чатление произвела на него и голова  Томпсона.  За  исключением
тонкой полоски волос за ушами, она была абсолютно лысой.
     - Амфибия! - возбудился Смердяков, хлопая себя по макушке.
     Кинокамеры русских зажужжали.


     И  вот  наступил  последний  день.  Мировой   рекорд   Томпсона   был
опротестован.  Олимпийский  комитет  пребывал  в  нерешительности.  Кто-то
прислал  Смердякову  семь   комплектов   комиксов   о   Папайе   и   пачку
свежезамороженного шпината. Москиты питались кровью Шермана.
     Шерман смотрел телезапись финальных скачек на гран-при.  Дядюшка  Сэм
получил еще одно золото, правда временно. Дурацкое золото.
     - Теперь все будет зависеть от бокса. Феликс, - рассуждал  Шерман,  -
посмотри на эту клячу. Она не скачет - она ходит  ходуном.  Того  и  гляди
рассыплется. Ну как тут не пройти  протесту?  Теперь  последнее  слово  за
боксом.
     Зазвонил один из телефонов. Феликс снял трубку.
     - Это Смердяков, - сказал он.
     Шерман взял  телефонный  аппарат  и  приложил  его  к  голове,  будто
компресс.
     - Хелло, Папай, - поздоровался он устало.
     - И это вы называете лошадью?! - раздался вопль Смердякова.
     - А что? У нее четыре ноги  и  хвост.  Разве  нет?  Разве  что-то  не
соответствует требованиям русских к скаковым лошадям?
     - Шэр-манн. Мы хотим просветить это животное рентгеном!
     - Виноват. Скачки кончились два часа назад. Она издохла.
     - Издохла? - с угрозой в голосе переспросил Смердяков.
     - Да. Сломала ногу по пути в конюшню. Пришлось пристрелить.
     - Превосходно! Произведем вскрытие.
     - Да ее уже зарыли.
     - Выкопаем.
     - Мы зарыли урну - труп ведь сожгли.
     - НУ И НУ, Шэр-манн...
     - Вместо этого лучше откопайте своего жеребца.
     - Своего?
     - Да, того, что взял серебряную медаль: шматок мяса,  хвост  и  некое
подобие головы. Его результат уже опротестован. Бедняга околел, не так ли?
     - Естественно...
     - Ну, вот. Полагаю, один из казачков загнал его до смерти?
     - Вовсе нет. Он издох совершенно по другой причине. Мы погрузили  его
в самолет, а самолет разбился в вашем Бермудском треугольнике.
     - Счастлив был услышать ваш голос.
     - Взаимно, Шэр-манн. Как поживают комариные укусы?
     - Нормально. А как вам комиксы о Папайе?
     - Отлично. Этот Блуто - ха, ха, ха! Ну, ладно... Гудбай.
     - Гудбай, Папай.
     Шерман передал телефон Пятнице.
     - Теперь все зависит от бокса, - повторил он.


     Как это символично - заключительный вклад в  братство  народов  будет
сделан на  ринге,  в  ходе  дружеской  встречи  двух  парней,  стремящихся
вышибить друг у  друга  мозги  из  черепков,  -  думал  Шерман.  Даже  при
употреблении  шлемов  тяжеловесы  способны  угробить   противника.   А   у
американского парня были руки-динамиты. В то  же  время  русского  боксера
можно было бы назвать парень-болеро. Он  скользил,  выгибался,  уклонялся,
подныривал и лишь время от времени угощал соперника  точными,  но  слабыми
тычками.  Он  боксировал  элегантно,  но  вряд  ли  мог  нанести  решающий
нокаутирующий удар. Сложением  он  напоминал  балерину.  Неплохая  фигура.
Светлоглазый, с фарфоровым подбородком... Шерман связался  по  телефону  с
тренером команды по боксу.
     - Голова, Бронсон, - сказал он, - пусть метит в голову. Тогда русский
не сможет нашего перебоксировать. Наш выбьет из него дух.
     Бронсон не преминул сообщить Шерману, где он видал  такие-то  советы,
после чего они  рычанием  засвидетельствовали  взаимную  симпатию  и  дали
отбой.
     Звонок был излишним. При звуке  гонга  американский  парень  ураганом
вылетел из своего угла. В первом раунде он бил,  крушил,  громил.  Русский
защищался и уклонялся. Он  не  мог  сдержать  натиска.  Во  втором  раунде
американец дубасил жестко, хлестко, одиночными и сериями.  Тяжелые  удары.
Страшные  удары.  Сокрушительные  удары.  Нос  противника  превратился   в
лепешку, но в остальном советский  боксер  выглядел  свежим  как  огурчик.
