отвернуться, но я, пересиливая страх, смотрел.
   Одетый в синий, наглухо  застегнутый  френч,  Петлюра  сидел  в  ложе  на
плюшевом кресле, заложив нога на ногу. В руках он держал фуражку-"керенку" с
золотым трезубцем на околыше. Волосы у Петлюры были зачесаны налево и лежали
гладко: наверное, он смазал их репейным маслом.
   Мне показалось, что я где-то видел Петлюру, но где - я сперва  припомнить
не мог, а вспомнил только после. На жестяной, выгоревшей от солнца вывеске у
нашего  зареченского  парикмахера  Новижена  был  нарисован  вот  такой   же
прилизанный, надменный мужчина.
   Петлюра все время озирался по сторонам,  один  раз  он  даже  нагнулся  и
незаметно посмотрел под  мягкое  пружинное  кресло,  на  котором  сидел,  и,
увидев, что  под  креслом  никого  нет,  уже  спокойнее  стал  рассматривать
портреты своих министров.
   За  плечами  у  батьки  на  деревянных  перилах  ложи   сидел   начальник
контрразведки  Чеботарев.  Даже  сами  петлюровцы   называли   его   Малютой
Скуратовым. Чеботареву было скучно тут, в гимназии. Широкоплечий,  с  лицом,
изрытым оспой, одетый в серую австрийскую форму, с тяжелым маузером на боку,
Чеботарев позевывал, - видно, ему очень  хотелось  уйти.  Кроме  Чеботарева,
других петлюровских старшин в ложе не было.
   Петлюру окружали  офицеры-пилсудчики  в  нарядных  голубоватых  мундирах.
Просторная ложа была сплошь забита ими. Среди пилсудчиков  я  вдруг  заметил
офицера с черными бакенбардами, которого мы  с  Маремухой  видели  несколько
дней назад в городе. Он сидел на венском стуле рядом  с  атаманом  и  что-то
вполголоса ему  рассказывал.  Петлюра  заулыбался.  Он  вытащил  из  кармана
длинный гребешок и осторожно, так,  словно  боялся  расцарапать  кожу,  стал
зачесывать этим гребешком набок свои липкие, маслянистые волосы. А пилсудчик
с бакенбардами хлопнул себя по коленке и затем,  круто  повернувшись,  вдруг
поманил кого-то перчаткой. Кого он зовет? А, ксендза!
   Высокий, худой, с  гладко  выбритыми  запавшими  щеками,  согнувшись,  он
пробирался между рядами скамеек,  и  гимназисты,  вставая  один  за  другим,
давали ему дорогу. На голове  у  ксендза  была  смешная  бархатная  шапочка.
Осторожно забравшись в ложу,  ксендз  поклонился  -  сперва  Петлюре,  затем
офицерам. Откуда ни возьмись,  со  стулом  в  руках  подскочил  черноволосый
распорядитель. Даже не посмотрев на него, ксендз ловко  одной  рукой  поднял
стул и сел. Сутана его распахнулась, и я увидел под  ней  хорошо  начищенные
сапоги с высокими голенищами. Ксендз снял шапочку, и выбритая  кружочком  на
его голове тонзура  заблестела  под  ярким  светом  люстры.  "Наверное,  это
какой-нибудь знаменитый, особенный ксендз,- подумал я,- раз  и  Петлюра  его
знает".
   В эту минуту в зале погас свет и  со  сцены  послышался  голос  директора
гимназии Прокоповича.
   То и дело запинаясь, директор густым басом говорил, как ему  радостно  на
душе оттого, что в гимназию пришли такие дорогие гости, да  еще  в  эти  дни
заключения военного союза с маршалом Пилсудским против большевиков.
   Тут через дырку я увидел, что Петлюра и  пилсудчики  встали.  Спрыгнул  с
перил ложи и Чеботарев, и доски заскрипели под ним. Повскакали со своих мест
скауты, гимназисты стали кричать "слава", а оркестр громко  заиграл  "Ще  не
вмерла Украiна", и зайчики от поднятых медных  труб  музыкантов  побежали  в
разные стороны полутемного зала.
