лосья пшеницы.
     - Желтый!  Смотри!  -  удивился Коломеец.  - Ну ничего, хоть желтый, но
спелый. Видишь - косточки черные.
     Я взял меньшую часть арбуза и,  прижав ко рту, стал выедать сердцевину.
Арбуз был очень сочный,  и  тепловатый сладкий сок капал мне на  рубашку,  я
глотал куски  арбуза и  был  благодарен Коломейцу за  его  угощение.  Что  и
говорить, он, видно, ловкий и находчивый парень. С ним не пропадешь.
     Кони медленно везли тяжелую подводу. Высоко в синем небе пели невидимые
в солнечных лучах жаворонки.  Где-то за зелеными холмами протекал Днестр.  И
далеко,  на совхозном току,  равномерно попыхивал локомобиль;  черный дым из
его трубы подымался над совхозным садом.
     Один за другим я  швырял огрызки арбузной корки на дорогу,  и они сразу
зарывались в густую дорожную пыль.
     У совхозного мостика нас встретил Полевой.
     Он  стоял  у   перил  босой,   без  фуражки,   с  расстегнутым  воротом
гимнастерки.
     - Вас, ребятки, за смертью только посылать, - сказал он хмуро. - Отчего
так долго?
     - Какое долго?  -  обиделся Коломеец.  -  Да  мы  раньше всех,  товарищ
Полевой.
     - Погоди,  залезу,  -  попросил тот.  Он  быстро влез  к  нам  наверх и
скомандовал: - Поехали, да поживей!
     Коломеец щелкнул кнутом,  кони  рванули вперед,  и  подвода покатилась,
шатаясь, мимо огороженного каменным забором совхозного сада.
     - Остальные скоро там? - спросил Полевой.
     - Еще накладывают, - доложил Коломеец. - Мы первые управились.
     - Там,  понимаешь,  хлопцы наши поднажали - пшеница кончается, и нечего
больше молотить,  - уже несколько мягче объяснил Полевой. - Так вот, если вы
первые,  -  добавил он,  -  идите работать к  молотилке.  Снопы возить будут
совхозные рабочие. У них, я думаю, это скорее получится.
     Сперва мне было обидно,  что нас так быстро сняли с подвозки снопов, но
как только я  влез на решетчатую площадку молотилки и стал позади Коломейца,
готовясь ему помогать, я понял, что новая работа будет куда интереснее.
     Мы  с   нашей  подводой  поспели  вовремя.   Подвезенные  раньше  снопы
кончились,  только мы въехали на ток.  Длинная, выкрашенная в кирпичный цвет
молотилка "Эльворти" работала сейчас на  холостом ходу.  Курсанты завязывали
мешки с зерном,  подбирали с утоптанной земли остатки соломы.  Совхозный ток
был  расположен поодаль  от  нашего  жилья,  у  разрушенных глиняных сараев.
Видно, когда-то здесь были строения панской экономии, а теперь лишь глиняные
стены напоминали о них.
     Небольшой локомобиль-паровичок с  высокой задымленной трубой  попыхивал
рядом, соединенный с молотилкой широким кожаным ремнем. То и дело тугой этот
ремень  осыпали  толченой канифолью,  и  в  воздухе  пахло  смолой.  Поодаль
виднелся высокий стог соломы.  По верху стога бродили с  вилами и  граблями,
разравнивая солому, сельские девушки в пестрых платках из грубого полотна.
     Курсанты волочили по земле от молотилки к стогу перехваченные веревками
охапки соломы, подавали ее наверх девушкам, те принимали солому и утаптывали
ее. Оттуда, со стога, доносились к нам веселые голоса, смех девушек - видно,
работа спорилась.
     - Ну,  принимай,  хлопче,  первый на  почин,  -  сказал мне  снизу  наш
вчерашний возница Шершень,  который уступил место  у  барабана Коломейцу.  С
этими  словами Шершень протянул мне  с  подводы сноп;  взяв  его  руками,  я
покачнулся и  чуть  не  полетел вниз  -  сноп был  очень тяжелый.  Я  быстро
распутал  тугое,  хорошо  сплетенное  перевясло  и,  разделив  сноп  надвое,
передвинул половину его Коломейцу.