Глаза оставались ясными, и он продолжал свой быстрый танец,  набирая  очки
слабыми, но точными ударами.
     - Его загипнотизировали, - пожаловался американец.
     Короткий, но серьезный разговор с русским не убедил  в  этом  рефери.
Подспудное истязание американца продолжалось. Он  молотил.  Он  лупил.  Он
долбил. Он дробил. С дальней, средней и ближней дистанций. Под  конец  бил
наотмашь и хлестал своего хлипкого соперника, размахивая  перчатками,  как
мельничными крыльями. Постепенно его руки  стали  превращаться  в  подобие
коровьих хвостов. Потом повисли вдоль тела...  Последовала  серия  слабых,
почти женских ударов. Морально и физически измотанный, рыдающий американец
упал на колени.
     - Не могу поверить, - пробормотал Шерман.
     - Я заявлю персональный протест, -  произнес  Феликс  и  потянулся  к
дипломату.


     Телефоны зазвонили под вечер. Один у Смердякова, второй у Шермана. Им
сообщили, что все протесты приняты.
     - ВСЕ?! - вскричал Шерман. - Но это невозможно!
     - И что же это за папайская Олимпиада? - возопил Смердяков.
     Ошеломленные, они скрючились каждый в своем кресле,  каждый  в  своем
гостиничном номере.
     "Разве можно принять ВСЕ протесты?  -  спрашивал  себя  Шерман.  -  Я
думал, они ОТКЛОНЯТ все протесты, но принять! Как они посмели?"
     Через двадцать минут появился Феликс с копией компьютерного отчета  о
результатах,   касающихся    всех    международных    протестов,    и    о
перераспределении медалей.
     "Каждая страна с  развитой  программой  генетических  операций..."  -
начал было читать он, но передумал и отдал отчет в руки Шерману.
     Читая, Шерман чувствовал, как седеет. Он все равно что  заглядывал  в
могилу.
     - Двадцать восемь? - прохрипел  он.  -  Мы  получили  всего  двадцать
восемь?
     - Русские получили столько же, - сказал Феликс.
     - ШРИ ЛАНКА? Победила Шри Ланка?
     - На втором месте - Лихтенштейн.
     Зазвонил телефон.
     - Шэр-манн, - чуть слышно раздалось в трубке. - Мой дорогой Шэр-манн.
Мы погибли, - простонал Смердяков, и, всхлипнув, добавил: - Простите меня,
Дункан. Можно мне называть вас Дункан? Я представляю, как вам больно.  Что
же нам теперь делать?
     Шерман прокашлялся и сглотнул застрявший в горле комок.
     - Прежде всего, - проговорил он срывающимся голосом,  -  мне  хочется
открыть в этой комнате окна и пускай влетают все  москиты  -  я  разденусь
догола, лягу на постель...
     - Не надо, не надо, Дункан...
     - ...А если я доживу до утра, то сбрею бороду, куплю билет и  обычным
рейсом вернусь на свою ферму в Вирджинии.
     - Ох, если для меня все было бы так просто, Дункан... Отнимут машину,
квартиру, перестанут давать бесплатные билеты в Большой... Как вы думаете,
американское посольство в Гаване... ох... может оно меня?..
     - Они  будут  рады  принять  вас,  Георгий.  Очень  рады.  Только  не
ссылайтесь на меня, и они будут чрезвычайно вам рады.
     - Да, да, я понял. А как вы думаете, вам не понадобится  помощник  на
ферме? Я умею получать хорошие гибриды...
     - Нет проблем, Георгий, нет проблем... Да, можно один вопрос?
     - Сколько угодно, това... ой, Дункан.
     - Как мог сегодня ваш парень выдержать ТАКИЕ удары и СТОЛЬКО? Он  был
словно ватой набит. Я опасался, что у него мозги из черепа вылетят.
     Смердяков усмехнулся:
     - Набит ватой... Неплохо. Ватная кукла  без  мозгов,  да?  Безмозглая
кукла... У Кучки и нет мозгов - в голове, вот так.
     - Бросьте, Георгий... Но что?!
     - Вы не заметили, как он садится, нет?
     - Ах, Георгий, Георгий, - Шерман вздохнул. - До встречи в Вирджинии.




