотря на  то  что
петлюровский фронт  трещал  по  всем  швам,  атаман торжественно объявил наш
город  временной  столицей  "Петлюрии",   а   для  своей  резиденции  выбрал
наполовину пустующий особняк графини Рогаль-Пионтковской.
     Автомобиль,  на котором подъехал Петлюра, встречала у распахнутых ворот
сама  графиня,  дама в  черном платье с  воланами,  с  лорнетом,  прижатым к
глазам.  Мы,  мальчишки,  видели с  погоста соседней Успенской церкви,  как,
выйдя из машины,  одетый во все синее,  Петлюра поцеловал худую,  украшенную
перстнями руку графини и вместе с хозяйкой последовал к желтому дому. Сюда к
нему  приезжали  для  переговоров галицкие  "сичовые  стрельцы"  из  корпуса
Коновальца, деникинские офицеры.
     Несколько позже на  постой к  графине прибыли английская и  французская
военные миссии.  Офицеры Антанты,  помогавшей Петлюре,  разгуливали в  своей
невиданной нами форме по  тенистым аллеям графского сада,  но рассмотреть их
поближе  нам  никак  не  удавалось.  Прохожих сгоняли с  тротуара гайдуки из
"куреня смерти", охранявшие Петлюру и его свиту.
     - Лишь  один  раз  вместе  с  приятелями  мы  взобрались  на  гранитный
фундамент изгороди  и  попробовали разглядеть сквозь  гущу  зелени,  что  же
творится возле дома с  колоннами.  В  ту минуту,  когда мы стояли босиком на
шершавых и теплых от весеннего солнца плитах, прильнув к железной ограде, из
сада выскочил высокий худощавый мужчина в длинном сером пиджаке и замахнулся
на меня черной тростью в серебряных монограммах.
     Как вспугнутые воробьи,  пустились мы  наутек кто куда,  боясь,  как бы
длинноногий не кликнул на расправу с нами петлюровцев из наружной охраны.  А
у  них  были припасены для  нас  угощения похлеще трости:  длинные нагайки с
оловянными "пятаками", заплетенными в кожу.
     Лицо незнакомца -  хищное, злое, дряблое, все в желтоватых морщинах - я
хорошо запомнил.
     Говорили, что это родной брат графини, убежавший откуда-то из-под Киева
от  большевиков.  Недаром  впоследствии,  когда  Петлюру  прогнали,  графиню
арестовала Чрезвычайная комиссия по  борьбе с  контрреволюцией.  Что потом с
ней стало,  я не знал. А может, братец графини и был тем самым находящимся в
бегах  мужем здешней Рогаль-Пионтковской,  которая,  по  словам Головацкого,
"обволакивала молодежь" своими танцами?..
     Зной  еще  не  развеялся,  но  на  проспекте уже  было  людно.  Вялые и
разморенные, брели с пляжа курортники в тюбетейках, в широкополых соломенных
шляпах, а то и просто повязав головы мокрыми платочками. Курортники тащили в
руках  коврики,   полотенца,   мокрые  простыни,  купальники.  Иные  из  них
задерживались у  киосков,  где  продавались студеная  белая  буза,  лимонное
ситро,  нарзан и боржом со льдом.  Другие приезжие, главным образом мужчины,
забегали в  угловой кооператив виноградарей.  Утомленные жарой и морем,  они
опрокидывали там  стаканчики,  наполненные прозрачной  "березкой",  янтарным
"вяленым", "выморозками", "изабеллой", густым и приторным мускатом и другими
винами Приазовья.
     То заглядывая внутрь магазинов,  то задерживаясь у  нарядных витрин,  я
шел,  впечатывая каблуки в мягкий асфальт.  Еще до окончания работы Гладышев
сказал  мне,  что  салон  Рогаль-Пионтковской помещается  в  доме  Э  25  по
Генуэзской улице.
     Внезапно все  прохожие перестали меня интересовать,  кроме одного,  что
появился откуда ни  возьмись передо мной.  Спина его  и  походка -  твердая,
уверенная, строевая походка военного - показались мне удивительно знакомыми.
Если бы  не  его летний штатский костюм из  чесучи да  не мягкая,  из той же
материи панама с широкой голубой лентой, я бы сразу бросился к прохожему как
дорогому земляку.
     "Но этот не виданный никогда раньше штатский костюм?.. А походка та же,
и рост, и высоко поднятая голова с загорелой шеей!.. Да он, верно, на курорт
сюда приехал!  Ну как я не догадался!" Быстро обогнав прохожего в костюме из
чесучи,  заглядываю ему в  лицо.  Он в это время смотрит в окно аптеки,  где
виднеются целые батареи банок с латинскими надписями. "Ну да, это он!"