     Тот разворошил пшеницу и толкнул ее вперед колосьями в барабан.  Кривые
блестящие зубья  захватили пшеничные колоски,  смяли  их,  потащили  к  себе
стебли, молотилка, получив пищу, затряслась, зашумела, из барабана поднялась
пыль.
     - Поехали! - крикнул Коломеец и, сдвинув на затылок буденовку, протяжно
засвистал на весь ток.
     - Никита свистит -  значит,  дело будет.  Поднажали,  ребята! - сказал,
смеясь, Полевой, подгребая ногой к локомобилю солому.
     Чтобы не стоять без дела,  Полевой помогал кочегару. Сейчас кочегара не
было видно.  Полевой нагнулся и,  подобрав охапку соломы, ловко швырнул ее в
топку локомобиля.  Упав на раскаленное поддувало,  солома задымилась, первые
языки огня прорвались наружу, мигом охватили ее со всех сторон.
     - Давай, давай! Чего загляделся? - Коломеец сердито подтолкнул меня.
     Я поспешно двинул к нему вторую половину снопа.
     Пыль все больше рвалась наружу из барабана, защекотало в носу. Чихая, я
один за  другим подсовывал Коломейцу развязанные снопы.  Жарко пекло солнце,
мелкие колючки осота впивались в ладони, но выковыривать их не было времени.
"После иголкой выну",  -  думал я,  разрывая перевясла. Весело на душе было,
что  я  работаю  наравне  со  взрослыми,  да  еще  у  самого  барабана -  не
где-нибудь.  Поглядел бы  на меня сейчас Петька Маремуха.  Ему и  не снилось
такое - стоять на площадке молотилки. Ведь Маремуха даже и Котьке Григоренко
завидовал,  что  тот  у  медника Захаржевского работает.  А  что  Котька  по
сравнению со  мной?  Подумаешь!  Гордый и  довольный,  я  принимал от Шершня
снопы.  Шершень в  рваных холщовых штанах бродил по снопам с вилами.  Вот он
начинает новый ряд.
     "Ну-ка подай этот крайний широкий снопик -  его, пожалуй, на три порции
хватит", - подумал я.
     Шершень,  словно  угадывая мои  мысли,  перебросил мне  сноп.  Только я
развязал перевясло,  к моим ногам со стуком упало что-то тяжелое. Я нагнулся
и увидел на решетке длинный ржавый болт.
     - Никита, смотри! - шепнул я Коломейцу.
     Тот поднял болт, нахмурился.
     - В самом снопе?
     - Ага!
     - Давай, давай, Никита! - закричали снизу.
     - Да погоди ты!  -  отмахнулся Коломеец и,  переведя ремень на холостой
маховичок, подозвал Полевого.
     Когда я объяснил, где был найден болт, Полевой сказал:
     - Не  иначе  -  кулацкие штучки.  Случайно такие  железяки в  снопы  не
попадают. Это не перепелка. - И тихо предупредил меня: - Ты гляди, Манджура,
может, еще чего найдешь. Подсунули болт - могут и бомбу в солому заплести.
     Молотьба пошла дальше.
     Теперь,  прежде чем подвинуть сноп Коломейцу, я прощупывал солому; а он
то  и  дело подгонял меня.  Я  здорово упарился,  рубашка прилипла к  спине,
соленый пот затекал в  глаза,  я  протирал их рукавом и  думал:  поскорей бы
шабаш.
     - Эй, шевелись, Коломеец! - покрикивали все чаще и чаще курсанты.
     Они вошли во  вкус,  быстро отгребали солому,  подставляли к  жестяному
желобу пустые рогожные мешки  и  сердились,  когда  теплое зерно шло  слабой
струйкой.