   Петлюра, как только заиграла музыка, надел фуражку и  взял  под  козырек.
Так же по команде "смирно" стояли в ложе польские офицеры. Перебирая  четки,
вытянулся вместе с ними и ксендз. Едва затихли последние звуки петлюровского
гимна и все стали рассаживаться по местам,  как  директор  гулко,  словно  в
пустую бочку, закричал в актовый зал:
   - За процветание нашей дорогой союзницы  великой  Речи  Посполитой  и  ее
маршала Юзефа Пилсудского - слава!
   - Слава! Виват! - заорали вразброд  гимназисты.  Кто-то  крикнул  "виват"
даже и здесь, за сценой. Оркестр снова  заиграл,  только  на  этот  раз  уже
польский гимн. В эту минуту меня взяли за шиворот.  Я  оглянулся.  Сзади,  с
тесаком на ремне, одетый в бойскаутскую форму, стоял  здоровенный  Кулибаба.
Вблизи он казался еще выше.
   - А ну, дай посмотрю! - властно прошипел он.
   - Только недолго! - попросил я и посторонился.
   Но Кулибаба, видно, и не думал скоро уходить. Он смотрел  в  зал,  слегка
согнувшись и широко раздвинув свои голые до колен волосатые ноги. Тесак, как
маятник, болтался на поясе Кулибабы. Мне надоело караулить дырку, и я  пошел
прочь.
   Я не стал смотреть,  как  бойскауты-спортсмены  выжимали  гири  и  делали
пирамиды, - эти штуки я видел не раз на  гимназическом  дворе.  Я  бродил  в
глубине сцены и только слышал, как там, за декорациями, раз за разом  ухают,
падая на пол, тяжелые гири.
   Но вот живую картину я пропустить никак не мог.  Пока  со  сцены  убирали
ковры и оттаскивали  в  сторону  гири,  я  хорошо  устроился  у  сигнального
колокола. Отсюда сцена была видна  гораздо  лучше,  чем  из  ложи,  а  самое
главное - артисты бегали рядом, их при желании можно было тронуть рукой.
   Занавес, звеня кольцами, раскрылся. На сцене, вокруг деревянного простого
стола, сидели запорожцы. Сперва они молчали  и  даже  не  шевелились.  Вдруг
голый до пояса, рыже-чубый запорожец затрясся, словно в  падучей,  откинулся
назад и наотмашь ахнул кулаком по спине другой, тоже  обнаженного  до  пояса
запорожца в  папахе  с  красным  верхом.  Удар  был  очень  сильный,  бедный
запорожец не выдержал и даже глухо крякнул на весь  актовый  зал.  А  в  это
время лысый. с седым  чубчиком  на  лбу,  старый  запорожский  вояка  громко
засмеялся и будто бы от смеха повалился на пивную бочку,  что  лежала  около
суфлерской будки. Пока этот лысый смеялся, изо  всех  углов  к  столу  стали
сбегаться с пиками, со свернутыми знаменами остальные запорожцы. Подбежав  к
столу, они наклонились над писарем,  а  писарь  в  черном  камзоле  с  белым
воротником что-то быстро зацарапал сухим гусиным пером по бумаге.
   У меня под самым ухом звякнули в колокол.
   И по этому сигналу артисты вдруг замерли на своих местах,  где  кто  был,
все  стало  очень  похоже  на  картину  "Запорожцы  пишут  письмо  турецкому
султану". Эта картина висела у нас в учительской. Прошла минута,  другая,  а
запорожцы вс„ сидели и стояли на сцене как  вкопанные  -  мне  даже  надоело
смотреть на них, а в зале стали кашлять.
   Занавес задергивали очень медленно, и артисты не трогались с места до тех
пор, пока обе его половинки не сошлись совсем.
   Не успел я отойти от колокола, как ко  мне,  поправляя  пенсне,  подбежал
Подуст.