     Я   подхожу  к   прохожему  вплотную  и,   чуть  дотронувшись  до   его
полусогнутого локтя, говорю:
     - Здравствуйте, товарищ Вукович! Как вы сюда...
     Человек с  лицом Вуковича удивительно хладнокровно,  будто ждал,  что я
его затрону, оборачивается и говорит:
     - Вы обознались, молодой человек... - и слегка насмешливо смотрит мне в
глаза, как бы жалея, что я так глупо ошибся.
     Что я  буркнул ему в  ответ,  не  помню.  Это не  были слова извинения.
Скорее  всего  я   произнес  что-то  похожее  на  "ух  ты!"  и,   смешавшись
окончательно,  быстро  зашагал  прочь,  чтобы  зеваки  не  обратили на  меня
внимания. А сам думал: "Ну, бывает же такое сходство! Удивительно, как похож
этот человек на Вуковича..." Если бы то был Вукович, он обязательно узнал бы
меня и  поздоровался.  Особенно после того продолжительного разговора в  его
кабинете,  когда мы посетили его вместе с  Коломейцем,  а  потом зашли к его
начальнику - Киборту.
     Придя в  себя после досадной оплошки и освобождаясь от охватившего меня
смущения, я решил ни в коем случае не говорить хлопцам, как я обознался...
     Дом  Э  25  на  Генуэзской  оказался  ничем  не  примечательным с  виду
одноэтажным особняком.  От кассирши в платье из клетчатой шотландки, которая
раскладывала на  столике у  входа книжки с  билетами,  я  узнал,  что  танцы
начинаются через час.  Не  крутиться же  мне  под высокими окнами танцкласса
столько времени,  чтобы  поглядеть на  здешнее чудо-юдо!  Я  медленно побрел
Генуэзской улицей, подальше от центра города.
     Генуэзская привела меня в  предместье Лиски с  его маленькими домиками.
Почти вся  земля здесь была занята огородами.  Я  пошел на  край поселка,  к
самому морю.
     Вблизи  берега  покачивались на  якорях просмоленные рыбачьи баркасы со
свернутыми   парусами.    На   песке,    забросанном   водорослями,    сохли
неводы-волокуши.  В  лицо  ударил  воздух  морского  раздолья,  смешанный  с
запахами копченой рыбы, водорослей, йода, смолы.
     Пустынный песчаный берег тянулся к Ногайску. Из оврага, спускавшегося к
морю,  выглядывала какая-то  двухэтажная вилла под красной черепицей.  Закат
бросал  багровые  блики  на  ее  окна,  обращенные к  Лискам.  Стекла  будто
пламенели под  лучами солнца,  медленно падающего в  море.  Казалось,  вилла
горела,  подожженная  изнутри.  Я  вспомнил  рассказы  литейщиков  о  бывшем
владельце завода Гриевзе,  который улепетнул за  границу,  и  решил,  что не
иначе как это его вилла виднеется вдали.  Достаточно лишь было сравнить ее с
маленькими белыми мазанками, разбросанными по берегу моря, чтобы понять: там
жил богач.
     По  мягкому песку я  подошел к  тихому морю и,  зачерпнув руками чистой
воды, умыл вспотевшее лицо и смочил волосы.
     - Эй, молодой, иди сюда! - послышалось издалека.
     "Не меня,  наверное,  -  подумал я,  не оборачиваясь.  - Кто меня может
знать тут?" И шагнул по направлению к Генуэзской. Но вдогонку понеслось:
     - Василий Степанович! Товарищ Манджура!
     От  маленького домика ко  мне  быстро шел  мой  сосед по  машинкам Лука
Турунда.  Он уже успел переодеться в светло-голубую, выжженную солнцем робу,
простеганную белыми нитками.
     - Загордился,  право!  - сказал Лука, подбегая. - Кричу, кричу, он хоть
бы хны!  Я увидел тебя еще, как ты к морю шел. Никак, думаю, топиться парень
идет от притеснений Науменко.
     - Здравствуйте! Отчего ж мне топиться?
     - Давай зайдем до меня в хату! - предложил Турунда.
     Я ответил неуверенно:
     - Мне в город нужно. Может, в другой раз?
     - А я тебя не на свадьбу зову. Посидим маленько и тронемся вместе.
     Домик  Турунды был  расположен на  самом  берегу.  Проходя во  двор,  я
спросил:
     - Не заливает волнами, когда шторм?