     Перед обедом все пошли на Днестр купаться. Дорога на реку пролегала под
забором совхоза. Мы миновали то место, где вчера я, прыгая в бурьян, спугнул
неизвестного человека.  Совхозный сад  днем  выглядел не  таким густым,  как
ночью.
     Днестр заблестел сразу  же  за  каменным забором.  Он  показался мне  с
первого взгляда очень широким -  раз  в  пять  шире нашего Смотрича.  Тот  я
переплывал с  одного маху,  а здесь,  пожалуй,  пришлось бы попыхтеть.  Мы с
Коломейцем сели у самой воды. Гористый бессарабский берег был хорошо виден и
отсюда, снизу.
     На глинистых холмах зазеленели виноградники,  за ними на бугре,  далеко
от Днестра, виднелось село - белые хатки под соломенными крышами, садики, на
краю села тускло поблескивал купол церкви. Оттуда, с околицы села, к Днестру
спускалось вниз  по  крутым  склонам несколько тропинок.  Они  вели  к  двум
чернеющим  на   воде   мельницам.   Издали  эти   черные  дощатые  мельницы,
закрепленные на  якорях  посреди  реки  и  соединенные с  берегом  узенькими
кладочками,  были  похожи на  сорванные наводнением курятники.  Бессарабский
берег был пустынен,  только у левой мельницы, стоя на мостках, стирали белье
две женщины. Когда они шлепали вальками, гулкие хлопки доносились к нам сюда
вместе с поскрипыванием мельничных жерновов.
     - Ну что ж,  выкупаемся,  а,  Василь? - сказал Коломеец и стащил с ноги
покрытый пылью сапог.
     Когда он стянул суконные бриджи и  нижнюю рубашку,  я  увидел,  что вся
спина и грудь его густо поросли черными волосами.
     Коломеец нежно провел ладонью по волосатой груди и сказал с гордостью:
     - Это  у  меня с  детства,  и  притом наследственное.  Батько мой  тоже
волосатый - ужас.
     - Эй,  Никита!  - крикнул издали Коломейцу широкоплечий, рослый курсант
Бажура. - Поплыли на тот берег?
     - Туда  не  доплыву,  -  ответил,  вставая и  поеживаясь,  Коломеец,  -
заморился. Немного давай поплаваем - и все.
     Оба они -  широкоплечий Бажура и низенький,  щуплый Коломеец -  вошли в
чистую воду Днестра и тихо поплыли.
     Ко мне подсел Полевой.
     - Ну как,  Манджура, подружился с Коломейцем? Хорошо работали вдвоем? -
спросил Полевой.
     - Вы же сами видели, как работали.
     - Коломеец - парень хороший, компанейский.
     - А в футбол не играет, говорит: детская игра, - сказал я Полевому.
     - Ну,  это старая история,  -  сказал,  смеясь,  Полевой.  -  Это тебе,
новичку,  он накрутил чего-то.  Он первые дни,  как приехал в  совпартшколу,
таким гоголем ходил -  не подступись. Да и стал хвастаться: я-де, мол, самый
главный был футболист в Балте.  В сборной города голкипера играл.  С Одессой
встречались -  ни одного мяча не пропустил. Все уши-то развесили, а я думаю:
вот  удача-то.  Хоть  одного  игрока настоящего бог  послал.  Ну,  вышли  на
тренировку,  и  Коломейца взяли с  собой.  Стал он  в  голу,  и  тут  конфуз
получился.  Ни  одного мяча  поймать не  может.  Руками машет,  как  журавль
крыльями,  а  мы ему меж ног мячик за мячиком накатываем.  Вот смеху-то было
после! Ну, он, понятно, обиделся и перестал играть.
     В  эту  минуту Коломеец вышел  из  реки  и  направился к  нам.  На  его
волосатой груди блестели капли воды.
     - Я вот,  Никита,  рассказываю твоему напарнику, как ты в футбол с нами
играл, - подмигивая мне, сказал Полевой.
