алась ли ему выбраться из башни Конецпольсного? Как  мы  желали  теперь
Омелюстому удачи! Из простого,  ничем  особенно  не  примечательного  соседа
Омелюстый сразу вырос в наших глазах в  грозного  богатыря  вроде  повстанца
Устина Кармелюка.
   Куница в это время ел мамалыгу. Я предложил ему сбегать на Старый бульвар
и оттуда, сверху, посмотреть, что делается у  башни  Конецпольского.  Куница
отломил мне кусок горячей мамалыги, и мы помчались. Но когда мы добежали  до
бульвара, у башни Конецпольского было уже тихо. Только у речки ходил взад  и
вперед петлюровский патруль да два каких-то незнакомых хлопца  подбирали  на
берегу стреляные гильзы.
   Мы прогнали, этих хлопцев и сами стали искать патроны в  том  месте,  где
только что была перестрелка.
   Кунице посчастливилось. Около забора он нашел боевой австрийский патрон с
тупой пулькой. Должно быть, впопыхах  его  обронили  петлюровцы.  А  мне  не
повезло. Долго я бродил под скалой, где лежал убитый петлюровец,  но,  кроме
одной лопнувшей гильзы, из которой кисло пахло  порохом,  ничего  не  нашел.
Проклятые хлопцы все подобрали.
   На небе уже показались звезды, когда я вернулся домой.
   Отец почему-то был веселый. Застелив газетой край стола, он разбирал  наш
никелированный будильник и посвистывал.
   - Тато, а его не могли в тюрьму бросить? - осторожно спросил я отца.
   - Кого в тюрьму? - откликнулся отец.
   - Ну, Омелюстого...
   Отец усмехнулся в густые усы и пробурчал:
   - Много ты знаешь...
   Видно,  ему-то  было  известно  многое,   но   он   попросту   не   хотел
откровенничать с таким, как я, пацаном.
   До прихода Петлюры мой отец  работал  наборщиком  в  уездной  типографии.
Когда  петлюровцы  заняли  город,  к  отцу  стали  часто  заходить  знакомые
типографские рабочие. Они говорили, что Петлюра привез с собой машины, чтобы
на них печатать деньги.
   Машины эти установили в большом доме духовной  семинарии  на  Семинарской
улице. А под окнами семинарии взад  и  вперед  зашагали  чубатые  солдаты  в
мохнатых шапках, с карабинами за спиной, и нагайками отгоняли зевак.
   Пятерых рабочих типографии взяли печатать петлюровские  деньги.  Один  из
них жаловался отцу, что во время работы за спиной у них стоят  петлюровцы  с
ружьями, а после работы эти охранники обыскивают печатников, как воров.
   Как-то поздно вечером к нам в дом пришел рябой низенький наборщик.  Он  и
до этого бывал у нас. Тетка Марья  Афанасьевна  уже  спала,  а  отец  только
собирался ложиться.
   - Завтра нас с тобою. Мирон, заставят  петлюровские  деньги  печатать.  Я
слышал, заведующий  говорил  в  конторе,-  угрюмо  сказал  моему  отцу  этот
наборщик.
   Отец молча выслушал наборщика. Потом он сел за стол и  долго  смотрел  на
вздрагивающий огонек коптилки. Я следил за отцом и думал:  "Ну,  скажи  хоть
слово, ну, чего ты молчишь?"
   Наконец низенький наборщик отважился и, тронув отца за плечо, спросил:
   - Так что делать будем, а. Мирон?.. Отец вдруг сразу встал и громко,  так
что даже пламя коптилки заколыхалось, ответил:
   - Я им таких карбованцев напечатаю, что у самого  Петлюры  поперек  горла
станут! Я печатник, а не фальшивомонетчик!
   И, сказав это, отец погрозил кулаком.
   Утром отца в городе уже не было.
   ***
   На следующий день за забором в усадьбе Гржибовских завизжала свинья.