     - Случается.  Прошлой осенью майстра задул,  и  такие волны пошли,  что
стекло выбило водою.  Моя жинка даже кур на чердак переселила, чтобы море не
украло.
     В  горнице с  низким потолком было прохладно.  Все окна,  кроме одного,
распахнутого настежь,  были завешены кисеей от  мух.  На подоконниках стояли
горшки с геранью и фикусами и бутылками с вишневой настойкой.
     - Знакомьтесь!  -  предложил Лука. - Вот мой папаша, а это жинка. Перед
вами Василий Степанович.  Он  прибыл к  нам на  пополнение литейного цеха...
Откуда ты прибыл, Василь?
     - Из Подолии,  -  сказал я,  здороваясь с отцом Луки и с женой.  - Но я
ведь не Степанович, а Миронович...
     - Правда?  -  Лука удивился. - Значит, я тебя с напарником спутал: он у
нас Степанович.  Сидай вот сюда,  под окошечко:  нет-нет да с  моря низовкой
потянет.
     Я  протиснулся под  окно и  сел за  хорошо вымытый сосновый стол.  Отец
Луки, черный от солнца и такой же сухопарый, как его сын, присел напротив, а
жена Турунды,  симпатичная женщина лед  двадцати пяти,  захлопотала у  печи,
которую было видно через сени.  Смуглая, крепко сбитая, с косами, уложенными
в корону,  она неслышно пробегала по кухне,  то показываясь перед печью,  то
пропадая за простенком.
     - А  мы тут разговариваем с  батькой на одну тему житейскую,  -  сказал
Лука.  -  Ты  ведь  знаешь,  что  третий месяц один процент нашего заработка
отчисляется на бастующих английских рабочих.  А мои домашние,  как принесу я
домой книжку расчетную, шумят: "Опять эти "А.Р."! Что они, родня тебе? Лучше
бы вместо тех отчислений платье жинке купил".
     - При чем здесь платье! - перебил сына старый Турунда, показывая желтые
от табака редкие зубы.  - А они, эти "А.Р.", помогали нам в девятьсот пятом,
когда  "Потемкин" красный  флаг  выбросил?  Напротив!  Старый  Гриевз  сотню
казаков из Мелитополя вызвал забастовщиков усмирять.  Помог,  думаешь, тогда
нам  кто-нибудь из-за  границы?  Черта  с  два!  Целое  лето  одной  тюлькой
пробавлялись.  А  с какой такой стати мы теперь ихним забастовщикам помогать
должны?
     - Потому что мы отечество всех трудящихся мира,  -  сказал я осторожно,
чтобы не разозлить ворчливого старика. - У нас Советская власть, а у них еще
ее нет... У них капиталисты на шее сидят.
     - То не ответ,  - буркнул старик. - Ты под корень гляди, а политику мне
разводить нечего!
     Слова  Турунды  задели  меня  за  живое.  Вспомнились наши  собрания  в
фабзавуче на международные темы, и так же запальчиво, как там, я сказал:
     - Почему "не ответ"? Ясно, что мы в лучшем положении, чем те английские
горняки, что ради наживы всяких капиталистов угольную пыль глотают.
     - А  мало мы  той пыли при царизме наглотались,  чтобы буржуй заморский
вон в  тех хоромах жил да на собственной яхте по морю раскатывал?  -  Старик
показал крючковатым пальцем в сторону виллы, которую я разглядывал с берега.
- Ему банкеты на  свежем воздухе были нужны,  а  нам один кабак оставался на
потеху, да и тот в долг!
     - И не берись даже моего старого переспорить.  Все равно что митрополит
Введенский!  Ты ему свое,  а  он тебе свое.  Наперекор.  Я  тоже толкую ему:
поскольку мы рабочая власть, всякому рабочему, который нуждается, подсоблять
должны в беде, - сказал Лука.
     Неслышно ступая по глиняному полу босыми загорелыми ногами,  в  горницу
вошла  жена  молодого Турунды.  В  руках у  нее  задымленный противень.  Она
поставила его тихонько на  две деревянные подставочки,  и  я  увидел на  дне
противня четыре жирные рыбины. В нос ударил сильный запах чеснока.
     - Едал когда-нибудь такое? - спросил Лука.
     Я отрицательно покачал головой.
     - Чебак  по-рыбачьи!  -  заявил  Лука.  -  Утреннего улова.  Батька его
ущучил,  а мы сейчас отведаем. - И, поддев вилкой тяжелую рыбину, он положил
ее передо мной на тарелку.