     - А-а-а,  в футбол! - сконфуженно протянул Коломеец и запрыгал на одной
ноге,  делая вид,  что ему в  ухо попала вода.  Напрыгавшись и  не  глядя на
Полевого, он сказал мне: - Ну, чего сидишь? Пошли купаться!
     Вода в Днестре была холодная и течение очень быстрое.
     Не успел я проплыть и десяти шагов, как меня снесло далеко вниз.
     Плыть напрямик за Коломейцем на середину реки я  не решился и  медленно
поплыл вдоль  берега.  Плавал я  совсем немного,  а  отнесло меня  порядком.
Обратно к своей одежде я побежал по отмели.
     - Ты где устроился,  Манджура?  - следя за тем, как я одеваюсь, спросил
Полевой.
     - На балконе.
     - Спать будешь на балконе?
     - Да.
     - Ну, а вещи где?
     - Тоже на балконе.
     - А если дождь?
     - Ничего. Как-нибудь.
     - Смотри,  -  сказал Полевой, - как бы ты не прогадал. А то перебирайся
лучше к нам,  вниз. Как раз место одно в уголке есть свободное. Сухо, тепло,
и никакой тебе дождь не будет страшен.
     - Да нет, товарищ Полевой, спасибо. Мне на балконе лучше будет.
     - Как  знаешь,   -  сказал  Полевой  и,  попробовав  рукой  воду,  стал
раздеваться.


        "БУРЖУАЗНЫЕ ПРЕДРАССУДКИ"

     На  балконе у  меня было не так уж плохо.  Обвитый с  двух сторон диким
виноградом,  он напоминал беседку.  Прямо на расшатанные,  выжженные солнцем
половицы я  бросил соломенный матрац,  а  вещи спрятал в  нише около дверей,
ведущих  в  бывшую  помещичью столовую.  Там,  разложив  на  полу  хрустящие
матрацы,  устроились курсанты.  Можно было,  конечно,  и мне улечься рядом с
ними,  но этот полутемный зал с заколоченными снаружи ставнями не понравился
мне. Слишком сумрачно, прохладно в нем было.
     - Э, да у тебя здесь шикарно! - заходя ко мне в гости на балкон, сказал
Коломеец.  -  Как в тропическом лесу.  И лианы растут!  -  Коломеец потрогал
виноградную лозу,  обвивавшую железный  кронштейн,  и,  опершись  на  шаткие
перила балкона, посмотрел вдаль.
     Днестр отсюда не был виден,  он протекал глубоко в  лощине,  зато можно
было хорошо разглядеть бессарабское село на том берегу.
     - Знаешь что,  молодой человек?  - сказал, обернувшись, Коломеец. - Мне
здесь определенно нравится:  пейзаж, воздух и все такое - словом, я поселюсь
с тобой. Не возражаешь?
     - А чего ж мне возражать? Давай перебирайся! - ответил я радостно.
     Когда уже совсем стемнело, мы с Коломейцем разложили поудобнее рядышком
оба матраца и начали укладываться.
     Несколько минут мы лежали молча. Над ухом у меня тонко прозвенел комар.
На бессарабском берегу протяжно пели грустную молдавскую дойну.
     - Словно хоронят кого-то, - сказал я.
     - Чего  ж  им  веселиться?  -  ответил Коломеец.  -  Жмут  их,  бедняг,
румынские бояре,  жмут  жандармы,  попы всякие,  -  от  такой,  брат,  жизни
краковяк не спляшешь.
     - А ты как думаешь:  Бессарабия когда-нибудь будет советской? - спросил
я у Коломейца.
     - Рано или  поздно -  весь мир  пойдет по  нашему пути!  -  затягиваясь
цигаркой,  мечтательно сказал Коломеец.  -  А Бессарабия - тем более. Это же
наш край.  Ты разве не знаешь, что румынские бояре захватили ее жульнически,
когда мы генералов колошматили?