   - Приготовься, милый! Твоя очередь! - сказал он.
   - Как, уже? Лучше я после...
   - Ничего, не бойся! - подбодрил меня Подуст и одну за другой проверил все
пуговицы на своем мундире. Затем он подошел к зеркалу и посмотрелся.
   Пока Подуст прихорашивался, я осторожно вынул  из  фуражки  утиное  яйцо,
разбил его и выпил тут же, на сцене.  Яйцо  было  теплое,  скользкое,  очень
противное.
   Точно во сне, я услышал протяжные слова Подуста:
   - Сейчас, Панове, выступит с декламацией ученик пятого класса  Украинской
державной гимназии Василий Манджура!
   Не помню, как я выбежал на сцену. Я остановился уже около самой  рампы  и
чуть-чуть не раздавил ногой электрическую лампочку.  Освещенные  красноватым
отблеском сцены, пристально смотрели на  меня  из  первых  рядов  учителя  и
гимназисты. Я заметил на плетеном кресле в первом ряду бородатого  директора
гимназии Прокоповича. Он сидел, зажав ногами  палку.  Сбоку  в  темной  ложе
блестела гладко зачесанная голова Петлюры. В зале было очень тихо.
   - Вирш Степана Руданского "Та гей, бики!" -  несмело  начал  я  и  сразу,
отважившись, продолжал:

   Та гей, бики! Чего ж ви стали?
   Чи поле страшно заросло?
   Чи лемеша iржа поiла?
   Чи затупилось чересло?

   Во всех углах зала, пугая меня, загрохотало эхо. Чтобы заглушить  его,  я
еще громче спрашивал:
   Чого ж ви стали? Гей, бики!
   Страшный и далекий зал слушал. Как  большие  косы,  отбрасывая  на  стены
длинные тени, свисали над публикой две гирлянды барвинка.
   И  вдруг  я  вспомнил  кладбище:  мы  с   Куницей   рвем   барвинок   для
торжественного вечера. Нам так спокойно меж могил! Высокие бересты  и  грабы
почти  сплошь  закрывают  памятники  от  солнца,  изредка  захлопает  тугими
крыльями вверху, в густой листве, горлица; потурчит  немного,  да  и  улетит
прочь, за реку, в лес, где посветлее и не так пустынно.
   И мне захотелось убежать отсюда куда угодно, хоть на кладбище...
   Но я видел пристальные взгляды учителей, они ждали, чтобы я читал дальше.
   Вдруг в зале послышался стук шагов. Под  самой  сценой  прошел  к  выходу
Чеботарев. Мне сразу стало легче. Собрав последние силы, я закричал:
   Та гей, бики! Зерно поспiэ,
   Обiллэ золотом поля.
   I потече iзнову медом
   I молоком свята земля.
   I все мине, що гipкo було,
   Настанут дивнii роки
   Чого ж ви стали, моi дiти?
   Пора настала! Гей, бики!
   В ответ мне громко захлопали. Я сразу повернулся, но не успел забежать за
кулисы, как меня остановил Подуст.
   - Молодец! Чудесно! Читай еще! Теперь, после похвалы учителя, мне было не
так уже боязно. Я вернулся обратно к рампе, поклонился и объявил:
   - "Когда мы были казаками". Вирш Тараса Шевченко! В зале снова захлопали,
- видно, им  в  самом  деле  понравилась  моя  декламация,  только  директор
Прокопович вдруг заерзал на своем скрипучем кресле, но я, не глядя на  него,
смело начал:
   Когда мы были казаками,
   Еще до унии, тогда
   Как весело текли года!
   Поляков звали мы друзьями,
   Гордились вольными степями,
   В садах, как лилии, цвели
   Девчата, пели и любились...
   Сынами матери гордились,
   Сынами вольными... Росли...

   Тут я перевел дыхание, глотнул как можно больше воздуха, но вдруг услышал
шепот:
   - Манджура! Манджура!