     Тут я  заметил,  что даже чешуя не счищена с  чебаков.  От жара духовки
блестящие чешуйки  взъерошились так,  будто  кто-то  причесывал рыб  "против
шерсти".
     Довольно скоро,  снимая,  по примеру хозяина,  кожу с чебака,  я угадал
немудреный способ приготовления этого вкусного блюда.  Перед тем как бросить
рыбину на  противень и  отправить в  жар духовки,  их нашпиговывают дольками
чеснока. Рыбы пекутся целиком, в собственном жире.
     - Но ведь рыбка посуху не ходит! Верно, Василь? - подмигнув мне, сказал
Лука и  достал из темного угла тяжелый кувшин с  вином.  Он налил в  стаканы
бледно-желтое, удивительно чистое вино.
     - Хватит!  Хватит! - остановил я Луку, когда была налита половина моего
стакана.
     - Чего  испугался?  -  Лука поднял на  меня быстрые глаза.  -  Думаешь,
крепкое?  Да это "березка".  Слабенькое.  Его у нас малые детки заместо воды
пьют.
     - Все равно будет. Я непривычный.
     - Привыкать надо,  -  заметил отец  Луки.  -  У  Азовского моря  жить -
"березку" пить!
     - Ну,  за твою удачу,  Василь.  Чтобы ты стал хорошим литейщиком. Пусть
фартит тебе в молодой жизни! - сказал Лука, и мы чокнулись стаканами.
     Подняла свой  стакан  и  жена  его,  поправляя полной  рукой  уложенные
короной иссиня-черные тяжелые косы.
     От  взгляда ее  глубоких,  темных,  как  маслины,  добрых глаз  повеяло
большим радушием. Показалось, что я уже давно знаком с милыми хозяевами этой
хатки, выросшей на песчаном приазовском берегу.
     Вино было холодное,  ароматное,  чуть кисловатое,  со слабой горчинкой.
Оно и в самом деле не было крепким.
     Я отставил пустой стакан и мимоходом глянул на часы-ходики,  висящие на
стене, у печки. Лука перехватил мой взгляд и сказал успокоительно:
     - Не бойся, молодой, мне ведь тоже в университет идти.
     - В какой университет? - удивился я.
     - Он студент у меня,  -  ответила за Турунду его жена и,  поглядывая на
Луку очень ласково, положила ему на плечо смуглую руку.
     - С прошлого года.  Вечерами! - сказал Лука. - Поженились мы с Катей, и
я подумал: надо учиться. Хватит время свободное попусту переводить. Поступил
на подготовительные курсы, припомнил все, чему еще в приходской школе учили,
алгебру одолел,  а  тут открывается вечерний рабочий университет.  Ну как не
воспользоваться?
     - И доволен? - спросил я, чувствуя, как от этого слабенького вина тепло
растекается по телу.
     Лука весело вскинул голову:
     - И не спрашивай даже!  До этого что было?  Пошабашил, приоделся - и на
проспект.  А с проспекта куда?  В "Родимую сторонку", к Челидзе. Идешь после
него домой сонный,  ноги вензеля пишут.  Иной раз так раскачает, что в кепке
да  в  сапогах на  койку  бухнешься.  Не  успел  глаза прикрыть,  уже  гудок
заливается.  А  с  похмелья работа какая?  Ползешь,  что та  муха осенняя по
стеклу,  а  напарник тебя  ругает  на  чем  свет  стоит,  потому что  и  его
задерживаешь. Спасибо Ивану Федоровичу, что он университет открыть придумал.
     - Директор?
     - Он самый. Смекнул, что в городе учителей всяких много - и по химии, и
по астрономии,  созвал их к  себе и  говорит:  "Давайте,  милые,  по вечерам
рабочий  класс  учить,  деньги  я  для  вас  найду!"  Сказано -  сделано.  И
завертелась карусель.  И  вот  с  той  поры,  как  начал я  тот  университет
посещать,  вроде как другим человеком стал.  Вагранка гудит вдали,  а  я тем
часом формулы припоминаю,  что учитель разъяснял,  и соображаю,  что к чему,
отчего чугун  плавится,  как  из  него  сталь  получить и  при  какой именно
температуре...  И  получается  так,  что  вместо  этого  маленького окошечка
смотришь на жизнь из большущего окна...
     - А  на занятия сегодня опоздаешь,  -  очень мягко,  вполголоса сказала
жена.
     - Я?  Ничего подобного!  -  спохватился Лука  и,  подбежав к  этажерке,
принялся собирать книги.
     - Заходите до нас запросто, - сказала Катерина, прощаясь. - А задумаете
в море пойти - старый вас на рыбалку возьмет.
