ть? - сказал он, подавая мне морщинистую руку.
     - Василий Манджура, - представился я.
     - Это наш новый сосед, папочка. Я тебе говорила, что у Агнии Трофимовны
поселились новые квартиранты.  Это  один из  них.  Прошу любить и  жаловать.
Заядлый спорщик!
     - Приятно  встречать молодых  людей,  обуреваемых жаждой  спора.  Своей
культурой Древняя  Греция  обязана высокоразвитому искусству споров.  В  них
рождались многие живые и поныне истины.  -  И,  предлагая мне:  -  Садитесь,
Василий... - инженер показал на стул.
     - Миронович!  - подсказал я, усаживаясь. И сразу же придвинулся поближе
к массивному столу.
     - А знаешь,  что у нас на ужин сегодня,  дочка?  Раки!  Представь себе,
целое ведро раков мне  Кузьма привез из  Алексеевки!  Я  уже  Дашу за  пивом
послал.
     - Папа - страстный ракоед, - пояснила Лика. - Он часто договаривается с
проводниками поездов, и те ему из-под самого Екатеринослава раков привозят.
     Инженер посмотрел на меня очень пристально и сказал:
     - Ты развлекай гостя,  Лика,  а я пойду варить этих зверей, - и ушел на
кухню.
     - Сейчас папа будем священнодействовать! Он их как-то особенно варит: с
тмином,  с  лавровым листом,  с  петрушкой.  Для  него варка раков -  особое
удовольствие.  Даже когда мама дома,  и  то  он ей не доверяет этот процесс.
Мама  еще  гостит у  дяди в  Гуляй-Поле.  Как  уехала на  пасху,  так  и  не
возвращалась... Хотите, я вам покажу мое гнездышко? - тараторила Лика.
     Назвался груздем - полезай в кузов. Зашел в этот дом - надо подчиняться
желаниям хозяйки.
     Мы  вошли с  Ликой в  маленькую комнатку с  окнами,  выходящими в  сад.
Комнатка сплошь завешена персидскими коврами.  На  одном из  ковров повешена
иконка  богоматери,  и  перед  ней,  свисая на  медном угольничке,  теплится
лампадка граненого красного стекла.  "Ого, религиозная к тому же!" - подумал
я.
     Анжелика повернула выключатель и  зажгла верхний свет.  В комнате стало
очень светло.  Полосы света,  вырвавшись из  двух окон в  сад,  выхватили из
темноты  кусок  клумбы  и  посыпанную  песочком  дорожку,  окаймленную битой
черепицей.
     - И здесь вы беседуете с вашими феями? - спросил я, усмехаясь.
     - Да.  Здесь я поверяю свои душевные тайны моей доброй серой принцессе,
изучаю  гороскопы  великих  людей...  Кстати,  Василь,  в  каком  вы  месяце
родились?
     Не подозревая подвоха, я сказал спокойно:
     - В апреле. А что?
     - А, в апреле? Под знаком Барана?
     - Какого барана?.. - протянул я, не скрывая досады.
     - Нечего обижаться! Баран - знак нахождения Солнца. Садитесь вот сюда и
слушайте. Я прочту сейчас вам все, что касается вашей личности.
     Она пошелестела страницами книги и, отбрасывая рукой длинные каштановые
волосы, прочла:
     - "Знак Барана дает всяческие способности:  легкость учения, неустанную
жажду действия и  смелость,  граничащую часто с  безумием.  Тип  этот всегда
готов сражаться не на жизнь,  а  на смерть за дело,  которому себя посвятил,
даже в загробном мире и на службе у Вельзевула.  Жаль только, что вследствие
огромной импульсивности он  поддается часто вещам,  которым бы  не следовало
себя посвящать с такой энергией.  Эта повышенная импульсивность и недостаток
обдумывания делают  его  временами опрометчивым и  толкают  к  бессмысленным
действиям.  Человек, рожденный в момент нахождения Солнца под знаком Барана,
может  проявлять  наклонности  к   мученичеству,   превращаясь  в  Баранчика
Жертвенного..."  Ну?  -  сказала Анжелика,  переводя дыхание.  -  И  это вы!
Потрясающе,  правда?  Как  на  ладони показала вам самого себя.  Ну,  что вы
скажете по этому поводу, а, Василь?
     - Это все старорежимные суеверия...
     - Ну почему суеверия, Василь? Как вам не стыдно! Послушайте, что дальше
написано:  "Баран дает наклонности к  технике и  промышленности.  Он рождает
людей  для  профессий,  связанных  с  огнем  и  железом,  развивает в  людях
организационные таланты и  умение  руководить своими  близкими..."  Скажите,
разве это не про вас сказано и не про ваши идеалы?