   - Опять кабана режут! - сказала тетка.
   Наш сосед, Гржибовский.- колбасник.
   За  белым  его  домом  выстроено   несколько   свиных   хлевов.   В   них
откармливаются на убой породистые йоркширские свиньи.
   Гржибовский у себя в усадьбе круглый год ходит  без  фуражки.  Его  рыжие
волосы всегда подстрижены ежиком.
   Гржибовский  -  рослый,  подтянутый,   бороду   стрижет   тоже   коротко,
лопаточкой, и каждое воскресенье ходит в церковь.
   На всех Гржибовский смотрит, как на  своих  приказчиков.  Взгляд  у  него
суровый, колючий. Когда он выходит на крыльцо своего белого  дома  и  кричит
хриплым басом: "Стаху, сюда!" - становится страшно и за себя и за Стаха.
   Однажды Гржибовский порол Стаха в садике широким  лакированным  ремнем  с
медной пряжкой.
   Сквозь щели забора мы видели плотную спину Гржибовского, его жирный  зад,
обтянутый синими штанами, и прочно вросшие в траву ноги в юфтевых сапогах.
   Между ног у Гржибовского была зажата голова Стаха. Глаза у Стаха  вылезли
на  лоб,  волосы  были  взъерошены,  изо  рта  текла  слюна,  и  он  быстро,
скороговоркой верещал:
   - Ой, тату, тату, не буду. ой, не буду, прости, таточку. ой, больно,  ой,
не буду, прости!
   А Гржибовский, словно не слыша криков сына, нагибал свою плотную спину  в
нанковом сюртуке. Раз за разом он взмахивал ремнем, резко бросал вниз руку и
с оттяжкой бил Стаха. Он как бы  дрова  рубил  -  то,  крякнув,  ударит,  то
отшатнется, то снова ударит, и все похрапывал, покашливал.
   Стах закусывал губы, высовывал язык и снова кричал:
   - Ой, тату, тату, не буду!
   Стах не знал, что мы видели, как отец порол его. Всякий раз он скрывал от
нас побои.
   При людях он хвалил отца, с гордостью говорил, что его отец самый богатый
колбасник в городе, и хвастал, что в ярмарочные дни больше всего покупателей
собирается у него в лавке на Подзамче.
   В словах Стаха, конечно, была доля правды.
   Гржибовский  умел  готовить  превосходную  колбасу.  Заколов  свинью,  он
запирался  в  мастерской,  рубил  из  выпотрошенной  свиной  туши   окорока,
отбрасывал отдельно на студень голову и ножки,  обрезал  сало,  а  остальное
мясо пускал в колбасу. Он  знал,  сколько  надо  подбросить  перцу,  сколько
чесноку, и, приготовив фарш, набивал им прозрачные кишки  сам,  один.  Когда
колбаса была готова, он лез по лесенке  на  крышу.  Бережно  вынимая  кольца
колбасы из голубой эмалированной миски, Гржибовский нанизывал их на крючья и
опускал в трубу.  Затем  Гржибовские  разжигали  печку.  Едкий  дым  горящей
соломы, запах коптящейся колбасы доносились и к нам во двор.
   В такие дни мы с Куницей подзывали Стаха к забору,  чтобы  выторговать  у
него кусок свежей колбасы.
   Взамен мы предлагали Стаху цветные, пахнущие типографской краской  афиши,
программки опереток с изображениями нарядных женщин и маленькие  книжечки  -
жития святых с картинками. Все эти афиши и книжечки  приносил  мне  отец  из
типографии.
   Вначале мы договаривались,  что  на  что  будем  менять,  и  божились  не
надувать друг друга.
   После долгих переговоров Стах, хитра щуря свои раскосые глаза, вприпрыжку
бежал к коптилке.  Он  выбирал  удобную  минуту,  чтобы  незаметно  от  отца
сдернуть с задымленной полки кольцо колбасы.