                          Уолтер ТИВИС-МЛАДШИЙ

                             НОВЫЕ ИЗМЕРЕНИЯ




     В тот вечер  Фарнзуорт  изобрел  новый  напиток  -  пунш-глинтвейн  с
джином, настоенным на ягодах  терна.  Способ  изготовления  был  столь  же
нелеп, как и название: раскаленную докрасна кочергу надо сунуть в кружку с
теплым красноватым джином, потом всыпать туда же корицу, гвоздику и сахар,
а после выпить эту идиотскую смесь. Тем не менее, как иной  раз  бывает  с
идеями Фарнзуорта, результат  получился  неплохой.  После  третьей  порции
напиток показался мне вполне терпимым.
     Когда Фарнзуорт, наконец, положил дымящуюся кочергу в камин, чтоб она
опять раскалилась, я удобно откинулся на спинку большого кожаного  кресла,
которое хозяин собственноручно реконструировал  (при  нажатии  кнопки  оно
укачивает сидящего, пока тот не заснет), и сказал:
     -  Оливер,  твою  фантазию   можно   уподобить   разве   что   твоему
гостеприимству.
     Фарнзуорт покраснел и улыбнулся. Он низенький,  круглолицый  и  легко
краснеет.
     - Спасибо, - отозвался  он.  -  Есть  еще  одна  новинка.  Называется
"шипучая  водка-желе".  Ее  полагается  есть  ложкой.  Может,   отведаешь?
Нечто... потрясающее.
     Я поборол дрожь, пронизавшую меня  при  мысли  о  том,  что  придется
хлебать водку-желе, и сказал:
     - Интересно, крайне интересно.
     И, поскольку он ничего не ответил, мы оба молча уставились на пламя в
камине, а джин тем временем теплой струей разливался  у  нас  в  крови.  В
холостяцком жилье Фарнзуорта было уютно и привольно; по пятницам я  всегда
чудесно коротал здесь вечера. По-моему,  в  глубине  души  всякий  мужчина
любит тепло огня и спиртные напитки  (даже  самые  причудливые),  а  также
глубокие, удобные кожаные кресла.
     Через несколько минут Фарнзуорт неожиданно вскочил на ноги и объявил:
     - Хочу показать тебе одну штуковину. На той неделе смастерил. Правда,
не совсем удачно вышло.
     - Вот как? -  Я-то  думал,  что  за  истекшую  неделю  его  мысль  не
простерлась дальше обычных изысканий в области спиртного. С меня и их было
более чем достаточно.
     - Да, - продолжал он уже от  порога.  -  Она  у  меня  внизу.  Сейчас
принесу. - Он выбежал из кабинета, и раздвижная  дверь  закрылась  за  ним
автоматически, так же как секундой раньше автоматически распахнулась.
     Я снова обернулся к огню, довольный тем, что мой друг  направился  не
куда-нибудь, а в свой "цех": столярная мастерская находилась во  дворе,  в
сарае, химическая и оптическая лаборатории - на  чердаке,  а  он  пошел  в
подвал. Дело в том, что искуснее всего Фарнзуорт управлялся с  токарным  и
фрезерным станками.  Изобретенный  им  самоввертывающийся  винт-барашек  с
регулируемым шагом был подлинным шедевром, и патент на это изделие, вместе
с несколькими другими, принес Фарнзуорту немалое состояние.
     Через минуту он вернулся, притащив какой-то странный на вид  предмет,
который водрузил на столике рядом с моим креслом. Еще  с  минуту  я  молча
разглядывал этот предмет, а Фарнзуорт, чуть  приметно  улыбаясь,  стоял  у
меня за  спиной.  Я  знал,  что  он  с  нетерпением  ждет  отзыва,  но  не
представлял, какого именно.
     При ближайшем рассмотрении вещица оказалась  простой:  выполненная  в
форме креста, она состояла из нескольких десятков полых кубиков с дюймовым
ребром. Половина кубиков был сделана из  какого-то  прозрачного  пластика,
половина - из  тонких  листов  алюминия.  Каждый  кубик  весьма  хитроумно
соединялся шарнирами с двумя другими, но общего принципа расположения я не
уловил.
     Наконец я спросил:
     - Сколько их тут? - я пытался пересчитать, но то и дело  сбивался  со
счета.
     - Шестьдесят четыре, - ответил Фарнзуорт. - Как будто.
     - Откуда такая неуверенность?
     - Да вот... -  Он  смутился.  -  Во  всяком  случае,  изготовил-то  я
шестьдесят четыре кубика, по тридцать два каждого сорта;  но  почему-то  с
тех пор мне ни разу не удалось  сосчитать  их  заново.  То  ли  они  те...
теряются, то ли переходят с места на место, то ли еще что-нибудь.
     - Вот как? - это становилось занятно. - А можно потрогать?