     - Под  эти  шаблонные пророчества можно всех людей подогнать,  и  будет
правильно... И при чем здесь загробный мир?
     - Да,  но ведь не все люди родились в апреле. А еще смотрите, что здесь
сказано:  "Друзей следует искать  среди  лиц,  рожденных между  24  июля  24
августа,  под знаком Льва".  А  вы знаете,  что я родилась 25 июля?  Значит,
самим провидением мы уготованы один для другого.
     "А может, это она так хитро и тонко улещает меня на женитьбу? - подумал
я с опаской. - Только этого еще не хватало! Связаться с такой мамзелью, с ее
коврами и феями!  Бр-р-р!  Пропал тогда человек! - Меня даже передернуло при
этой шальной мысли. - Отколоситься не успеешь, а уж завянешь навсегда!"
     Почему вы молчите,  а, Василь? Да не глядите на меня так ужасно, я могу
в обморок упасть.
     - Это все чепуха!..  Суеверия... бред, - проговорил я уверенно. - Люди,
у  которых ничего больше в этой жизни не остается,  выдумывают себе какой-то
другой мир.
     - Почему же бред?  Ох, нетерпимый вы! К моему папе приходят инженеры на
спиритические сеансы. Они крутят в темноте такой маленький столик и вызывают
духов.   Им  уже  явился  дух  Наполеона,   и   даже  Навуходоносор  с  ними
разговаривал!
     - Знаем мы эти фокусы!  -  сказал я  и  от души рассмеялся.  -  У нас в
Подолии,  поблизости от моего города,  однажды "калиновское" чудо стряслось.
Теткам померещилось,  что из ран жестяного изображения Христа на придорожном
столбе кровь течет.  Отсталые,  темные люди, как на ярмарку, повалили к тому
кресту.  И что вы думаете?  Приехала комиссия, проверила и выяснила, что все
это попы нарочно подстроили, чтобы народ мутить, против Советской власти его
настраивать и деньгу при этом зашибать!
     - Экий вы Фома неверующий!  -  сказала она с раздражением.  - Я не знаю
ничего о вашем чуде, а вот голос Навуходоносора у нас все явственно слышали.
     - Скажите,   он   случайно   не   передавал  вам   привета   от   дочки
Рогаль-Пионтковской из Лондона? Как там, чарльстон в моде? - съязвил я.
     В эту минуту на пороге "гнездышка" вырос Андрыхевич.
     - Прошу! - сказал он и широко отбросил руку, давая нам дорогу.
     Стол был накрыт.  В  тонких кувшинах,  стоявших на скатерти с какими-то
вензелями,  пенилось темное пиво. Перед каждым прибором высились хрустальные
бокалы на тоненьких ножках и лежали салфетки. Под боком у одного из кувшинов
с  пивом приютился маленький пузатый графинчик такого же  красного граненого
стекла,  как  и  лампадка,  что теплилась в  комнате Лики.  А  посреди стола
возвышалось полное блюдо  пунцовых дымящихся раков  с  длинными,  свисающими
усами.
     "Вот это раки,  да!  -  подумал я,  усаживаясь.  - Не те коротышки, что
ловили мы возле свечного завода. Такой как вцепится в икру - держись!"
     - Пока  эти  звери  остынут,  предлагаю закусить  осетриной!  -  сказал
Андрыхевич, усаживаясь против меня.
     Тут я заметил на другом блюде продолговатый пласт белой рыбины, залитый
густым желтоватым соусом и обложенный дольками лимона.
     Я  пригвоздил рыбу вилкой и  начал резать ножом.  И вдруг заметил,  что
Андрыхевич с  дочерью переглянулись.  Видно,  я  сделал что-то  непотребное.
Анжелика быстренько приложила к губам палец,  давая знать отцу, чтобы он мне
ничего  не  говорил.  Инженер лишь  молча  ухмыльнулся и  бровями шевельнул.
Разыгравшийся было  после  катанья на  лодке аппетит сразу увял.  Я  силился
догадаться, какую именно допустил оплошность, и не мог.
     - Водочки  под  осетрину,  а,  молодой  человек?  -  предложил инженер,
приподымая пузатенький графинчик с притертой пробкой.
     - Спасибо!  Водки не пью,  - сказал я глухо и, чуя недоброе, отложил на
скатерть вилку.
     - Хвалю!  -  сказал Андрыхевич.  - Водку с молодых лет пить вредно, ибо
она яд!  - И тут же, шевеля мохнатыми бровями, налил себе полную рюмку этого
"яда" и проглотил ее одним махом.