   Мы стояли у забора и нетерпеливо  ждали  его  возвращения,  покусывая  от
волнения горьковатые прутики сирени.
   Утащив колбасу, Стах, веселый, довольный удачей, прибегал в палисадник  и
перебрасывал ее нам через забор.
   Мы ловили ее, скользкую и упругую, как мяч, на лету. Взамен через щели  в
заборе просовывали Стаху пестрые афиши и книжечки.
   Затем мы убегали на скамеечку к воротам и ели колбасу просто  так  -  без
хлеба. Острый запах чеснока щекотал нам ноздри. Капли сала падали на  траву.
Колбаса была теплая, румяная и вкусная, как окорок.
   Теперь Гржибовский резал нового кабана.  Услышав  визг,  мы  подбежали  к
забору и заглянули в щель.
   На крыльце, где обычно курил свою трубку Гржибовский,  согнувшись,  стоял
петлюровец и  усердно  чистил  двумя  мохнатыми  щетками  голенище  высокого
сапога. Начистив сапоги, он выпрямился и положил щетки  на  барьер  крыльца.
Ведь это же Марко!
   Ошибки быть не могло.  Старший  сын  Гржибовского,  Марко,  или  курносый
Марко, как его звала вся  улица,  стоял  сейчас  на  крыльце  в  щеголеватом
френче,  затянутый  в  коричневые  портупеи.  Его  начищенные  сапоги   ярко
блестели.
   Когда красные освободили город  от  войск  гетмана  Скоропадского,  Марко
исчез из дому.
   Он бежал от красных, а сейчас вот появился снова, нарядный и  вылощенный,
в мундире офицера петлюровской директории.
   Ничего доброго появление молодого Гржибовского не предвещало...
   ПРОЩАЙ, УЧИЛИЩЕ!
   Однажды, вскоре после прихода петлюровцев,  вместо  математика  к  нам  в
класс вошел Валериан Дмитриевич Лазарев. Он поздоровался,  протер  платочком
пенсне и, горбясь, зашагал от окна к печке.  Он  всегда  любил,  прежде  чем
начать урок, молча, как бы собираясь с мыслями, пройтись по классу.
   Вдруг Лазарев остановился, окинул  нас  усталым,  рассеянным  взглядом  и
сказал:
   - Будем прощаться, хлопчики. Жили мы с вами славно, не ссорились,  а  вот
пришла пора расставаться.  Училище  наше  закрывается,  а  вас  переводят  в
гимназию. Добровольно они туда не могли набрать учеников, так на  такой  шаг
решились...  Сейчас  можете  идти  домой,  уроков  больше  не  будет,  а   в
понедельник извольте явиться в гимназию. Вы уже больше не высшеначалъники, а
гимназисты.
   Мы были  ошарашены.  Какая  гимназия?  Почему  мы  гимназисты?  Уж  очень
неожиданной показалась нам эта весть. В классе сразу стало удивительно тихо.
Первым нарушил эту тишину конопатый Сашка Бобырь.
   - Валериан Дмитриевич, а наши учителя, а вы - тоже с нами? - выкрикнул он
с задней парты, и мы, услышав его вопрос, насторожились.
   Было видно, что Сашкин вопрос задел Валериана Дмитриевича за живое.
   - Нет, хлопчики, мне на покой пора. С паном Петлюрой у нас разные дороги.
Я в той гимназии ни к чему, - криво улыбнувшись, ответил Лазарев и, присев к
столу, принялся без цели перелистывать классный журнал.
   Тогда мы повскакали из-за  парт  и  окружили  столик,  за  которым  сидел
Лазарев.
   Валериан Дмитриевич молчал. Мы видели, что он расстроен, что  ему  тяжело
разговаривать с нами, но все же мы стали  приставать  к  нему  с  вопросами.