     Я поблагодарил хозяев за угощение и сказал, что в следующий раз приду к
ним уже с хлопцами. Вместе с Лукой мы пошли Генуэзской улицей к проспекту.
     - Кусачий мой  батька,  правда?  Ему  пальца в  рот не  клади!  Тоже до
революции в литейном на ковком чугуне работал.
     - Отчего же сейчас не возвращается?
     - Да  в  гражданскую,   как  завод  остановился,   он  рыбачить  начал,
Рыскалистым рыбаком стал. И однажды, на исходе зимы, ушел он в море со своей
ватагой на подледный лов за красной рыбой.  Ветер все с запада дул,  а потом
вдруг возьми да и сорвись ночью левант.  Лед зашевелился,  крошиться стал, и
понесло  его  в  открытое море.  Вынесло моего  батьку  тем  левантом аж  на
кубанскую сторону.  Половина ватаги погибла, а они чудом по мелководью вброд
выбрались,  почитай, уже с самого крошева. А вода была студеная, проняла она
батькины ноги до самого костного мозга.  Сейчас, как перемена погоды, папаша
не  игрок.  Добро еще -  курорт близко.  Жинка ездит туда да  и  в  цибарках
вонючую грязь лиманную ему привозит.  Нагреет ее на плите, посадит старика в
корыто и  давай его  той  грязью лечебной исцелять.  Боль утихнет,  и  опять
батька сети  свои  в  баркас -  и  гайда в  море.  Либо за  рыбцом,  либо за
пузанком,  либо за таранью.  Рыбы в  этой луже пропасть!  -  И Лука кивнул в
сторону моря.
     - Послушай, Лука, а кто на том курорте лечится?
     - Отовсюду люди приезжают.  Вот,  скажем, жил бы ты еще на своем Подоле
или дальше.  Пробуждаешься ночью и слышишь -  ноги ломит, спасу нет. Бегом в
поликлинику. Делает доктор тебе ощупывание: так, мол, и так, самая что ни на
есть острая форма ревматизма.  Ну,  а страхкасса тебе путевку бесплатную - и
ты здесь...
     "А  может,  все-таки я  Вуковича встретил на  проспекте?  -  подумал я,
оставшись один.  - Схватил он ревматизм на границе. Направили его на курорт,
переоделся в  штатское и  не захотел признаваться?.."  Но тут же отогнал эту
несуразную мысль.


        ""НУ ЛАДНО, МАДАМ!""

     Уже  издалека  было  видно,  что  около  заведения  Рогаль-Пионтковской
толпится молодежь.  Одни из  них лениво щелкали семечки,  поглядывая на  тех
счастливцев,  которые  без  всякого  колебания  заходили  в  открытые  двери
прихожей.  Другие, более нетерпеливые, отступали подальше, к палисаднику, и,
приподымаясь на цыпочки, норовили заглянуть через высокие окна в глубь зала,
откуда доносилась музыка, смешанная с шарканьем ног танцующих.
     Оставив у  билетерши в  клетчатом платье целый  полтинник,  я  вошел  в
продолговатый зал с  потрескавшимися колоннами из папье-маше.  Сразу повеяло
духотой, кисло-сладкими запахами пудры и дешевых духов.
     Несколько пар с  окаменелыми туловищами расхаживали то взад,  то вперед
посредине  зала  в  каком-то  непонятном  танце-марше.  Позже  я  узнал  его
название: "фокстрот".
     Кавалеры с  важными и  вместе  с  тем  ничего не  выражающими лицами то
приподымаясь на носки,  и наступая, то отходя на два шага назад, колесили по
залу,  водя разморенных жарою девушек.  Видно было,  они очень гордятся, что
могут  ходить  так,  соблюдая этот  однообразный ритм  и  проделывая два-три
незатейливых движения перед глазами отдыхающих танцоров либо зевак, которые,
подобно мне,  пришли поглазеть на это диковинное зрелище. Хозяйки танцкласса
еще не было, и я с нетерпением ждал ее появления.
     Глядел  я,  как  развлекаются посетители салона Рогаль-Пионтковской,  и
невольно вспомнились мне  совсем  иные  танцевальные вечера  в  совпартшколе
нашего города.
     Музыканты-курсанты располагались там на дощатой сцене,  и медь оркестра
сотрясала  высокий  мраморный зал,  переделанный в  клуб  из  бывшей  церкви
женского епархиального училища.  Было так весело и людно,  что казалось,  не
замазанные еще святые радуются этой громкой музыке и сам бог Саваоф, стоящий
в  сандалиях на босу н