     Налетел  ветер,  и  верхушки  тополей  под  балконом тихо  зашелестели,
заскрипел флюгер на крыше.  Ветер обдал меня табачным дымом.  Коломеец лежал
на своем матраце, до подбородка натянув ворсистое солдатское одеяло. В зубах
его  тлел огонек папироски.  Он  сжимал ее  крепко,  как старый,  заправский
курильщик.  Я смотрел искоса на Коломейца и завидовал ему: всего на три года
меня старше,  а куда там.  Вот я никак не могу научиться курить, сколько раз
пробовал и каждый раз бросаю.  Какое удовольствие глотать противный табачный
дым? Долго после него во рту погано, в горле першит и есть не хочется. Какая
бы ни была вкусная еда - все равно что бумагу жуешь.
     - Хорошо ему,  черту,  было здесь.  Один,  а такой дом имел!  -  сказал
Коломеец.
     - Кому? - не понял я.
     - Да этому, Григоренко.
     - Кому, кому?
     - Ну чего ты закомукал? Помещику здешнему, Григоренко.
     - Какой это Григоренко? Ты его знаешь?
     - Еще бы!  -  ухмыльнулся Коломеец.  -  Каждую субботу к  нему в  гости
приезжал, а на этом балконе мы чай...
     - Нет, правда. Ты его не знаешь?
     - Откуда я его могу знать?  Вот чудак!  - обозлился Коломеец. - Что я -
помещичьего роду или исправник какой?  Мне сегодня Шершень рассказывал,  что
этим имением владел пан по фамилии Григоренко.
     - А он не доктор ли, случайно, был?
     - Он?..  Подожди...  Подожди... Шершень мне что-то говорил и о докторе.
Дай припомнить.  Нет,  этот помещик сам не был доктором, а у него брат был в
городе - доктор медицины или что-то в этом роде. А ты что - знаешь его?
     - Еще бы!
     И  я  рассказал Коломейцу,  за  что  был расстрелян большевиками доктор
Григоренко.
     - Смотри, мерзавец какой, - удивился Коломеец. - Значит, оба брата были
нашими врагами!  Один большевиков Петлюре выдавал, а другой и посейчас людей
на той стороне мучит.
     - А разве помещик на той стороне?
     - Ну!..  В том-то и фокус,  милый. Его отсюда, из имения, как Советская
власть установилась,  крестьяне выгнали,  имение под  совхоз,  а  он  собрал
манатки да и перемахнул на другой берег. И живет сейчас у бояр припеваючи. И
на той стороне ведь его имение.
     - То, что видно отсюда?
     - Ну  да.  Все  его,  собственное.  А  племянничек у  нас?  У  медника,
говоришь, работает?
     - Ага. У Захаржевского.
     - Все они,  сукины дети, орабочиваются сейчас! - сказал Коломеец. - Без
стажа-то им зарез. Ни в вуз поступить, никуда. Вот и подстраиваются.
     - Этот Котька и в совпартшколу ходит.
     - А что ему делать в совпартшколе?
     - Он к садовнику Корыбко ходит...
     - Постой, я этого паныча, кажется, видел... Он такой смуглый, ловкий!
     - Да, да!
     - Ну,  значит, он самый. Я пришел как-то в спортзал и вижу - на брусьях
незнакомый паренек раскачивается.  "Что вам, говорю, гражданин, здесь нужно?
Посторонним,  говорю,  сюда вход воспрещен".  А он забросил ноги на брусья и
отвечает:  "Я,  говорит,  не посторонний.  Я к вашему сотруднику,  садовнику
Корыбко, пришел". Значит, он и есть последний из могикан?
     - Он совсем не Могикан, его фамилия Григоренко...
     - Ох,  Василь,  Василь!  - рассмеялся Коломеец. - Да ты, я вижу, совсем
необразованный. Чудак-рыбак.
     - Эй,  Никита!  -  донесся из комнаты чей-то глухой голос.  -  Ты скоро
заснешь в своем скворечнике? Сам не спишь, так хоть людям не мешай.