   Я повернул голову.
   Сбоку из-за холщовых декораций  с  перекошенным  лицом  на  меня  страшно
смотрел учитель Подуст. Он делал мне какие-то знаки. Я решил, что, наверное,
ошибся и какую-нибудь строку прочитал не так. Чтобы не заметили моей ошибки,
я еще громче и быстрее продолжал:
   ...Росли сыны и веселили
   Глубокой старости лета...
   Покуда именем Христа
   Пришли ксендзы и запалили
   Наш тихий рай. И потекли
   Моря большие слез и крови,
   А сирых именем Христовым
   Страданьям крестным обрекли...
   Что такое? Теперь очень странно  смотрел  на  меня  и  директор  гимназии
бородатый Прокопович. Он вдруг поднял палку и погрозил  ею  мне  так,  будто
хотел прогнать меня со сцены. Потом он поднес руку к бороде и ладонью закрыл
себе рот. Похоже было - ему не нравилось, как я читаю. И в ложе,  где  сидел
Петлюра, зашумели. Сквозь  полумрак  зала  я  увидел,  как  один  за  другим
поднимались со своих стульев пилсудчики, я слышал, как звенели их шпоры.
   - Манджура! Манджура! - неслось из-за кулис. Я совсем растерялся,
   "А может, это все мне только кажется?" - подумал я. И,  чувствуя,  как  к
лицу приливает кровь, чувствуя, как все сильнее тянет меня к себе зрительный
зал, едва удерживаясь, чтобы не упасть туда, вниз, на  скользкий  паркет,  я
быстро прочитал:
   Поникли головы казачьи,
   Как будто смятая трава
   Украина плачет, стонет-плачет!
   Летит на землю голова
   За головой Палач ликует
   А ксендз безумным языком
   Кричит...
   На меня с визгом несся занавес.
   И не успел я прочитать последних строк вирша,  не  успел  даже  отскочить
назад, как обе половинки плотного суконного занавеса хлопнули меня по ушам
   Я бросился назад, и в ту же минуту меня со страшной силой, точно  тяжелым
свинцовым кастетом, ударили под глаз.  На  секунду  все  лампочки  на  сцене
потухли, но потом зажглись с такой силой,  будто  яркие  молнии  закружились
перед моим лицом И в этом ослепительном  свете,  вспыхнувшем  у  меня  перед
глазами, я увидел бледное и  злое  лицо  Подуста,  его  выставленные  вперед
костлявые кулаки.
   Подуст хотел ударить меня  вторично,  но  я  быстро  пригнулся,  и  кулак
учителя пролетел у меня над головой Я пустился к двери,  но  Подуст  пересек
мне дорогу. Его пенсне упало на пол. Мундир расстегнулся.
   - Стой! Стой!.. Куда, сволочь?..- хрипел Подуст и размахивал руками.
   Уклоняясь от его ударов, я метался из одного угла в другой, я  уже  прямо
ползал по полу. Горячие соленые слезы лились по лицу, застилали  мне  глаза.
Еще немного, и я, совсем обессилев, грохнулся бы на пол. Но в эту  минуту  я
услышал за спиной голос директора гимназии.
   - Где он? - спросил директор, опираясь на  буковую  палку  с  серебряными
монограммами.
   - Вот, полюбуйтесь! - сказал бледный Подуст, тыча в меня пальцем и быстро
застегивая мундир.
   - Вы тоже хороши! - крикнул директор и подошел вплотную к Подусту. - Я же
приказывал вам проверить программу...  А  вы...  Это  же  позор,  позор,  вы
понимаете?  Так  оскорбить  наших  союзников!  Так  оскорбить   католическую
церковь!
   Прислушиваясь к словам директора, я решил, что меня бить  не  будут.  Мне
даже стало радостно, что из-за меня попало Подусту. "Так тебе и  надо,  черт
очкастый, чтоб не дрался!"