Сашка Бобырь спрашивал Лазарева, будем ли мы носить форму. Куница - на каком
языке  будут  учить  в  гимназии;  каждый  старался  выведать  у   Валериана
Дмитриевича самое главное и самое интересное для себя.
   Особенно хотелось нам  узнать,  почему  Лазарев  не  хочет  переходить  в
гимназию. И когда мы его растравили вконец,  он  встал  со  стула,  еще  раз
медленно протер пенсне и оказал:
   - Я и сам не хочу покидать  вас  в  середине  учебного  года,  да  что  ж
поделаешь? - Помолчав немного, он добавил: - Главное-то,  хлопчики,  в  том,
что они набирают в гимназию своих учителей, а я для них не гожусь.
   - Почему не годитесь? - удивленно выкрикнул Куница.
   - Я, хлопчики, не могу натравливать людей одной  нации  на  людей  другой
так, как этого хотелось бы петлюровцам.  По  мне  был  бы  человек  честным,
полезным обществу, а то, на каком языке он говорит, -  дело  второстепенное.
Мне абсолютно безразлично: поляк, еврей, украинец или русский мой  знакомый,
- была бы у него душа хорошая, настоящая, вот основное! И я всегда считал  и
считаю, что нельзя решать  судьбу  Украины  в  отрыве  от  будущего  народов
России... И никогда они мне не простят,  что  я  рассказывал  вам  правду  о
Ленине...
   Невесело расходились мы  в  этот  день  по  домам.  Было  жалко  покидать
навсегда наше старое училище. Никто не знал, что  нас  ожидает  в  гимназии,
какие там будут порядки, какие учителя.
   - Это все Петлюра выдумал! - со злостью сказал Куница,  когда  мы  с  ним
спускались по Старому бульвару к речке. - Вот холера, чтоб он подавился!
   Я молчал. Конечно, прав был мой польский друг! Что  говорить,  никому  не
хотелось расставаться со старым училищем. Да и как мы будем учиться вместе с
гимназистами?
   Еще от старого режима сохранялись у  них  серые  шинели  с  петлицами  на
воротнике, синие  мундиры  и  форменные  фуражки  с  серебряными  пальмовыми
веточками на околыше.
   А когда пришли петлюровцы, многие гимназисты, особенно те, что записались
в бойскауты, вместо пальмовых веточек стали носить на фуражках  петлюровские
гербы - золоченые, блестящие трезубцы. Иногда под трезубцы они  подкладывали
шелковые желто-голубые ленточки.
   Мы издавна ненавидели этих панычей в форменных синих  мундирах  с  белыми
пуговицами и едва завидев их, принимались орать во все горло:
   -  Синяя  говядина!  Синяя  говядина!  Гимназисты   тоже   были   мастера
дразниться. На медных пряжках у  нас  были  выдавлены  буквы  "В.Н.У.",  что
означало "Высшеначальное  училище".  Отсюда  и  пошло  -  увидят  гимназисты
высшеначальников и давай кричать:
   - Внучки! Внучки!
   Ну и лупили же их за это наши зареченские ребята! То плетеными нагайками,
то сложенными вдвое резиновыми  трубками.  А  маленькие  хлопцы  стреляли  в
гимназистов из рогаток зелеными сливами, камешками, фасолью.
   Жаль только, что к нам на Заречье, где жила преимущественно беднота,  они
редко заглядывали.
   Почти все гимназисты жили на главных улицах города:
   на Киевской, Житомирской, за бульварами, а многие и около самой гимназии.
   Наступил понедельник. Ох и не хотелось  в  то  ясное,  солнечное  утро  в
первый раз идти в незнакомую, чужую гимназию!
   Еще издали, с балкона, когда мы с Петькой Маремухой и Куницей  переходили
площадь, кто-то из гимназистов закричал нам:
   - Эй вы, мамалыжники, паны цыбульские! А воши свои на Заречье оставили?