     Не обращая внимания, Коломеец продолжал:
     - Почему я назвал этого Григоренко последним из могикан - вот вопрос? А
потому,  что  он  есть  последний  отпрыск  вымирающего класса  помещиков  и
феодалов. Таких субъектов на нашей земле больше не будет. Понял?
     Я ничего не ответил. Не хотелось, чтобы из комнаты, где спали курсанты,
прикрикнули и на меня.
     На той стороне Днестра по-прежнему пели протяжную дойну.  "Пока я здесь
работаю,  -  подумал я,  - этот прохвост будет отбивать у меня Галю. А Галя,
может, до сегодняшнего дня еще не знает, что я уехал, что меня нет в городе.
Надо будет обязательно написать Гале письмо!" - решил я, засыпая.
     Но прошло много дней, а я все никак не мог написать Гале. Утром, только
всходило солнце,  я бежал к Днестру, раздевался на скалах и с разбегу прыгал
в быструю воду,  фыркал,  мылся в ней,  прогоняя остатки сна, затем мчался в
столовую,  где звенела уже посуда.  Кормили нас по утрам просто,  но сытно -
мамалыгой.  Давали мамалыгу с разными приправами:  то с кислым молоком, то с
холодным компотом из  сушеных фруктов,  то со вчерашним холодным борщом,  то
политую сметаной,  то приносили ее на стол плавающей в  свежем парном молоке
утреннего  удоя,  то  накладывали  в  миски  посыпанную  румяными,  шипящими
шкварками.
     И  каждый раз  она  была вкусная,  рассыпчатая,  горячая,  ослепительно
желтого  цвета,  дымящаяся,  пахучая!  Она  возвышалась янтарными глыбами  в
глубоких алюминиевых мисках, привезенных нами из города.
     Плотно поев такой мамалыги,  нельзя было болтаться без дела. Работа так
и  прилипала к  рукам,  веселая,  дружная работа у молотилки,  среди запахов
свежей  пшеницы,  под  песни  сельских  девчат,  шуршанье  приводного ремня,
посапывание задымленного локомобиля на  совхозном току,  под  горячим летним
солнцем, в нескольких десятках шагов от быстрого и прохладного Днестра.
     На  обед  нам  тоже  подавали мамалыгу,  но  только уже  вместо хлеба к
первому и второму.  Повар резал ее,  густо сваренную, кирпичиками и, пока мы
купались  после  работы,  расставлял кирпичики этой  мамалыги  возле  каждой
миски.
     После  обеда было  очень жарко,  невозможно было  усидеть в  накаленном
солнцем доме.  Мы  расходились по  совхозному саду и  отдыхали кто на густой
траве под  высокими тополями,  кто  в  пустых прохладных амбарах на  охапках
сухого  прошлогоднего  сена.  Тихо  становилось  в  послеобеденное  время  в
совхозе:  пастухи угоняли весь скот к Днестру, коровы стояли там по колено в
холодной воде,  изредка обмахиваясь хвостами от  назойливых слепней,  лошади
пережевывали в  конюшнях овес.  Весь  огромный совхозный двор был  заставлен
пустыми подводами.  Засыпав лошадям корма,  конюхи уходили кто в село, кто в
сад.
     Хорошо  было  лежать после  обеда  где-нибудь под  деревом на  траве  и
видеть, как дрожит в нескольких шагах от тебя накаленный солнцем воздух, как
медленно проплывают по чистому небу случайные прозрачные тучки, слушать, как
позвякивают колокольцами коровы у Днестра,  как прозвенит и замолкнет на той
стороне звоночек извозчика-балагулы.
     Удобно было лежать так  на  мягкой траве и  чувствовать,  как  ноет все
уставшее  за  день  тело.  Радостно  было  разглядывать исцарапанные соломой
загорелые руки,  - я уже набил себе на ладонях изрядные мозоли. Приятно было
сознавать, ч