     Отдышавшись, инженер заметил мои колебания и посоветовал:
     - Раков, молодой человек, берут руками. Бросьте нож и вилку и работайте
смело, не стесняясь.
     Эх,  была не была! Я протянул руку и взял с блюда самого большого рака,
но не успел положить его к себе на тарелку, как откуда ни возьмись появилась
служанка  Даша  в  кружевной наколочке и  сменила  мою  тарелку  на  чистую.
"Интересно, она в профсоюзе "Нарпит" состоит или они эксплуатируют ее тайно,
без трудового договора?" - подумал я.
     И  вот  огромный рак  лежит передо мной,  но  как его полагается есть в
"приличном обществе", я не знаю. То ли дело было лакомиться раками на лугу у
свечного завода!  Выхватишь, бывало, такого рака двумя прутиками из кипящего
казанка и давай его ломать тут же, у костра, швыряя в огонь красную шелуху.
     Андрыхевич ел  с  какой-то  торжественностью,  словно он  действительно
священнодействовал,  как  сказала Лика.  Сразу было видно,  что еда занимала
далеко не последнее место в жизни этого барина.
     - Раки -  моя слабость!  -  сказал Андрыхевич,  разгрызая клешню. - А в
соединении с настоящим бархатным пивом они дают прекрасную вкусовую гамму, -
и налил мне в бокал черного, как деготь, пива. - На какую же тему вы спорите
с молодым человеком, дочка? - спросил он.
     - Василь собирается мир перестроить, а я его отговариваю.
     - Да что ты говоришь! Это интересно. Кто был ничем, тот станет всем? Из
грязи  да  в  князи?  Так  следует  понимать  означенную  перестройку?  -  И
Андрыхевич, прищурившись, глянул на меня.
     - Да!  -  сказал я,  отодвигая в  сторону шейку  рака  и  стараясь быть
спокойным.  -  Ну,  а  вам  хотелось бы,  чтобы все было по-прежнему:  сотня
капиталистов наживается на труде миллионов... так, что ли?
     - У того, кто стал всем, способностей не хватит и знаний кот наплакал.
     - Напрасное беспокойство. Научимся. Будем бороться и учиться.
     - Однако  способности  человеку  от  бога  даются.   Они  врожденные  и
переходят из поколения в поколение! - уже сердился инженер.
     - А вы думаете, у рабочего класса нет способностей?
     Лика засмеялась и сказала:
     - Я говорила тебе,  папочка,  - спорщик отчаянный. Чувство противоречия
развито у нашего гостя удивительно сильно.
     - Погоди,  дочка!  Это даже интересно. Итак, вы, сударь, спросили меня:
есть ли  способности у  рабочего класса?  Вне  всякого сомнения!  Не  будь у
русских мастеровых способностей,  я  бы  избрал себе  другую профессию.  Ибо
каков  смысл  работать  инженером,  когда  нет  способных исполнителей твоих
замыслов!  Но,  понимаете,  для  того  чтобы  в  рабочем классе  развивались
оригинальные, самобытные таланты, ему нужна техническая интеллигенция! А где
вы ее возьмете?
     - Как - где? А сам рабочий класс? Класс, который революцию сделал?
     - Бросьте-ка,  юноша,  эти  сказочки!  -  сказал Андрыхевич с  заметным
раздражением.  -  Самое легкое -  разрушить одним махом все то,  что до  вас
создали  поколения.  А  вот  попробуйте-ка  все  это  из  развалин  поднять,
выстроить наново.  Откуда  вы  возьмете образованных людей,  которые  смогут
практически    осуществить   эти    фантастические   планы    переустройства
Таганрогского уезда и целого мира? Да еще когда все страны против вас!
     - Строим и будем строить сами!  Не побоимся! С таким руководителем, как
наша  партия,  рабочему классу  никакие трудности не  страшны,  -  сказал я,
воодушевляясь и запальчиво глядя на Андрыхевича.
     - Сами? "Раз-два - взяли! Эх, зеленая, сама пойдет!" Да?
     - Ничего,  ничего,  и без "Дубинушки" как-нибудь справимся,  - чувствуя
большую правду на своей стороне, ответил я инженеру. - И худо тогда придется
тем, кто сегодня идет не с нами.
     - На кого вы намекаете,  молодой человек?  -  спросил Андрыхевич и  зло
посмотрел на меня.