   Мы промолчали. Хмурые, насупленные вошли мы в темный, холодный  вестибюль
гимназии.  В  тот  день  у  нас,  у  новичков,  никаких  занятий  не   было.
Делопроизводитель в учительской  записал  всех  в  большую  книгу,  а  потом
сказал:
   - Теперь подождите в коридоре, скоро придет пан директор.
   А директор засел в своем кабинете и долго к нам не выходил.
   Мы слонялись по сводчатым коридорам, съезжали  вниз  по  гладким  перилам
лестницы, а потом забрели в актовый зал.
   Там, в огромном пустом зале, горбатый гимназический сторож Никифор снимал
со стен портреты русских писателей.
   Вместо  писателей  Никифор  стал  вставлять   под   стекло   петлюровских
министров, но министров оказалось  больше,  чем  писателей,  -  девятнадцать
человек, и золоченых рам для них не хватало. Тогда Никифор постоял,  поскреб
затылок и заковылял в кабинет естествознания. Он притащил оттуда целую пачку
застекленных картинок разных зверей и животных.
   Но едва он принялся потрошить эти картинки,  как  в  актовый  зал  вбежал
рассвирепевший учитель природоведения Половьян.
   Природовед поднял  такой  крик,  что  мы  думали  -  он  убьет  горбатого
Никифора. Половьян бегал вокруг стремянки и кричал:
   - Что ты выдумал, изверг? Да ты с ума сошел! Я не отдам своего муравьеда!
Ведь это кощунство!	Такой муравьед на весь город один.
   А Никифор только огрызнулся:
   - Та видчепиться, пане учителю, чого вы тутечки  галас  знялы?  Идите  до
директора.
   Покружившись в актовом зале, Половьян убежал жаловаться директору, но тот
только похвалил горбатого Никнфора за его выдумку.
   Сторож, хитро улыбаясь, стал выдирать из  вишневого  цвета  рамок  львов,
тигров, носорогов, а с ними и половьяновского муравьеда.
   - Ну, ты, изверг, вылезай, -  сказал  Никифор,  вытаскивая  муравьеда  из
рамки.
   Сидя на паркетном полу, Никифор клещами выдергивал из рамки  гвоздики,  и
фанерная крышечка выпадала сама. Никифор  вынимал  картинки,  обтирал  рамки
влажной тряпкой и клал на стекло кого попало  -  то  морского  министра,  то
министра церковных дел, то хмурого усатого министра просвещения.
   Когда  все  портреты  были  развешаны,  сторож  Никифор  покропил   водой
паркетный пол актового зала и вымел в коридор весь мусор и паутину.
   Вместе с нами  он  расставил  перед  сценой  несколько  длинных  сосновых
скамеек. Все высшеначальники собрались в актовый зал  и  сели  на  скамейки.
Бородатый  директор  гимназии  Прокопович  вылез  на  сцену,  откашлялся  и,
поставив правую ногу на суфлерскую будку, стал говорить речь.
   Половину его слов мы не разобрали. Я запомнил только, что мы  -  "молодые
сыны самостийной Украины" - должны хорошо учиться в гимназии и заниматься  в
скаутских отрядах, чтобы, окончив учение, поступить в  военные  петлюровские
школы.
   Маремуха, Сашка Бобырь, Куница и я попали в один класс.
   Первое время мы держались вместе и  даже  могли  при  случае  дать  сдачи
любому гимназисту. Но  потом  Петька  Маремуха  стал  все  больше  и  больше
подмазываться к ловкому и хвастливому гимназисту Котьке Григоренко.
   Они, правда, и раньше, по Старой усадьбе, были  знакомы  друг  с  другом.