   Но только я подумал это,  утирая  грязной  ладонью  слезы,  как  директор
схватил меня за воротник и, повернув свою руку так, что воротник сразу  стал
меня душить, закричал- Мерзавец! Понимаешь, что ты обесславил нашу гимназию?
Да еще в такой день! Об этом доложат Пилсудскому. О боже, боже! Понимаешь ты
это или нет, байстрюк?
   А что я мог сказать директору, когда я ничего не понимал?
   Если я, допустим, сделал ошибку, так зачем же драться?
   Я думал: "Кричи, кричи, а я буду молчать".
   И молчал.
   Директор оглянулся. Со всех сторон, из окон и дверей  этой  размалеванной
под украинскую хату декорации, вытянув длинные, худые шеи,  глядели  на  нас
перемазанные гримом запорожцы. Одни уже сняли усы и парики, другие еще  были
в париках.
   Вдруг из зала приоткрыли занавес. Оттуда выглянул гимназист-распорядитель
и с испугом прошептал:
   - Пане директор, вас требуют! Прокопович вздрогнул  и,  схватив  меня  за
шиворот, приказал:
   - Будешь извиняться! - и сразу же потащил к лесенке, ведущей в зал.
   - Куда?.. Я не хочу... Пустите, пане директор. Пустите! Я  же  ничего  не
сделал...
   - Ах ты злыдня... Ты еще  издеваешься?..  Ты  ничего  не  сделал?  Да?  -
выкрикнул директор и сразу потянул меня за собой так, что я упал на колени и
проехал на карачках по скользкому паркету несколько шагов.
   Но даже извиниться мне не пришлось.
   Не успел директор подтащить меня  к  ложе,  как  оттуда,  звеня  шпорами,
спустился пилсудчик с черными бакенбардами. Следом за ним  двинулись  к  нам
Петлюра и его свита.
   - Кто тебя научил, лайдак? - в упор выкрикнул офицер с бакенбардами
   Директор отпустил меня, и теперь я стоял свободный.
   - Пся крев! Кто научил, я пытам? -  снова  повторил  пилсудчик.  От  него
сильно пахло табаком и духами.
   - Никто. - ответил я, оглядываясь и думая, как бы удрать.
   - Як то никто? Кто научил, мув! Ну? - И офицер поднял  над  моей  головой
кулак.
   Я съежился. Еще сильнее заныла щека. Я вспомнил, как меня бил Подуст, как
не дал он мне дочитать стихи Шевченко, и, всхлипывая, выпалил:
   - Подуст научил!
   - А-а, Подуст! Кто то таки ест Подуст? - Офицер пристально  посмотрел  на
директора.
   - Прошу прощения. Подуст - это наш преподаватель, вот он, кстати,  здесь!
- ответил директор, показывая на Георгия Авдеевича.
   - Вы?
   Пилсудчик сразу направился к Подусту.
   - Это неправда! - застонал Подуст и попятился. - Это наглая клевета...  Я
не проходил с ними Шевченко... У них был не  допущенный  теперь  в  гимназию
Лазарев. Возможно, это он...
   - Що ж вы брешете, пане учитель! Вы ж мне наказували, щоб...- всхлипывая,
закричал я, но тут рядом с офицером появился ксендз.
   - Пшепрашам! - не обращая на меня внимания, сказал он тихо Подусту. - Пан
его не учил. Я то разумем. Але ж як  пан  допустил  его  читать  вирши  тэго
святотатца? Тэго одвечнэго врога косцьолу польскего и Ватикану?
   - Я думал...- забормотал Подуст,- я думал, он "Садок вишневый" прочтет...
   - Думали, думали!..- во весь голос закричал офицер, и щеки  его  налились
кровью. - Чего вы нам морочите головы! То есть  большевистска  пропаганда...
от цо! - И, обращаясь к директору, он со злостью добавил: - Прошу убедиться,
портрет этого разбойника у вас на  главном  месте  висит.  Он  научит  ваших
гимназистов, как убивать людей на большой дороге.