     - А  чего мне намекать?  Вы разве не знаете сами,  что человек,  идущий
против всего  народа,  против его  воли,  рано  или  поздно будет выведен на
чистую воду,  разоблачен и вышвырнут за борт?  Вы что думаете: рабочий класс
потерпит,  чтобы над ним издевались,  не верили в его силы,  а в то же самое
время ели его хлеб?  Нам приживальщиков не нужно.  Нам нужны друзья.  Вы вот
сейчас подсмеиваетесь над тем,  что мы  делаем.  А  как всякие старорежимные
интеллигенты вели себя,  когда иностранцы убежали за границу? Думали, верно,
все развалится?  А  сейчас поглядите -  без этих заморских буржуев завод наш
больше выпускает жаток,  чем до войны.  Разве это не факт?  Факт!  А сколько
таких заводов в нашей стране! И сколько их будет еще построено со временем!
     - Поживем - увидим... - буркнул многозначительно инженер.
     И  очень много недоверия,  скрытой злобы,  раздражения услышал я в этих
сдержанных его словах.


        "РОЛИКИ"

     На всю жизнь запомнился мне этот разговор за широким столом, освещенным
мягким светом свисающей с потолка тяжелой люстры.  Как сегодня, я вижу перед
собой  пренебрежительный взгляд  инженера Андрыхевича,  прищур его  раскосых
глаз, слышу снисходительно-иронический его голос. Это не был снисходительный
тон человека,  старшего годами, более опытного, знающего во много раз больше
своего собеседника.  Будь это так -  я, быть может, ушел бы с иным чувством,
чем то,  которое я  унес,  покидая поздно вечером их дом,  заросший плющом и
пахучими розами.  Нет,  совсем другое крылось в его пренебрежении ко мне! Со
мной  разговаривал БАРИН,  человек  из  того  старого,  отживающего мира,  о
котором так много говорил нам директор фабзавуча Полевой.  Инженер издевался
тихо,  про себя,  и  над моей запальчивостью,  и  над моей искренней верой в
будущее.  Он не разбрасывал слов на ветер,  а  выпускал их с тайным умыслом,
скупо, обдуманно. Он не выкладывал все карты на стол, чтобы я не мог сказать
ему  прямо  в  глаза:  "Эх  ты,  контра  и  прислужник всяких эксплуататоров
гриевзов,  давших тягу за границу! Уезжай и ты к ним побыстрее с этой земли,
из страны, в людей которой ты не веришь!"
     Нет, он разговаривал очень хитро и подчас, желая выведать, что я думаю,
как бы совета у  меня спрашивал.  У  меня-то!  У  фабзавучника,  и месяца не
проработавшего на заводе... старый, седой главный инженер.
     Уже когда я покидал столовую,  где багровели на блюде недоеденные раки,
инженер, продолжая на ходу наш разговор, спросил меня:
     - Где же, интересно, вы будете строить эти новые заводы?
     - Всюду,  где надо! - ответил я ему дерзко, вспоминая слова, оброненные
некогда в  беседе со  мной секретарем Центрального Комитета Коммунистической
партии большевиков Украины.
     - Эх,  молодой человек,  горячи вы  больно,  погляжу я  на вас!  Заводы
собираетесь строить,  а рыбу ножом есть не отучились.  С маленького начинать
нужно. С малюсенького.
     Долго ворочался я  в  ту ночь на колючем жестком матраце,  положенном у
распахнутого окна. Ворочался под храп заснувших давно, еще до моего прихода,
хлопцев,  вспоминал обидные намеки костлявого инженера и  особенно этот  его
укол насчет ножа, которым я разделал осетрину.
     Как все было просто,  хорошо и радушно у Луки Турунды,  в его домике на
самом берегу моря!  И  сам Лука,  и  его отец,  и Катерина -  такие искренне
гостеприимные, настоящие люди!
     Я заснул с теплым чувством благодарности к семье Турунды и окончательно
возненавидел соседей в  доме с  плющом,  сознавая отлично,  что  у  них  там
гнездится то самое старое,  прошлое,  хватающее нас за ноги, против которого
предостерегали меня не раз Полевой и Никита Коломеец.
     А потом мне приснилась какая-то чертовщина...