     - Конечно, - разрешил  он.  Я  взял  диковинный  предмет  в  руки  и,
повертев кубики на шарнирах, увидел, что у многих отсутствует одна грань -
в них вошли бы некоторые другие кубики, если бы не мешали шарниры.
     Я начал рассеянно прилаживать кубики один к другому.
     - Ты мог бы легко пересчитать, если бы пометил каждый, -  посоветовал
я. - Поочередно. Карандашом, например.
     - Между нами, - сказал он и снова вспыхнул,  -  я  уже  пробовал.  Не
тут-то было. В конце концов, оказалось, что номером  один  помечены  шесть
кубиков, а номерами два и три - ни одного, зато получились  два  четвертых
номера - на одном из них четверка выведена зеркально и зеленым  цветом.  -
Он помедлил. - А я все помечал красным карандашом. - При  этих  словах  он
едва приметно содрогнулся, хотя говорил самым беспечным тоном.  -  Я  стер
все цифры мокрой тряпкой и больше... не пробовал.
     - Угу, - сказал я. - А как ты это назвал?
     - Пентаракт.
     Он снова уселся в кресло.
     - Разумеется, название  это  условное.  По-моему,  пентарактом  можно
назвать четырехмерный пятигранник, а тут изображен пятимерный куб.
     -  Изображен?  -  Вещица  показалась  мне   слишком   осязаемой   для
изображения.
     -  Понимаешь,  не  может  быть,  чтобы  он   характеризовался   пятью
измерениями - длиной, шириной, глубиной, еслиной и деньгиной... во  всяком
случае, так я считаю. - Тут он стал  слегка  заикаться.  -  Но  мне  хо...
хотелось  со...  создать  иллюстрацию  предмета,  имеющего  все  эти  пять
измерений.
     - И что же это за предмет? - Я покосился на вещицу, лежащую у меня на
коленях, и несколько удивился, заметив, что успел вложить  довольно  много
кубиков один в другой.
     - Представь себе, - пояснил Фарнзуорт,  -  что  ты  выстроишь  в  ряд
множество  точек  так,  чтобы  они   соприкасались;   получишь   линию   -
геометрическую фигуру,  характеризующуюся  одним  измерением.  Проведи  на
плоскости четыре линии под прямыми углами друг  к  другу;  это  квадрат  -
фигура в  двух  измерениях.  Шесть  квадратов,  расположенные  в  реальном
трехмерном пространстве под прямыми углами друг к другу,  образуют  куб  -
фигуру трехмерную. А восемь кубов, вынесенные в  четырехмерное  физическое
пространство, дают четырехмерный гиперкуб, или так называемый тетракт...
     - А десять тетрактов образуют пентаракт, - докончил я.  -  Пятимерное
тело.
     - Именно. Правда, у нас тут лишь изображение пентаракта. Может  быть,
таких измерений, как еслина и деньгина, вообще не существует.
     - А все же непонятно,  что  ты  подразумеваешь  под  изображением,  -
сказал я, с увлечением вертя в руках кубики.
     - Непонятно? - переспросил он и поджал губы. -  Это  довольно  трудно
объяснить, но попробую. Вот, например, на листке бумаги можно очень похоже
нарисовать куб - знаешь, пользуясь законами перспективы, затушевывая  тень
и все такое. Это ведь  изображение  трехмерного  тела,  куба,  при  помощи
только двух измерений.
     - И конечно, - заметил я, - мы можем дать развертку, а потом свернуть
бумагу в кубик. Тогда получится настоящее трехмерное тело.
     Он кивнул:
     - Но тогда мы прибегнем к третьему  измерению:  ведь  чтобы  свернуть
бумагу, надо отогнуть ее  кверху.  Так  что,  если  только  я  не  научусь
свертывать кубики в еслине и  деньгине,  мой  пентаракт  останется  жалким
изображением. Или, точнее, десятью изображениями. Здесь десять тетрактов -
изображений  четырехмерных  тел  -  соединены  между  собою  и  изображают
пятимерный гиперкуб.
     - Ага! - сказал я чуть растерянно. - И что же ты  с  ним  собираешься
делать?
     -  Да  ничего  особенного,  -  ответил  он.  -  Это   я   просто   из
любознательности. - Тут он перевел  взгляд  на  меня,  вытаращил  глаза  и
вскочил с кресла. - Что ты с ним сотворил?
     Я посмотрел, что  же  у  меня  в  руках.  Там  были  восемь  кубиков,
сложенных крестом.
     - Да ничего, - ответил я, чувствуя себя не в своей тарелке. -  Просто
я взял и вложил их друг в дружку.