   И все, кто был вокруг, задрали головы и стали смотреть под потолок, туда,
где в тяжелой, золоченой раме, покрытой вышитым украинским полотенцем, висел
нарядный портрет Тараса Шевченко.
   Сердитый, большелобый, в распахнутом овчинном тулупе. в теплой  смушковой
шапке, нахмурив брови, он смотрел с портрета прямо на нас.
   Петлюра, желая угодить пилсудчикам, шагнул к директору  и  резко,  словно
совершенно незнакомому человеку, крикнул ему, указывая на портрет:
   - Снять!
   И в ту же минуту несколько скаутов, обгоняя друг друга, бросились к белой
кафельной  печке.  Первый  из  них  с  шумом  придвинул  к   стене   высокую
лакированную парту. Кто-то взгромоздил на парту длинную скамейку.  Сразу  же
на эту скамейку полез черноволосый распорядитель.
   Поймав золоченую раму портрета, он изо всей силы дернул портрет вниз.
   С треском лопнула веревка.
   Как только портрет Шевченко стукнулся о край парты,  его  мигом  схватили
два скаута и поволокли. в темный коридор.
   На желтой стене зала, под лепными карнизами, торчал  теперь  только  один
большой крюк, и возле  него  колыхалась  запорошенная  пылью,  потревоженная
паутина.
   - Ас ним как быть?  -  показывая  на  меня,  тихо  спросил  у  офицера  с
бакенбардами директор Прокопович.
   - С ним?- Пилсудчик презрительно пожал плечами.- Ну, если пан директор  и
сейчас нуждается в советниках, тогда  мне  только  остается  пожалеть  ваших
учеников!
   Прокопович вздрогнул и залился краской. Он суетливо посмотрел на Подуста.
Рядом с Подустом стоял, ухмыляясь, Кулибаба.
   Прокопович  поманил  его  палкой.  Кулибаба,  придерживая  тесак,   мигом
подлетел к директору и козырнул на ходу Петлюре.  Кивая  на  меня,  директор
приказал Кулибабе:
   - До карцеру! И не выпускать до моего распоряжения! А  вы,  -  сказал  он
перепуганному Подусту, - продолжайте вечер. Завтра поговорим.
   Когда  Кулибаба  выводил  меня  в  коридор,  у  выхода  столпилось  много
гимназистов. Кто-то тыкал в меня пальцем. Я шел, упираясь. Хотелось заползти
далеко под парты, чтобы только меня не  разглядывали,  как  обезьяну.  Легче
стало лишь в темном коридоре. Откуда ни возьмись, подбежал ко мне  Куница  и
прошептал:
   - Не журись, Василь, выручим!.. Кулибаба с ходу  ударил  Юзика  ногой,  и
тот, отпрыгнув в темноту, заголосил оттуда на весь коридор:
   Кулибаба, Кули-дед,
   Бабу просят на обед.
   Видя, что Кулибаба молчит, Юзик помчался вперед и, только мы  поравнялись
с темным классом, громко закричал оттуда:
   - Эй ты, волосатый, иди сюда!
   Кулибаба не останавливался.
   Я понял, что Куница хочет спасти меня и нарочно дразнит Кулибабу.  Куница
думал, что Кулибаба бросится за ним, а я в это время смогу удрать.
   - Боишься? Иди, иди сюда, балабошка, я тебе надаю! - кричал Куница, бегая
позади нас.
   Но Кулибаба оказался хитрее и меня так и не отпустил.

   Карцер помещался в подвальном  этаже  гимназии,  около  дровяных  сараев.
Кулибаба втолкнул меня туда и сразу же, не зажигая света, на ощупь закрыл на
висячий замок окованную жестью дверь.
   В карцере было сыро, пахло  осенним  лесом,  опенками.  давно  покинутыми
вороньими гнездами. Хорошо еще, что на дворе светила полная луна.  Ясный  ее
свет проникал в  карцер  сквозь  решетчатое  окошечко.  Стекла  в  нем  были
наполовину разбиты, и я хорошо слышал, что делает