     Будто я во фраке с фалдами,  как у того тапера,  танцую чарльстон.  Без
устали танцую,  дрыгаю руками и ногами, словно тот нищий, пораженный пляской
святого Витта,  что стоял у  нас в городе под кафедральным костелом и всегда
выманивал деньги.  Танцую и сам смотрю на себя в зеркало.  И вижу,  как лицо
мое меняется. Оно становится морщинистым и злым и постепенно обрастает седой
бородой и  густыми бровями.  А  я  все танцую,  танцую и делаюсь худым,  как
палка.  Здоровенные пунцовые раки ползут ко мне отовсюду по грязному паркету
и шипят на меня, раскрывая клешни: "Хам! Хам! Чумазый хам! Куда ты залез? Из
грязи да в князи?  Вон отсюда!" И вот тут,  около колонны,  возникают совсем
еще  молодые Бобырь и  Петрусь.  Они  перешептываются и  смотрят на  меня  с
презрением.  И я слышу шепот Бобыря:  "Ты видишь, Петро? Вот он! Протанцевал
всю свою жизнь - и ничему не научился!"
     Обливаясь холодным потом,  я  зашевелил губами,  чтобы сказать им слова
оправдания,   но   мой   голос  заглушило  шипение.   Проклятые  раки  опять
затараторили свое, да так громко, что хочется зажать уши...
     Я переворачиваюсь на другой бок - и просыпаюсь.
     Около меня трещит будильник.
     Хотя в  окно смотрит еще желтая молодая луна,  пора вставать.  Литейная
начинает работать куда раньше остальных цехов.
     "Приснится же такая чушь! - думаю я и осторожно переступаю через спящих
хлопцев.  -  Надо  не  забыть  снова  завести  будильник,  чтобы  и  они  не
проспали..."


     Кому доводилось жить подолгу в приморских городах,  тот знает,  что они
прекрасны в любую пору.
     Чудесны тихие,  безоблачные закаты,  когда порозовевшее солнце не спеша
опускается в море.  И не менее прелестны такие же минуты прощания с гаснущим
где-то  на  небе,  за  облаками,  солнцем,  когда море  грохочет и  налетает
громадными  водяными  валами  на  парапеты  набережной,  забрасывая солеными
брызгами  пролегающие рядом  железнодорожные пути.  Бора  приносит из  степи
песчаную пыль,  пахнущую полынью и богородицыной травкой,  срывает фуражки с
голов,  крутит смерчи над  путевой насыпью,  гонит по  улицам клочки бумаги,
сухие водоросли,  кизяк.  Даже в узеньких канавках,  вырытых далеко от моря,
под Кобазовой горой,  в такие дни,  когда дует бора или норд-ост, глинистая,
желтоватая водица с  утра  до  вечера подернута рябью и  волнуется,  как  на
широких морских просторах.  И  все-таки  в  дьявольском шуме бушующего моря,
которое гремит не  только у  берегов,  но  и  посылает свой грохот на  самые
отдаленные улицы,  город, продуваемый борой, прекрасен. Приютившийся на мысу
под горой,  он  похож на  корабль,  который вот-вот оторвется от  материка и
вместе со своими жителями,  зданиями, базаром и Лисовской церковью отплывет,
преследуемый норд-остом,  в дальнее опасное плавание по вспененным волнам. И
далекий  протяжно-заунывный  вой   сирены   на   маяке   при   такой   мысли
воспринимается как последний сигнал отхода в  трудный,  но  такой заманчивый
рейс!  Но  особенно запомнился мне новый в  моей жизни город на  приазовском
берегу в летние предутренние часы.
     Три часа утра. Пробили склянки в порту, и их мелодичный звон поплыл над
всеми улицами и  затих лишь где-то на горе,  около кладбища.  Тихо скрипнула
под рукой калитка. Закрываю ее снова на щеколду, а сам бреду некоторое время
по жестким путям над морем.
     Темное  Азовское море,  лишь  у  самого порта  изборожденное отблесками
желтых сигнальных огней,  покорно улеглось в  берегах бухты.  Оно тоже спит,
изредка тихо вздыхая нежно шуршащими волнами.
     Хорошо  раствориться  в  удивительной предрассветной тишине  досыпающих
улиц!  Еще ни одного огонька не видно в окнах.  Уличные фонари горят лишь на
главных перекрестках,  бросая  с  высоты пятна  желтого света  на  мостовую.
Вокруг  стеклянных колпаков фонарей вьются  тучи  белых,  серых  и  кремовых
мотыльков.  Они шелестят шелковистыми крылышками там,  вверху,  будто упрямо
хотят разбиться о  горячее стекло.  Ты  проходишь один  за  другим безлюдные
перекрестки,  ныряешь во мрак ровненьких кварталов,  сливаешься со шпалерами
молодых акаций и потихоньку освобождаешься от остатков сна.
     Сонный  вахтер в  проходной кивает головой,  глянув издали на  пропуск.
Хорошо слышно,  как  зазвенела на  самом  дне  зеленого ящика опущенная туда
рабочая