     - Не  может  быть!  Начнем  с  того,  что  незамкнутых  кубиков  было
всего-навсего двенадцать! У всех остальных по шести граней!
     Фарнзуорт стремительно ринулся к своему творению -  он  явно  потерял
голову, - да так внезапно, что  я  отпрянул.  Бросок  Фарнзуорта  оказался
неудачным, я выронил вещицу из  рук,  она  упала  на  пол  и  основательно
ударилась одним из углов.  Послышался  слабый  стук,  что-то  звякнуло,  и
вещица  очень  странно  смялась.  И  вот  перед  нами  на   полу   остался
один-единственный кубик объемом в один кубический дюйм - и больше ничего.
     Мы тупо глазели на него с минуту, никак  не  менее.  Потом  я  встал,
оглянулся на сиденье кресла, внимательно осмотрел весь пол, даже опустился
на колени и пошарил под креслом. Фарнзуорт  следил  за  мной  и,  когда  я
кончил и снова уселся, спросил:
     - Больше нет?
     - Ни единого кубика, - подтвердил я, - нигде.
     - Этого я и боялся. - Фарнзуорт  ткнул  дрожащим  пальцем  в  сторону
оставшегося кубика. - По-видимому, все они здесь.
     Его возбуждение постепенно  улеглось,  -  я  думаю,  ко  всему  можно
привыкнуть. Чуть погодя он задумчиво спросил:
     - Что это ты такое  говорил  насчет  того,  как  можно  сделать  куб,
свернув бумагу с его разверткой?
     Я поглядел на него и выдавил из себя извиняющуюся улыбку.  Ведь  и  я
подумал о том же самом.
     - А ты ведь что-то толковал о другом  измерении,  которое  для  этого
необходимо?
     Он даже не улыбнулся мне в ответ, только буркнул, вставая:
     - Ну, навряд ли эта штука кусается. - С этими  словами  он  нагнулся,
поднял с пола кубик и подбросил его на ладони, прикидывая вес.
     - Похоже, весит ровно столько же, сколько все  шестьдесят  четыре,  -
сказал он, окончательно успокоенный.  Вгляделся  в  кубик  и  вдруг  снова
разволновался. - Силы небесные! Смотри!
     Он протянул мне кубик.
     На одной  из  граней,  точнехонько  в  центре,  появилось  аккуратное
отверстие - кружок диаметром примерно в полдюйма.
     Я склонился над кубиком и подметил, что на самом  деле  отверстие  не
было  круглым.  Оно  походило  на  лепестковую  диафрагму  фотоаппарата  -
многоугольник, образованный множеством металлических пластинок  правильной
формы, которые находят одна на другую и как бы  сплетаются,  но  оставляют
дырочку, куда проникает свет. В отверстии ничего  не  было  видно,  только
безграничная чернота.
     - Не понимаю, каким образом... - начал было я, но тут же осекся.
     - Я тоже, - сказал он. - Давай-ка разберемся.
     Он поднес кубик поближе к глазам и стал боязливо всматриваться. Потом
осторожно положил его на стол, подошел к креслу,  сел  и  сложил  руки  на
округлом брюшке.
     - Джордж, - сказал он, - там внутри что-то есть. - Теперь  голос  его
звучал ровно и в то же время как-то необычно.
     - Что именно? - спросил я. (А вы бы как спросили?)
     - Какой-то шарик, - ответил он. - Маленький круглый  шарик.  Он  весь
будто туманом застлан, но видно, что шарик.
     - Да ну?! - сказал я.
     - Джордж, принесу-ка я джина.
     С неимоверной быстротой он извлек из буфета  высокие  бокалы-хайболы,
наполнил их терновым джином, подлил воды, добавил льда. Отвратительный был
вкус у напитка.
     Осушив свой бокал, я сказал:
     - Восторг! Давай повторим.
     Так мы и сделали. После второго бокала ко мне  вернулась  способность
мыслить логически.
     Я поставил бокал на стол:
     - Фарнзуорт, мне пришла в голову мысль. Разве по Эйнштейну  четвертое
измерение - это не время?
     Он тоже допил свой бокал:
     - Да, по  теории  Эйнштейна  выходит  так.  Я  назвал  это  измерение
"еслина"... или "деньгина", как тебе больше нравится. - Он  опять  взял  в
руки кубик - на сей раз, я заметил, с гораздо большей  уверенностью.  -  А
как насчет пятого измерения?
     - Ума не приложу, - ответил я и покосился на кубик, который стал  мне
казаться воплощением зловещих сил. - Не могу постигнуть, черт побери.
     - И я не могу, Джордж, - сказал он почти игриво; у  Фарнзуорта  такое
настроение