Петькин отец, сапожник Маремуха, арендовал у доктора  Григоренко  флигель  в
Старой усадьбе. Котька иногда приезжал со своим отцом в Старую усадьбу и там
познакомился с Петькой.  Здесь,  в  гимназии,  они  встретились  как  старые
знакомые, Котька вдобавок подкупил Маремуху архивной  бумагой  с  орлами,  и
Петька Маремуха совсем раскис.:
   Отец Котьки был главный врач больницы. Он позволял своему сыну  рыться  в
больничном архиве и  выдирать  из  пахнущих  лекарствами  ведомостей  чистые
листы. Котька часто брал с собой в больничные подвалы и Маремуху -  добывать
чистую бумагу.
   Маремуха не раз бывал у Котьки дома, на Житомирской  улице,  не  раз  они
вместе ходили на речку ловить раков. Григоренко его и  в  бойскауты  записал
одним из первых.
   А вскоре, вслед за Маремухой, под  команду  Котьки  перекочевал  и  Сашка
Бобырь. Он, дурень, похвастался однажды перед Котькой  своим  никелированным
"бульдогом", а Котька  и  припугнул  его,  что  скажет  про  этот  револьвер
петлюровским  офицерам.  Вот  Сашка  Бобырь  с   перепугу   и   стал   также
подлизываться к Котьке.
   Остались неразлучными только мы с Куницей.
   Обидной нам сперва показалась измена Маремухи и Сашки Бобыря, а потом  мы
бросили думать о них и еще крепче сдружились.
   И до чего же скучно было учиться первое время в  гимназии!  Классы  здесь
хмурые, неприветливые, точно монастырские кельи.  Да  тут  и  в  самом  деле
когда-то были кельи.
   Раньше в этом доме был монастырь.  В  монастырских  подвалах,  слышал  я,
замуровывали  живьем   провинившихся   монахов.   Здание   это   много   раз
перестраивали, но все-таки оно и изнутри и снаружи походило на монастырь.
   Гимназисты, которые и до нас учились  в  этом  здании,  чувствовали  себя
здесь хозяевами. Они позанимали  лучшие  места  на  первых  партах,  а  нам,
высшеначальникам, осталась одна "Камчатка".
   А гимназические учителя нудные, злые, слова  интересного  не  скажут,  не
пошутят, как, бывало, Лазарев в высшеначальном.
   Не раз вспоминали мы Валериана Дмитриевича Лазарева, его интересные уроки
по истории, прогулки с ним в Старую крепость.
   Тут, в гимназии, запретили изучать  русский  язык,  общую  историю  сразу
отменили, а вместо нее стали  мы  учить  историю  одной  только  Украины.  А
учителем истории директор назначил петлюровского попа Кияницу.
   Высокий, обросший рыжими волосами, в зеленой рясе, с  тяжелым  серебряным
распятием на груди, он стал приходить в класс задолго до звонка. Мы  еще  по
двору бегаем, а он уже тут как тут.
   Кияница преподавал историю скучно, неинтересно. Часто  посреди  урока  он
вдруг останавливался, кряхтел, теребил свою рыжую бороду и лез за помощью  в
учебник Грушевского - старого украинского националиста.  А  когда  надоедало
рыться в этой толстой, тяжелой книге, он начинал задавать нам вопросы.
   А однажды Кияница венчал адъютанта самого Петлюры  и  пришел  в  гимназию
прямо со свадьбы. От него сильно пахло водкой. Кияница  поднялся  на  второй
этаж и двинулся прямо в директорскую за учебниками.  Он  прятал  учебники  в
шкафу  у  директора.  А  в  этот  день  директора  вызвали  в   министерство
просвещения, и он ушел, закрыв свой кабинет.  Мы  подсмотрели,  как  Кияница
покрутился около директорской, заглянул в замочную скважину, потом крякнул с
досады и, пошатываясь, вернулся в класс. Он долго хмыкал  что-то  непонятное
под нос, совал длинные руки под кафедру, кашлял, а потом вдруг пробурчал:
   - Ну-с, так... Да... Так... Сегодня, дети... сегодня мы вспомним,  что  я
рассказывал вам о крепости Кодак... Крепость Кодак  знаменита  тем,  что  ее
построил о